Можно не верить в медь, Струны перебирая. Можно не знать про смерть, Медленно умирая. Можно не замечать То, что давно искомо: Холодок у плеча, В штатском двоих у дома, Можно не изменять Женщинам, той же Клио. Можно судьбе пенять Истово, торопливо. В пении вещих птиц Можно найти банальность. Можно паденьем ниц Близостью сделать дальность. Не обретя врага Можно утратить друга. Можно иметь рога, Недоимев подругу. Можно, не говоря Слов, вообще ни слова – Просто уйти, горя, Просто сгорая снова. Что же нельзя? Нельзя Собственную душу Разменять на ферзя. Выплыть нельзя на сушу Из материнских слез. В принципе, осторожно Можно играть всерьез. Выиграть – невозможно.

В эмали неба чудится узор, Достойный подражанья Гумилеву, Где дрожь ветвей возводится не к слову, Но просто расширяет кругозор. Есенинскою осенью дыша, В бессоннице жива все та же дама. Вода течет под Камень Мандельштама, Которым и была его душа. Струя воды из хрупких бледных рук Дает взглянуть на мир как бы из призмы, Где так легко рождаются бродскизмы, К которым тяготеет все вокруг. Тот ветхий миф, который так знаком, Не сможет удивить метаморфоза, Что совпадет Цветаевская проза С Ахматовским горячечным стихом. Вода течет. Стол под свечей стоит. Свеча горит. Деревья – вечереют. Вот только новый Дант не говорит И будущий Дантес свинцом не греет.

И снова Рождество. Какая прелесть! Безбожие, сведенное на нет Количеством потраченных монет, Исходит из тебя, бурля и пенясь. Снег заметает старые следы, А новых мы оставить не успели И не успеем. Ведь на самом деле Снег Рождества – лишь память той воды, Которую, исчезнув навсегда, Прошел пешком один назаретянин. С тех пор мы пьем и черпаем горстями... Но нет следа.