С воскресным расписаньем незнаком и равно чужд забот о человеке, назойливый рассвет ползёт под веки разбавленным пролитым молоком. Я – здесь. Ты – где? Двухполюсный мирок – Как свет в окошке. Выхожу наружу. Запрыгивают солнечные лужи весёлыми щенками на порог. Сверяя с картой линии руки – вдоль позвонков просёлочной дороги. И выведут, как рельсы, две строки, две параллели, струны-недотроги. А дальше – просто, как слова легли – от глупых окон боли не скрывая, следить, как просыпается вдали насмешливая мордочка трамвая. Всё хорошо – рассудку вопреки. И выглядят ответом на вопросы бессонница, Гомер, и жизнь, и слёзы, чай, костромского сыра лепестки…

Твои диктанты всё короче – Ты больше стал мне доверять? А может, меньше? Между прочим, я разучилась повторять слова молитвы. Паранойя терзает эпигонов всласть, те, кто спасён в ковчеге Ноя, хотят ещё куда попасть, да забывают от азарта, о том, что человек не зверь, что золотому миллиарду не уберечься от потерь, что голодающие дети нам не простят своей судьбы, и много есть чего на свете, что не вмещают наши лбы – упрямые от страха смерти и робкие от страха жить. Не для меня планета вертит Твои цветные витражи, В мозгу искажены масштабы – пыталась верить, не любя, а без задания генштаба так сложно познавать себя, не отвратит Твой гневный окрик от эйфории, от нытья, и я сама себе апокриф, сама себе епитимья, сложнее пуританских правил нескромное Твоё кино, порой Твой юмор аморален – но что поделаешь - смешно.

Пять вечера. Локальная свобода и, кажется, весна. Кислей лимона косит светило из-за крыш хрущёвок. Сегодня отдохни на мне, природа. Мир оказался густонаселённым – гляди, нехарактерный для Ростова прохожий непохожий чернокожий по витамину Д скучает тоже. Языческий призыв «Весне дорогу!» бессилен, хоть дороги все открыты. Что ж я пишу темнее Гераклита? Троллейбус мой ползёт – и слава Богу. Будь проще – завещал великий Дарвин. Мы снова под собой страны не чуем – такая уж страна. И не врачуют на длинных ножках хищные тюльпаны – пространство деформируют бездарно, и даже дождь не смоет грязь с экрана. Как хорошо, что есть ещё мобильник, немногословный, но любвеобильный. А то бы день рассыпался, наверно, во всю шизофрению постмодерна. Короткое дыхание свободы – но в гоблинском корявом переводе…

Там солнце рыщет спаниелем рыжим, но непрямоугольные миры и первобытный хаос неподвижны внутри курчавой Иверской горы, лишь факельных огней протуберанцы. Не обернусь, но знаю наизусть – такой организацией пространства теперь я никогда не надышусь. Под трещинами каменного неба неровный серый грубый известняк, зелёные отметки наводнений, подземные овраги – и сквозняк там, где неверной левой я ступала на твой ребристый серебристый спуск, в колонию кальцитовых кристаллов, не раскрывая створок, как моллюск, от рукокрылых прячась в нишах скользких, в меандрах холодея на ходу. Мне скажет Персефона – ты не бойся, иди, не так уж страшно здесь, в аду. В энергию застывших водопадов, в холодный бунт мерцающих озёр, клыков известняковых эскапады ты обратишь свой страх и свой позор. Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» - уже одной из местных Персефон, - как в храме – ну нельзя на фоне ликов!

Что ты нахмурилось, лето? Гляди веселей – рябью запуганной тихой реки-недотроги, ровным пробором лимонно-зелёных полей, схваченных узкой серебряной лентой дороги. Я разгляжу торичеллевую нищету, мокрые избы и церкви, забытые Богом, словно в плохой мелодраме – возьму и сойду где-то на маленькой станции Сбоку Припёка. Выброшу сборник сканвордов «Реши для души». Где-то под горкой пронзительно вспыхнули маки. В этом раю, в обойдённой страною глуши что-то о вечности ведают даже собаки. Я разыщу под Рязанью заброшенный пруд, дрянью заросший – и время замедлит скольженье, и полюблю монотонный бессмысленный труд – тот, для которого в мире используют женщин - надо же что-то любить в этой жизни.