Как стадо жертвенных баранов, Ведут Россию на убой: Строй алкашей и наркоманов Опять сменяет новый строй! Как зомби, тёмны и угрюмы, Смыкают новые ряды, От Красной Площади, от Думы! И эти тянутся следы До самых тёмных, до окраин! На добровольный суицид, Как кукол, опытный хозяин Ведёт нас в новый геноцид: Мы убываем очень быстро - По миллиону каждый год! И пилят матушку министры, Мол, вымирающий народ! А мы идём. Гуськом. В затылок! Как строй евреев в Бабий Яр, Из добровольных предпосылок, Над нами немцы не стоят! Доктрина Даллеса: не надо Мечом с Россией воевать, Не надо бомбы и гранаты - Дай русским лишь покайфовать! И всё! А дальше — автономно, Она сама себя сожрёт! И вот идём. Идём покорно - По миллиону каждый год! Опять Россию обманули, Мы не заметили подмен, Опять мы в вечном карауле В обменных пунктах МММ!..

Я снова возвращусь к забытой мною лире, И вспомню о любви, все отложив дела. Я потянусь к перу, к бумаге, и всё в мире Сойдётся на тебе – ты мне всегда мила. Твой милый облик по ночам мне снится, И прозой трудно описать его… И снова по бумаге стих струится, И льётся рифмы сладкое вино. Коснусь бумаги я пером несмело: Большого плаванья большому кораблю! Впервые страстно я возьмусь за дело, Впервые я стихом тебя люблю. И между строк твой облик милый вижу, Твои глаза глядят из темноты; Ты замерла, как будто бы не дышишь, Но узнаю я милые черты. Твои глаза в толпе узнаю сразу, И рук твоих не спутаю с другой; Пусть нежных слов не слышал я ни разу, Душа моя заполнена тобой! Ты далека, но в Сумрачной Дали, Где Млечный путь или обрыв крутой, Найду тебя хоть на краю земли, С разбегу в омут прыгну за тобой! Пусть даже в небе светят только звёзды, Сгорят мосты, порвутся провода, Приду к тебе, хоть будет слишком поздно, Спрошу: «Ты любишь?», ты ответишь: «Да»… Пусть даже не услышу это слово, Пусть

«Что я могу ещё оставить миру, Кроме того, что написал? Ведь я Свою немногочисленную лиру Всю пережил. Господь теперь судья! Потомки пусть раскладывают строчки, Все ямбы, и хореи растеряв. Я всё сказал. Я всё сказал до точки, Мне нечего добавить, уходя. Что я могу ещё оставить людям, Кроме сердец, которые зажёг? И что могу сказать своим я судьям, По поводу того, что не сберёг? Что не сберёг того, что отболело, Не сохранил того, что не сбылось. И потому, что сердце так велело – Надеяться на призрачный Авось! Свою немногочисленную Лиру – Полсотни виршей!- Оставляю я Своим потомкам, видя их сатиру – Пусть будет пухом прошлого земля! Но иногда, пронзительнейшей болью, Как сердце Данко рвётся из груди, И сердце переполнено любовью, Мне прошлое кричит: «Вернись! Приди!!!» Мне нечего сказать этим турнирам, Я всё, что мог, в стихах изобразил. Люблю другую. Разойдёмся миром. Да и тебя, по сути, не любил. Судите строго!

«Когда судьба висит на волоске, И всё, что есть, поставлено на карту, Не поддавайся водке и тоске, А верь лишь своему блатному фарту! Не бойся, не проси и не жалей!»- Ты мне оставил это в завещанье, Твоя душа живёт в душе моей, Мне за двоих прощенья и прощанья! Тебе я посвящаю этот стих, А мне остались ручка да бумага, Понты и воля, смелость за двоих, И непоколебимая отвага! И мне помочь никто тогда не смог, С тех самых пор, когда тебя убили, Мне словно землю выбили с под ног, А руки беспощадно отрубили. Остались только воля и понты, И нет твоей поддержки за плечами, Мои стихи, как белые бинты, И одинокий волчий вой ночами!.. Понты и воля – зоны не боюсь, Мне и на зоне быть всегда лепилой, Я в верности и дружбе поклянусь, Склонив цветы перед твоей могилой! Где б ни был я – мне быть всегда врачом: Хирургом иль наркологом – что круче? Хоть в ватнике, хоть в смокинге – хоть в чём! Хоть в прохорях, хоть в туфлях от Белуччи! Ты мне сказал: «Меня зовут Филат»,- И взгляд в глаза проникновенно

Я давно не писал тебе писем, Не звонил, хоть пытался не раз, Здравствуй, мама, навек я зависим От твоих тёмно-матовых глаз. Они нежно глядят с фотографии, Что стоит у меня на столе, Как с иконы святой – глаза матери Далеко на могильной плите. Я зависим от рук твоих нежных, От почти неземного тепла И от дней тех, таких безмятежных, Когда ты меня в чреве несла! Здравствуй, мама! Я жутко скучаю По улыбке твоей и глазам, Даже женщин себе выбираю Подсознаньем, а не по годам. Выбираю по взгляду родному, По немому строению фраз, И глядят на меня прям из дому Две святые пары женских глаз. Здравствуй, мама! Родной твой сыночек Жертвой стал у Слепого Суда: Хоронил своих первых двух дочек, Ты, я помню, сказала тогда: «Надо жить! Надо жить, мой ребёнок, Видно, Кара от Бога сошла – Твоих девочек путь был недолог»,- А потом вслед за ними ушла. Я давно не писал тебе, мама, - Я живу.

Всё позади. Суды и адвокаты, Уже не будут больше обвинять, Но в зоне отсидела до звонка ты, И, в сущности, сидела за меня! Я ждал тебя. Я ждал тебя, родная! Все эти годы верность сохраня, И сын наш очень быстро подрастает: «Где моя мама?» - мучает меня. Свиданки, передачи и посылки - Теперь лишь просто лагерная пыль. Приехал забирать тебя из ссылки, Припарковал я свой автомобиль Напротив зоны. Вышки, часовые, На КПП сказали тупо ждать. Жара. Июнь. Вдруг тучи грозовые К баракам стали с тыла подступать. Всё потемнело. Небо затянуло, И налетел на землю ураган, И всё в песке как будто утонуло, Навис над зоной из песка туман, Из пыли лагерной... В мою машину, В открытые окошки и глаза, Засыпал весь салон и всю кабину. Вдруг грянул гром! О, Божьи образа! ...И на пороге строгой женской зоны, В открывшихся воротах, у тюрьмы, Когда-то преступившие законы, Которые теперь отменены, Возникли женщины!

Мне снился сон один короткий миг, И я, проснувшись, понял, как тонка Грань между сном и явью. Этот крик Был криком телефонного звонка. Звонила ты. Как будто на бегу, А я всё время сдерживал себя, Чтоб заорать, что больше не могу, Что сердце разрывается, любя… Я трубку телефонную держу – Мы с ней срослись и тайну сохраним, Мне кажется, я даже не дышу,- Мембрана плачет голосом твоим… Отождествляюсь с элементом сна: Я превращаюсь просто в телефон, Который раскалился докрасна, В нём голос твой – гештальт не завершён! А я молчал. Бессмысленно молчал. Слова застряли в горле у меня,- Нас телефон с тобою обвенчал, Твоей любовью ночью зазвеня… Во сне, в мечтах с тобой я говорил, Разлука наша по моей вине! О, Господи! Ну что я натворил!!! Ты каждой ночью снова снишься мне!

Стихи флюктуируют болью, И каждый сердечный удар Пульсирует мне в изголовье – То в холод бросает, то в жар. Я словно беременен словом, Отравлен абсцессом стиха – Ещё не написанным, новым В своём первородстве греха. Меня по ночам лихорадит, Шарахаюсь я по Москве, Раскройте же мне, Бога ради, Флегмону стихов в голове! И я пальпаторно, вслепую Ищу свою боль, нахожу, Как скальпелем, строчки рисую – Равняю перо я к ножу! И я одержим, словно Бесом, До первых моих петухов, Широким лампасным разрезом Вскрываю флегмону стихов! Всю святость свою и порочность, И чувств нерастраченный пыл Стихом проверяю на прочность, И рифмой равняю углы! И краски становятся ярче, Но бьётся в мозгах, как мотив: «Твоя операция, старче, - Лишь временный паллиатив!»

Закрыт гештальт. Я снова ухожу. Я снова жизнь в потерях измеряю. Всегда ищу и что-то нахожу, И что-то обязательно теряю… И каждый раз, как маленькая смерть: Я закрываю за собою двери: Родившись вновь, нельзя не умереть, Не выразив всю горечь от потери, Я выхожу на следующий виток И с болью оставляю предыдущий, Закрыв гештальт, отмерив новый срок Здесь и сейчас, меж прошлым и грядущим. Спираль Сансары – это моя жизнь, И в небеса уходит кармалока. И каждый круг мне суждено прожить То дьяволом, то Богом, то пророком. Я ухожу – меня заждались там, Где должен пронести своё я бремя; Свою судьбу я выбираю сам, Ну а разлуку выбирает Время. Всегда так не хватает мне его: Не успеваю думать о моралях, И я прошу у жизни одного: Не заблудиться в огненных спиралях! Бог указал мне путь своим перстом,- Я ухожу – это моя харизма! Мне суждено прожить жизнь под крестом, Под четверичной истиной буддизма… Закрыт гештальт.

Не на войне, а в детстве я контужен, И каждый день мне врёт мой гороскоп, Мне кажется, я никому не нужен, И что никто не упадёт на гроб. Поплачет для порядка моя паства, Привычно отпоёт за упокой… Ни денег не оставил, ни богатства – Одни долги. Помянут – был такой: Писал стихи, плевал на все законы, Ни дома не построил, ни семьи, Не почитал ни Бога, ни иконы, А чтил понятия только лишь свои. Да я и не в обиде, буду смирно Лежать в гробу, кормить своих червей, Ни капельки не будет мне обидно, Что мало прожил. В лирике моей Я буду жить десятки поколений, Хоть написать немного я успел, Ни перед кем не преклонял коленей, Но песню лебединую я спел! Она звучит. И над моей могилой, И над моей несчастною страной, Она звучит с такою страстной силой, Что в этой песне я всегда живой!

Ищу свой слог среди других поэтов, Мне каждый день цветные снятся сны О Божьей Пасхе. Соловей об этом Поёт, как вдохновение весны! Ищу я слово в соловьиной трели, Что слышится мне прямо из окна, В набухшей вербе, в отзвуке капели И радуюсь - в Москву пришла весна! Иду за рифмой в этот лес весенний, Туда, где Пастернак её искал, И Окуджава, и Сергей Есенин, У новой власти сжатые в тисках. Федосьино – окраина столицы, Всё Новопеределкино в цвету! Когда-то здесь скрывался Солженицын, Здесь Мандельштама взяли, а вон ту С водою родниковою речушку Я посещаю и в мороз и в зной, Я вдохновеньем наполняю кружку, Надеждой, наступившею весной! И пью я обжигающую воду Из родника у церкви под крестом, И помолюсь седому небосводу, Как между разговеньем и постом Я чувствую себя. Христос, Воскреси! Воиситну! И льются, как вода, На белый лист мои стихи и песни, Вплетаясь в хор поэтов навсегда!

На трассе ливень, солнце – на закат, Педаль на газ – вдогонку за светилом, И, как всегда, в душе звенит набат, Как капли по стеклу и по могилам. И я лечу: я знать хочу – кто прав? Я не боюсь ни смерти, ни бандитов, А просто мне себя понять пора, И я в Москву с очередным визитом! А в небесах на западе пожар, И дворники порой не успевают Очистить лобовое.

Меняю день на ночь для моей Лиры. Всегда один. И, как всегда, ничей. Меняю женщин, города, квартиры Моих бессонных выжатых ночей… Я сам себе лишь ночью потакаю, Когда все спят. Спит правда и враньё, Спит женщина, желанная такая, Спит моё семя в чреве у неё. И вот тогда ко мне приходит Лира, Тогда равняю я перо к ножу, И рассекаю я реальность мира На «до» и «после». По ночам пишу, Они мои, и неподвластно Время, Днём некогда – работа и цейтнот, Я только ночью проливаю семя Своё - в неё, духовное – в блокнот. Я только ночью душу раскрываю, Как лапаротомия за столом – Я всё-таки хирург. И я решаю, Чем резать мне: ножом или пером? Судья, палач и пленник моя Лира, Она выходит где-то после двух, И на бумаге синие чернила Вдруг обретают очертанья букв… Миг истины! Остановись, мгновенье! Я рассекаю Время, не дыша… Рождаясь, получает искупленье Моя раскесарённая душа!

Десятки неоконченных работ Лежат в столе и просят завершения, Болят в душе, как нерождённый плод, И ждут свой час. Ждут родоразрешения. Ведь каждая из них – моё дитя, Своих детей мы любим априорно, И даже нерождённых. Вот и я Люблю своих. И ждут они покорно, Как в Матрице, лежат в моём столе, Как в коконе. Не знаю я, когда он Вдруг разорвётся. Неизвестно мне – Альберт Эйнштейн родится или Даун! Как акушер у собственной души Я принимаю экстренные роды! Она кричит и требует – пиши! И вдохновенья просит у Природы: Дай слово мне и музыку стиха! Моя гитара кровью истекает, В мучениях первородного греха Моё перо, как скальпель, рассекает Стола плаценту, пуповину рифм – Талант, что мне отмерила Природа, Рождаю Образ, стиль стиха и ритм, И подбираю ноты и аккорды. …Десятки неоконченных работ Ждут своего единственного мига. Миг истины! Я за столом, и вот Из-под пера рождается музЫка!

Я в Божьем Храме, вижу Лик Господний, Иисусе, дай мне святость рассмотреть, И как привет из прошлой преисподней, Мне в темечко стучится моя Смерть. И, как всегда, хихикает скабрезно: -Хирург - к Христу приехал на поклон? Спасенья ищешь? Это бесполезно! -Да нет, смотрю…И думаю о том, Сколь кропотлив талант иконописца: Вот посмотрел, покайся и прощён.. И тянется рука перекреститься, Хотя я без креста и не крещён. -Ой, не могу! Приехал Бес в храм Божий! Замаливать грехи! – хохочет Смерть.- Спилил рога, хвост зарастает кожей, А всё туда же – Бога посмотреть! -Да, я там был, но ни тебе, ни Зверю, Ни Богу не служил я, только ей! -Ой, не смешите только! Не поверю! Хохочет Смерть. И вдруг среди теней Я в отблеске увидел отражение: Седеющий старик у алтаря, Бормочет сам с собой…руки движение – Он крестится!

Где уходит в Чоботы дорожка, Ночью, на окраине Москвы, Окотилась дворовая кошка По весне, среди сухой листвы. Пять слепых котят уткнулись в брюхо, Каждого вылизывала мать Скрупулезно, от хвоста до уха, Словно знала – утром умирать. Словно знала – никуда не деться Ни котятам, ни, тем более, ей, И лизала кошка на рефлексах Пятерых родившихся детей. А наутро было воскресенье, И конец счастливому родству, Дворника похмельное решение – Выжечь прошлогоднюю листву. Запылала Дантовым пожаром С листьями весенняя земля, Только кошка-мать не убежала, А детей спасала из огня. Что же, человече, ты наделал? Логика у матери проста: Закрывала кошка своим телом Жар от погребального костра.

Я прихожу к тебе цветущим летом, Когда вокруг безумствует сирень, Таким же ранним, сумрачным рассветом, В один и тот же сумасшедший день… Твоё лицо из серого гранита – Я с болью узнаю твои черты, Казалось мне, что всё давно забыто, Есть только память и мои цветы. Прости, родная, я уже не плачу, По-прежнему безудержно любя, Я так хочу, чтоб было всё иначе, Хочу и не могу забыть тебя. …Тогда ты вышла, словно из тумана, В немой надежде руку подняла, Я дверь открыл: «Ещё ведь слишком рано…» «А мне домой»,- и адрес назвала. Как я могу забыть твои ресницы? Забыть ту ночь, тепло твоих колен? Мне каждый год одно и то же снится, Вернись ко мне, мне сладок этот плен! Та ночь прошла – единственная в жизни, И за окном вставал немой рассвет; Кровь стынет в жилах от одной лишь мысли, Что ты была, и вот тебя уж нет… Мне не забыть твой крик, он был так звонок, И этот свет, так бьющий по глазам, И на дорогу выбежал ребёнок, Судьбу свою доверив тормозам. Был один миг.

«Аллё?»,- Твой голос в трубке зазвенел, И я затормозил. И молча слушал… Я ждал и постепенно цепенел: «Люблю…целую… Будешь моим мужем?» Дрожали руки, Голос твой дрожал. Гаишник подозрительно косился, Я трубку телефонную держал, Во рту окурок скомканный дымился. Играл «Шансон». Вокруг гудел проспект. Я встал под знак. Гаишник улыбался. Я ждал звонка такого столько лет И с трубкой телефонной целовался. «Я прилетаю завтра! Я люблю!!»- Кричала трубка… - Лейтенант Федотов! Я потянулся к длинному рублю И молча протянул тому банкноту. Тот козырнул. И отошёл на пост. А я, плечом вжимая трубку в ухо, Застыл на перекрёстке, как вопрос, И в горле почему-то стало сухо. «Я прилетаю! Я люблю тебя!!!»- Кричала трубка,- «И всегда любила!!!» И я ответил, голосом сипя: -Ты слишком, слишком поздно позвонила!

Я встретил в коме первый день рождения – Я умер в десять. Дух мой воспарил… Когда вернулся, мозг, как наваждение, Почувствовал, что он здесь не один. Открыл глаза – в палате белый сумрак, Седой отец стоит в моих ногах, Как белый ангел. Поднимает руку, И молится, как будто всем богам! Тоже весь в белом. Сразу поседевший, Впервые в жизни крестится отец, И, в саван простыни меня одевший, У изголовья притаился Бес: «Пойдём со мной»,- зовет меня Лукавый. «Ты был там и стучался в мою дверь. Отец твой – врач, и он проворный малый, Но я проворнее его, поверь! Пойдём со мной, тут жалкие людишки, Тебе теперь не место среди них, Я дверь открыл, но было поздно слишком, Папаша твой меня опередил! Теперь ты на границе с этим светом, Оставь его, пойдём со мной, сынок! Я пятый день прошу тебя об этом, Я пятый день лежу у твоих ног! Как будто пёс, ища любви и взгляда, Твой верный Цербер возле входа в Ад, Ты был там и стучался совсем рядом, Прошу тебя – вернись ко мне назад!» Я голову поднял.

Мой монастырь чуть в стороне построен И проволкой колючей обнесён, Но вход открыт. И кто того достоин, Тот будет и накормлен, и спасён. Там нет крестов, не служат там молебен, Там встретят тебя хлебом и вином, И верой в то, что Бог один на небе, И если ты помыслишь об ином, То знай о том, что там свои каноны, Плевать там все хотели на молву, И кровью там написаны законы, А правила наколоты на лбу… И если кто-то со своим уставом В тот монастырь наведаться решит – По коридору – третья дверь направо, С трёх до семи.