Бубнят старухи бестолковые, Судачат шёпотом сухим: «Тот парень, кем была целована, он мужем станет не твоим». Но ты не злая и не жалкая, А лишь красивая пришла В знакомый дом, где свадьба жаркая Собрала нынче полсела. Где парни с буйным поведением Сидят степенно до поры, Где деды с видом академиков Красны от водки и жары. Когда ж гармонь руками верными Рванул умело гармонист, Оставив стол, ты вышла первая И кто-то крикнул: «Разойдись!». Не усидел жених, не выдержал И чуб отбросил на висок, Когда ты, в круг широкий выбежав, Сняла свой шёлковый платок. И вот плечо плеча касается, И в такт дрожит рубахи шёлк, И кто-то вслух шепнул: «Красавица!». А кто-то слова не нашёл. Потом тебя опять заставили Пуститься в дробный перепляс… А за окном луна растаяла, Кричали «горько» в сотый раз. И дедам,

1. Дождь моросит, Как будто бы по крыше Синицы семенят, Сойдя с ума. Дороги и пути – все перепишет, Всё перепишет набело зима. И уже разучивают ветры Певучую февральскую пургу, Окостенели тоненькие вербы, И покидают журавли тайгу. Берёзка машет голыми ветвями, Всё растеряв – и золото, и медь, Как будто хочет вместе с журавлями Куда-то в край далёкий улететь. Но улететь, озябшая, не может, Клин журавлей – ушёл за облака… А дождик всё идёт. Гусиной кожей Покрылась почерневшая река. 2. Утром, Морозным утром Ходил по земле стекольщик, Большой и добрый стекольщик. Он совершенно бесплатно Вставлял тончайшие стёкла В ведра с водой, И в лужи, И в следы от копыт лосиных. 3. Синий воздух, Голубые тени, Молока холодного бидон. Зимний день, а я ещё осенний, Грустный, как отцепленный вагон. В даль, татуиро

Ты говоришь: я мысленно могу стать девочкой, обманутою тонко, подраненным лосёнком на снегу и женщиной, рожающей ребёнка. Вот это дар – не только быть собой. Он, может, в людях всех даров дороже. Какое горе – человек не может, не может ощутить чужую боль.