Ты сердишься, Цезарь… Пугливые блики огня Румянцем болезненным пляшут на бледной скуле. Пульсирует жилка под глазом, дразня и пьяня, Как глупая мошка, увязшая в липкой смоле. Предвестницей бури улыбка скользит по губам, Но глаз выраженье скрывает наклон головы. И так непривычно мальчишески дерзок и прям Годами отточенный контур сутулой спины. Пугающе тих, как в вине горький вкус миндаля, Недвижен, как профиль чеканный со старых монет, Лишь пряди волос, словно собственной жизнью живя, Играются с ветром, беспечно призрев пиетет. Мне больно и страшно, и сладко нарушить твой гнев (Прости и не ставь мне неправильность речи в упрек). Где силы достать, чтобы, после навек замерев, Как ветвь олеандра обвиться вокруг твоих ног? Все глубже морщинка, бегущая к верхней губе, И я растворяюсь в причудливо рваных тенях Ресниц, что вчера щекотали мне щеку во сне… Ты сердишься, Цезарь? Ты прав… разумеется, прав! 2004

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня? А. С.

За окном неспешно умирает вторник. Тлен опавших листьев как остатки грима Кисточкой-метлою убирает дворник С мокрого асфальта в трещинах-морщинах. Год от года осень старше и степенней. Мне невыносимо, глупой истеричке, Ждать, когда же треснет вдоль по швам терпенье. Только слишком прочны ниточки-привычки.

Стоял сентябрь — небо дрябло тучей, Под цвет асфальта слипся горизонт, И голос механически певучий Сказал, что на платформе не резон И дале отъезжающим толпиться, Увещевал проследовать в вагон, А также провожающие лица Просил ретироваться на перрон. Секунды шли по мне гусиной кожей, Последние минуты съел «Житан», И пегий пепел, на руно похожий, Скользил как локон срезанный к ногам. Стекло вагона — серая палитра В седых разводах мастера-дождя Хранило оттиск чьей-то древней битвы И рваный профиль гордого вождя. И проводница с крашеной соломой Спросила про мою пустую грусть… Она слегка грассировала томно, И вдруг подумалось: я не вернусь… Я ей сказал, что позабыл про пиво, А без него, как видно, не ездок. Смеется: «Это дело поправимо! Зайди ко мне в вагон через часок». И мягкий рокот «эр» сквозь щель улыбки На фоне смачно травленых волос Как результат обдуманной ошибки Навязчиво вплетался в дрожь колес. Вагон был пуст, лишь рослых три болгара, С барсеткой на запястье гражданин, Чета в лет

Послушай, Данте, что за чушь ты пишешь: «Земную жизнь пройдя до половины…» Приподними подушку чуть повыше И подложи вторую мне под спину. Благодарю. Так значит час кончины Твоей тебе известен? Сам отмерил? Иль возлагаешь скромные надежды На то, что vita brevis, ars — длиннее? Сей вывод — опрометчиво поспешный. Ты забываешь, в нашем мире грешном За всех всегда решает глупый фатум. И звезды, и Гомер, и всё — спонтанно. Вот задушу тебя рулоном ваты… Там что, коньяк? Армянский? Запах странный. И я не пью из грязного стакана. О чём, бишь, мы? А! Что-то скверно почта Работает, как я заметил, летом. Отправил три письма в апреле срочных И до сих пор не получил ответа. Ну что там у тебя? Опять газеты? Сомнительное, право, развлеченье. Я до обеда не читаю прессы. Сие весьма вредит пищеваренью И даже посттекущему процессу. А впрочем, гляну ради интереса. Смотри, очередному графоману Опять недавно обломился Букер, А о тебе ни слова.

Ночь. Полуостров. Берег омыли Соком граната отблески Марса. Фьорда изгибы в томном ампире. Мальчик со взглядом снежного барса. Тонет во мраке гибкое тело В черном жилете, брюках из кожи, Стопы босые бьют неумело Флэп: два удара, третий чуть позже… Рваной синкопой всхлип опозданья Тает на влажных веках Урана. Сердца литавры, флейту дыханья Глушит прибоя меццо-сопрано. Четче движенья, мягче колено. Кружат секунды в новом порядке. Крохи-песчинки — паззлы Вселенной Подняты в небо бронзовой пяткой. Прячась в ладонях теплых залива, Видел украдкой ветер бродячий: Вторит настырно ритмам игривым Мальчик с глазами цвета Vivace*… Ночь. Полуостров. Стынут в тумане Зыбкие звезды, сны убаюкав. Лунные брызги носит в кармане Девочка-флэппер в оксфордских брюках. ________________ * Vivace — живо (итальянский): музыкальный термин. 2003

Нервы щекочет ядреным дурманом полынь, Ветка в медвяных разводах янтарной смолы Ласково тронет пушок на затылке: остынь! Долгое лето и многие лета весны… Охнет в ладошку нежданной слезой молочай, Пальцы взъерошат пробор пожелтевшей травы. На спину, в осень, наотмашь упав невзначай, Взглядом вычерчивать вязь муравьиной тропы. Тихо подкрасться и робко спросить у воды: Примешь? Смеется заливисто, звонко ручей: Кто ты, дурашка? — а голос как будто внутри — Камо гредеши, откуда, чудак, и зачем? Правда, зачем мне чужие тревожные сны? След на висках от рассветной росы серебра. Лета — забвенье и лето — знаменье зимы… Я только эхо того, кто прошел здесь вчера. 2004

Нынче тихо. Это прямо как-то ново. Почитай уж третьи сутки не воюем — Крутим всяк хвосты посланникам Эола. Не иначе как затишье перед бурей. Вот, решил потратить с пользой час досуга, Написать из тенедосского залива: Хайре вам, моя любезная супруга! Пусть к вам будут наши боги справедливы. Как там жизнь в глухой провинции у моря? Что Итака наша — выгодно ль торгует? А народ? Довольны, сыты, зря не спорят? Верно, пьют? Пусть пьют — уж лучше, чем бунтуют. Вы всё шьете? Бабьи хлопоты — известно. Сын, поди, теперь совсем уже мужчина? За меня не беспокойтесь, слава Зевсу, Я живой, местами даже невредимый. Если скажут что про Паламеда — правда. Пусть паршивец знает внука Автолика. По делам, как говорится, и награда. Быть убийцей мне милей, чем быть убитым. Мы опять несем серьезные потери, Что ни день, то недочет среди героев. Эти гады крепко в городе засели — Не подступишься ни с берега, ни с моря. А на днях был случай скверный: слышу шепот За спиной.

Траченной молью Жизелью все еще стройная мысль на пуантах полночного бреда, падает брошенной тенью, не вниз, а ввысь, туда, где седой акварелью лубочного дыма забетонирован выход в небо, в небыль цвета ультрамарина… Мятая пачка «Житана» с чахоточной балериной в ней, последние три сигареты, и лень выбираться в лето за новой, стало быть, снова «Прима»… Прима в летах тяжеловата, шутка ли: лишние три килограмма?

Когда ты чистишь этот апельсин, Скользя ногтем по краю жесткой кромки И кожуру вминая пальцем тонким, Ты так сосредоточенно раним… И так податлив фрукт в твоих руках, Доверчиво смущенно обнажая Литую мякоть — солнце урожая, Созревшего на южных берегах. И сок бежит по линии любви — В твои ладони сладостью истек он. На радужке тонированных стекол Твоих очков его слеза дрожит. И пальцев быстрых вальс неутомим, А губ изгиб волнующе печален — Я перебить тебя боюсь молчаньем… А ты все чистишь чертов апельсин! 2004

Извините меня, уважаемый, Не держите обиды на критику, Справедливости для наезжаю я… Вы поверьте мне, как аналитику: Стихотворные ваши творения, А точнее, пиитские казусы, Не достойны Гонкуровской премии, Литератора honoris causa. Не настаивая на бездарности, Должен все же сказать с сожалением: Недостаточно в вас лапидарности, То бишь краткости тонкого гения. И при этом отсутствие фабулы, Мрачность образности эксплицитная, Узость тем, фатализм, где не надо бы, Да и логика вся стенобитная. Лексиконы у вас примитивные: Сплошь аллюзии, аллитерации, Да к тому же еще негативные, С отрицательною коннотацией. А в последнее время скабрезности Так и лезут духовной вендеттою… Кстати, рифму дарю — не побрезгуйте. Вот: «из пальца — испанца».

Какая ночь! Напиться тишины, рассыпаться дождем к ногам асфальта, дрожащей каплей в ласковой пыли застыть анахронизмом в чреве смальты! В ладонях мягкий свет окон сжимать, ловить щекою оплеухи ветра и то ли слышать, то ли вспоминать, как взрыкивает тихо Армстронг где-то… Какое там «уснуть и видеть сны», когда луна в соку волненье множит?! Пропитана безумством ночь весны, как добрым коньяком воздушный коржик. Как никогда в контексте бытия со мною alter ego органично, бутылкою крепленого вина сознание до уровня «отлично!» от-кон-вер-ти-ро-ва-но… Господи прости! Порыв души сдержать смогу едва ли, и, выходя из роли травести, я заору, поправ табу морали, в ночь, в пустоту дворов безликих глядя: «Даниииии-сси-моооо!» Ну что, не ждали, …?!! (Y) 2004