Какой сегодня странный век на белом свете - пиар, амбиции, навет, гордыни сети, повальный блеф, повальный трёп, и гений - каждый. и брань совсем не брань, а троп, но трехэтажный. Аллюр тряпичного коня в театре кукол. И застревает на камнях моя фелука. От хрипа гениев теперь куда же деться? И рвется к небу хилый перл из чрева тельца. Но я - поближе к берегам, в покой теченья, где века прошлого рука - приветной тенью. А над стремниной свет погас, трепещет Геба, тряпичный кукольный Пегас взмывает к небу...

Печальные осенние пиры, Цвета пастелью тронутого ситца... Зеленый лист сентябрьской поры Готов к паденью, как самоубийца. В готовности его к самоубийству - Предчувствие, что недошелестеть, Недошуршать. И грома первый выстрел Уже несет погибельную весть. Но как прекрасен лиственный ковер, Который там, внизу, еще не соткан, А ткач уже готов, проворен, скор... И может быть случайная красотка С мечтательными мягкими губами, Чутка, сентиментальна и капризна, Тот лист положит в книгу, как в гербарий, И обретет он вечность после жизни. Когда-нибудь читатели-потомки, Старинный томик этот полистав, Посмотрят с грустью на рисунок тонкий Сто лет назад опавшего листа

Осень опять предрекает удачу… Под ноги нам чудотворец незрячий сыплет - чудной, но разборчивый мистик - желтые листья. Что бы мы делали, если б не эти наши приметы. В сыром кабинете старец сидит, чьи глазницы бездонны, плещет в ладони. Годы идут, но как будто на месте, словно нам кто-то топтаться наметил, только топтанье похоже на танцы желтых квитанций. Так осыпаются дни и недели, нам непонятно - смогли, не сумели? - эти недели наполнить гривастым, призрачным счастьем. Но оглянувшись назад, замечаем: месяц, что в прошлое тихо отчалил, светится издали канувшим в Лету радужным светом. Осени сон многоцветно прозрачен, медь саксофона стенает и плачет, словно сквозь пальцы иллюзиониста сыплются листья... падают листья... стелются листья...

Как много, как славно об осени писано. Видно и правда она - царица царства особого, цвета лисьего… Известно, что многим обычно снится летом зима, зимою жаркие летние дни... Только осень по сути, ни с чем не сравнима. И знают парки, что вечные предрешенные судьбы вернее вяжутся, когда - листопады... Никто не мечтает о стылой осени, но когда однажды она наступает, такая трогательно и безнадежно бОсая, золотая такая и простоволосая, все становятся вдруг охмелевшими, языки – косными, девушки – с косами, а в дубравах нежные заскорузлые лешие пишут стихи и на луну посматривают, не зная ни Босха, ни Третьего Рима... и в это время моя родина, моя патрия - неповторима...

Мы заблудились в синих небесах, мы - авторы симфоний занебесных. В их сумрачно рокочущих басах плутают душ оранжевые бесы. Вот мы поем разнузданную песнь, вот мы идем расхристаны, как боги, и наша беззастенчивая спесь коробит небеса. Но мы — киборги, Вот мы опять вгоняем парадиз в кондиции разгневанного ада... И не видать ни блика впереди, закат земли уже давно угадан, уже ветхозаветный близок день — конец Начал! Но мы... начнем сначала, но мы взлетим хотя бы на плетень пустого мирозданья, где звучала одна и та же песнь на все лады, на времена, а паче - безвременья, и допотопные опять укроют льды земли седой усталые рамена. Но если не киборги мы, а просто неумные нахлебники земли, — потопы наши суть — издержки роста, и наше судно снова на мели, тогда окстись, лукавый прихлебатель, держатель пифосов - пандорьих коробов, и знай одно: спасение — праматерь, которой имя светлое — Любовь. Она спасет!

Не спеши уходить. Ты в рассветы свои не спеши. Без меня будут невразумительны ранние зори... Мне к рассвету успеть бы костюм соответственный сшить...... Опоздаю чуть-чуть... Я, быть может, со временем в ссоре. Мне такой бы костюм, чтобы не нарушал тишины, чтобы ветры времен танцевали беспечные вальсы и сбылись предсказанья - мои многоцветные сны, где в рассветы твои я давно убежать порывался. Я, пожалуй, и не опоздаю, и к сроку явлюсь. Ты, меня увидав, не подумай: явился-де нагл! Я приду, как дикарь, в бусах рос, неприкаян и пуст, я успею к рассвету, но чист, как природа, и наг. И окажется, что ты готовилась тоже всерьез, и всерьез размышляла вчера о рассветном наряде: на тебе, кроме росных в венок перепутанных роз - ничего. Ты явилась, подобна беспечной наяде. А потом отзвучат, отольются рассветные стансы, удивленное небо притихнет, зависнет над лесом, размышляя усердно: но кто же и кем любовался - ты - рассветом багряным, рассвет ли тобой, поэтесса...

(продолжение) "Печальны бывают любви перепутья, тернисты..." - такими словами закончила речь проводница. В автобус садились, взволнованы сказом, туристы, и тени веков ниспадали на их изумленные лица. Моряк же у камня томился в сумятице мыслей и думал: вот нАпасть какая! Да болен я, что ли?! Ведь было все так, будто сон золотой проявился, а это лишь тень... или отзвук похожих историй... "Простите!" - услышал он голос несмелый и тихий. Моряк не поверил себе, но когда обернулся, в сгустившихся сумерках будто взорвались шутихи, и ветви у ильма зеленого сделались русы. Под ильмом в тени проводница стояла и робко звучал ее голос: "Простите, но мне показалось..." - "И мне... ведь и мне показалось", - сказал он торопко... От лунного зарева камень отсвечивал ало... "Так странно...

СОН ВРЕМЕНИ И ночь приходила. И все под луной повторялось... Уснуло и время, стреножив коней у дубравы, и пряжу царица судьбы бесконечную пряла, и тучи, скрывая луну, опускали забрало. И слышен был шепот ночами: "Ты только запомни, ты только узнай... не пройди, мой несуженый, мимо...". И были глаза у античной девчонки иконны, а он все шептал и шептал ее древнее имя... Часть 2 СТО ЛЕТ СПУСТЯ Бродяга-моряк в океанских скитался просторах. Летели за судном скитальца плаксивые чайки. Невнятным намеком казались их скорбные стоны, туманным намеком на древние чьи-то печали. Ночами, когда угасали последние блики, луна, как в чадру, укрывалась в лохматые тучи - фрагменты картины мелькали во сне, как улики, и были видения эти надсадны, тягучи. Его в сновидениях мучила некая странность. Была в них таежная роща и пруд плесневелый. Зияли немыслимых криков отверстые раны и пепел лежал, как страницы сгоревшей новеллы.

(фантасмагория) Часть первая Вперед в прошлое Было это в две тысячи сотом году. Плесневели кувшинки в погасшем пруду, на опушке лесной громоздился гранит. Медный отсвет изменчивых лунных ланит косо падал на камень. А мимо, стройна, шла девчонка с античным кувшином вина. И как сон был пленителен девичий стан, и была возле камня поляна пуста. Только отсвет на камне внезапно померк, - может быть от случайных небесных помех - но у камня взвивалась, ярилась мечта - сновидений, забытых легенд маета: выбиралась душа из гранитных телес. Отражался громадою в омуте лес трепетала звезда в заливных небесах, над дубравой хоры увязали в басах. И соткалась подобная телу душа, и стесненно при виде девчонки дыша, встрепенулась - прозрачна, бесплотна, как мысль, а неслышимый голос в дремотную высь уносился: "Белона, Белона, ну, что ж? Выколачивать пыль из истлевших рогож, силясь краски поблекшие их оживить? О, Белона! Мне в голос теперь бы завыть...

(фантасмагория) Новелла седьмая ТЕНЬ Беленела заря, накалялся восток полошилась, сгущалась, топорщилась тьма, птица финист* гудела в охриплый свисток, клекотала, пугливых сводила с ума… Пробирался ловец по извилинам снов. В голове копошился старинный мотив - наставленье смешливого деда: «Сынок, много тайных забот у тебя на пути - натяни тетивы непокорной струну, как стрела будь стремителен, точен и скор - если голову ловко, в момент повернуть, можно ухо свое увидать за виском... можно тень изловить пустоглазую. В ней птица Феникс поет воскресения песнь. Излови свою тень - будет небо синей, станешь видеть судьбы указующий перст»… Внук лелеял и пестовал странный посыл, а с друзьями над сказкой смеялся. Когда ж оставался один, все он глазом косил, и охватывал душу тревожный кураж.

Новелла шестая В шелках теней Причудливо движутся синие тени, колышатся, грезятся, шепчут... Не те ли они, что волхвуют в шелках на полянах — и в мадаполамах?.. Зелеными кольцами пар от пера шел, Когда я писал, размышленья поправши… ...Ну, кто там, за елью, глазами мерцая, луну созерцает?.. Мираж... Там, смакуя хореи и ямбы, бродил я. Но может быть то и не я был. И видел я тонкой поэзии выдел... А может не видел... И шепот стелился: он бледен! он бредит! он беден во мрачной и призрачной среди, но лезет, внагую себя рассупонив, в колючий шиповник... Мне так заповедны чащобы любые, где сны промышляя во небыли-были, брожу по тропам, что грибами пропахли, и только в мечтах ли?!. А тени мерцают, а тени струятся, и не устаю я тому удивляться — как ситцевы рощи берез и осин в чернеющих хвоях таежных лесин…

(фантасмагория) Новелла пятая Пойманный сон Темный лес. Небывалый бездонный покой — цитадель древоликого бога. Бог рисует во тьме суковатой клюкой контур огненный единорога, как намек... А из глаза сочится слеза, глаз другой и закрыт, и всевидящ. Прохрипел: «Ты не медли, ловец! Полезай! Так из морока зыбкого выйдешь... Ты ловец? Ты на что в отрешенье горазд?». Видит ловчий: мерцая и маясь, в кроне дерева очи любимой горят, «Поднимайся, — кричат, — поднимайся!». И взлетел, и погиб среди первооснов — все опять! все с нуля! все с начала! ничего на потом! — во вместилище снов! не жалея! не чуя! не чая... В заблудившийся мир, в заповедную тишь, напролом, в передряге калечась, а вокруг — перехлопы обманных шутих… волхвование, блажь… бесконечность... (продолжение следует)

(фантасмагория) НОВЕЛЛА ЧЕТВЕРТАЯ ДОЛЯ О таинствах жизни цыгана немногие знали. О странных его переходах во тьме сновидений не знали и вовсе. Его таборяне прозвали округло и точно — Лекало. ...Коробились тени из тех, что пугают, змеясь, на нехоженых тропах прохожих напрасных... Безликие тени поганы, толпятся они и взирают на странников робких, и слабых душою смущают, тревожат, пугают. Где хмарь заблудилась в кустах потемневшей сирени, где ужас ночной заставляет шептаться деревья, на узкие тропы во тьме выползают коренья, и падает путник, и вехи теряет, дурея. Скользит по невидимым векторам мрачный Лекало — искатель души заплутавшей, идущей навстречу. А переплетенья путей в сновиденьях лукавы, и мнится цыгану — он лишний, невстреченный третий.

(фантасмагория) НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ ОКАЁМ Нехожеными тропами ловцы, Судьбы чужой шаманы и льстецы - Скользят и ныне... уж который век, Идут ночами, не смыкая век... Неведомый, другой, сторонний мир... Я там бывал. Я там бродил во сне. И сон меня не сказками кормил - Мир ждал меня и пялился вослед, И сам собой из грёз являлся стих - Оставив тело, в бездну вознестись, Где смысл так пронзителен и прост, Где тщетным не останется вопрос... Когда к утру я возвращался вспять, Чтобы забыть и что-то потерять. Он мне дышал в затылок и шептал, Он был похож на старого шута, Смеялся он и снова звал в полет И обещал мне избавленье от Дневных забот и от унылых чувств. Моих касаясь пересохших уст, Он живость им и влагу возвращал... Взвивались крылья звездного плаща, Ютилась ночь, безумная луна Катилась вдаль - по окаёму* сна... ___________________ *окаём(неологизм) - окантовка, окаймление, в отличие от известного - "окоём". (продолжение следует)

(фантасмагория) НОВЕЛЛА ВТОРАЯ ЗА ГРАНЬЮ Сон стремительно входит в явь, А секунды спустя - в пути. Но у времени вечность украв, Можно к яви другой перейти. Как последовать тайно за прерванным сном? Цели снов эфемерны. Но выверив путь, И не медля ничуть, перейти через слом, Через преодоленье связующих пут Сна-фантома, пятак положив под пяту. Проследить этот древний чудной лабиринт - Значит, выйти к другим, тайно сущим мирам, Где такое же солнце в зените горит, Где таким же бывает полуночный мрак, Но где сущность выходит из золота рам. Там фантомы несбывшейся тщетной судьбы Так реальны, и можно бы заново жить, Но на тайных тропах вековые дубы Осеняют лишь то, что за гранью лежит, Порождая химеры, обман, миражи. А быть может те сны и надежду таят, И за гранью опять станет ярко гореть То, что втуне пропало в тщете бытия. И струится дорога...

(фантасмагория) ПРЕЛЮДИЯ Удивился ли старый, потрепанный вихрь - я не знаю. Но пышную розу ветров я сорвал для любимой. Смерчей продувных мне не жаль. Извлекал ли я корни из строф, рассыпая петита межзвездную пыль, спотыкаясь о вечность?.. Залетный упырь норовил отворить шелестящую кровь, но напрасно: мой утлый, заброшенный кров у ветров на юру - строг для козней врага. Плыли мимо унылой реки берега и сливались вдали. А в кромешной ночи полтергейст одинокий в тамтамы стучал, и сползали на звук пилигримы с печи, и текли журавлями в неясную даль... Разливалась по гулким ущельям печаль, суицидно с горы низвергалась река. Как знаменье, как втора движенью меча в занебесье маячила чья-то рука, указуя, гоня, призывая, грозя… На излете времен закипала гроза… Раздуваемый былью, ныл простуженный ветер.

Были ретроспективы отчетливы и обозримы, в них роптали басы и вздымались торжественно своды, уходили навеки из жизни кромешные зимы, надвигалась гигантская тень вожделенной свободы... Но в твоих сновиденьях дремучих, отчаянно белых много линий напрасных и бликов, мгновенья короче, в них пугливые шорохи, плески ревнивой купели, освятившие лживых посулов убийственный прочерк. Шелестящие мОроки страсти и бред вожделений, мельтешение душ, источавших предательства запах. Отчего же я вдруг преклонил пред тобою колени, изумляясь восходам твоим, уходящим на запад? Растревожена вкрай, ты не верила, ты вопрошала, - возгорались глаза, фейерверком вскипали вопросы - Где ты был... ну откуда ты взялся свободный и шалый? Видишь: здесь пустота... пепелища остывшая осыпь. И тогда я ответил смеясь... - а душа трепетала черноклёном, помеченным в ночь на Ивана Купала - : Я не взялся. Я был - как бывает трава - у дороги, по которой летели твои беcприютные дроги.

Иногда, размышляя о том, что неясно, нерезко Пробивается тайными тропами из подсознанья - Вижу странные знаки, подобные тем арабескам, Что в лазурь уходя, заплетаются тонкою сканью. Разгадать эти руны возможно, Только надо усилие сделать, И в какой-то момент осторожно Источиться из бренного тела. При закрытых глазах что-то в бликах толпится, мелькает - Это наши желанья, порывы, намеки, наитья. Только надо раскрыться, расслабиться и не лукавить, Захотеть! И неспешно из мрака условностей выйти. И прочесть эти руны несложно, Только в лад бы попасть, в унисоны И почувствовать сердцем тревожным Тот аккорд.

Этот странник вошел в полуночное синее море И по лунной тропе в одинокий отправился путь. Он услышал далекий призыв в золотом ля-миноре, - Не пытайся бродягу на грешную землю вернуть. Он по бликам идет, по нехоженым снам Занебесья, И гитара его, будто эхо в пространствах звучит. И в согласье с басами кипит, разливается песня, А у плахи небесной его стерегут палачи. Он проходит, а нимфы ламбаду танцуют в лагуне, Поднимается в вечность, а вечность похожа на миг. Ах, погубят скитальца, погубят невинные лгуньи, Захлебнется в блаженстве последний восторженный крик. А пока он идет, разбегаются вечные звезды, Нагнетает ламбада безудержный чувственный зной, И сплетаются звуки гармоний в волшебные грозди, И не думает он к суете возвратиться земной. Он идет. А палач свой топор приготовил разящий, И глухой капюшон опустил на стальные глаза - Это предок его, это рода ревнительный пращур, Тот, что веское слово обязан и ныне сказать. Но рассеян скиталец.

Тропинки, дороги и пни, и колоды - исчерчена жизнь и похожа на карту. По трактам новейшим снуют пешеходы и путь их накатан, и путь их протоптан, проторен, размечен; подробная карта - спокойнее с нею, но может быть ставка на чет или нечет надежней, честнее? На любит-не любит, на покера кости, чаинок посулы и тень на погосте, затмение, волос, гребенку, мережку, орел или решку... В бездонном подвале, в заоблачной вышке старик, чьи глаза, говорят, вездесущи, скучает, стрижет свои райские кущи и двигает фишки. Подвинет - и чьё-то погасло окошко, смахнет невзначай - и разбитые судьбы... Но верит и старец, что черная кошка удачу погубит. А мир, как и прежде, и дикий и ленный, стремится туда, где безжизненны камни, ломая планету - одну во вселенной, где жизнь уникальна. И надо бы, надо бы, надо бы проще... А ветер по-прежнему парус полощет... и путь человека - извилист и вечен... и чет или нечет... и чет или нечет... и чет или нечет...