Пока в саду храпели человеки, четыре марципановых клопа седой кукушке подымали веки, хотя она давно была слепа. Из дерева и ткани разноцветной, из нитей, узелков, сосудов, жил ее по древней формуле запретной китайский чернокнижник смастерил. Другие времена пришли: в печали уже не красят щеки, зеркала – стекло, но говорят, что и в начале кукушкина душа стара была. Ей ведомы все тайны человека, его судьба, его последний час и час, когда сгорит библиотека, последняя, что помнить будет нас. Кукушка постарела, истрепалась – в часах настенных время тяжелей. Она, бывало, ночью просыпалась, пугая пауков и мотылей. Но сладкие клопы из марципана, фарфоровые лисы, журавли и чучела медведя и фазана о чем-нибудь ее спросить могли.

По углам, где суетится свет, скрадывая тонкие детали, жили-были люди-или-нет (мы их так зачем-то называли). Если посмотреть сквозь пузырек и сказать четыре слова тайных, то увидишь стертый вензелек на солонке и на ложках чайных. Это знак, что где-то здесь они в тишине случайной обитали, зажигали синие огни, фолианты ветхие листали. Помню их индюшьи голоса и глаза, подернутые рябью, и осу (у них была оса), их походку и повадку бабью. Как прекрасно им в тени жилось – пряли пряжу, чайники латали, помогали, если что стряслось, даже крошки в кухне подметали. Кто они, куда они ушли, В щель в полу, в нору или на крышу? В недра искореженной земли? Почему я больше их не слышу?

То ли мне табак – не табак, то ли свет – не сед. Окунают белых собак в деревянный снег. У моей собаки не шерсть – трава-мурава. На свету смолкают ее следы и слова. А в другое время – ледок, листок. Расколол висок. Я бы сделал один соленый глоток, но вокруг песок. Так живем – пустыня желта, пустыня бела, а моя беда – пришла, пожила. Пожила, ушла.

Щелкни по струне, как по реснице, дунь в дуду, как будто в позвонок. Журавлей затюкали синицы, муравей стрекозам не помог. Кто у Карла золотые гири, гири ненаглядные унес и живет в спокойствии и мире, ест бананы и жует кокос? Клара, Клара, тьфу ты, Клара, Клара. Карл на Клару строчит фельетон. Замолчала кларина кифара, и не отвечает телефон. Между тем, умнейший мистер Твистер выступает с книжкою своей, рассыпает по столице бисер для свиней и маленьких детей. Все при нем: со шпагою и тростью (набалдашник – песья голова), с мощной тазобедренною костью, с сундучком, в котором сон-трава. Я живу, дыша и дешевея, запиваю хлоркой колбасу. Ничего-то толком не умея, только чушь прекрасную несу.

из моих друзей многоэтажных не с кем поделиться ерундой им бы голубей губить бумажных тренькать на веревке бельевой говорить про всякое такое в общем, недоступное уму тонкое, тряпичное, сухое напрягусь и все же не пойму что же вместо этого?

Можно с вами, тонкими, поплыву, будто бы я рядышком, наяву? Осень в нашем городе, господа, (у мотива длинная борода). Сквозь чертополох и древесный сор струнный не доносится перебор, только переулками голоса – колобок, медведица и лиса. Если с ними рядышком поплывешь, не спугни случайно, не потревожь их печальных душ - поминальных свеч: им своим путем суждено истечь. Застилает дерево небеса, не листва – червленые паруса. Рыбий царь по крышам побрел на юг, и ему на юге придет каюк. Не губи болезных. Клади, холоп, белый лед на бледный соленый лоб. Душ непотревоженных череда заполняет мертвые города. Трын-травой их выкорми на убой, беленою, лебедью-лабудой. Их сердец глаголами не разжечь. Не умеешь вылечить – не калечь. Переулков пасмурных переплет, заплутает в сумраке пешеход. Можно с вами, тихими, поплыву к золотому ясеня рукаву? Осень в нашем городе, господа. Осень в вашем городе, господа. Слышите, вы слышите – голоса?.. Мы не слышим более голоса.

Всем хороша игра фигурок деревянных: и музыка, и смерть, и зимняя пора в угрюмом танце их. Из тополя сухого, из липы и сосны, ореха или вишни мерцающие головы и торсы, похожие на свечи в полутьме. А где же мастера? Ушли и не вернутся. И дымкой золотой подернут мир вокруг. Краснодеревщик, часовщик, фонарщик возникли на пороге, но их лица - мираж, и вот они исчезли торопливо, как будто кто-то их убрал с доски. * * * Я вернулся, но узнать не смог ни улиц, ни домов, ни лиц прохожих.

Было время, когда мы боялись людей и селились, как черти, за печкой. К нам зима приходила с пучком орхидей, кружкой супа, домашней аптечкой. Так и жили, о том толковали, о том пели песни, о том тосковали, о прекрасном, о теплом, о чем-то своем, так мы прятались, так зимовали. Но однажды очнулись и – черт побери! – мир вокруг изменился до боли. Хоть листай словари, хоть пускай пузыри в орхидеи, да желтофиоли. И теперь мы не точки в небесном шитье, а дрозды из кирпичных скворешен – кто распят на трухлявом рекламном щите, кто к железной антенне подвешен. Мы решили поверить во всё до конца и во всем до конца сомневаться, в монологе лжеца и сонете слепца. Может быть, может быть, может статься! Может быть, я не только пустой человек, что застигнут внезапной листвою и глядит, как уходит серебряный век, может быть, я чего-нибудь стою. Не по мертвому берегу тризну твори – по живому, что свищет и тает; посмотри, кто-то снежные губы твои с замиранием сердца читает.

Выхватывает свет движенье запятых, как будто мертвых птиц – зеленых, золотых, подхваченных водой, отпущенных домой, плывущих вслед за мной в последний путь ночной. Друзья, мои слова сгорают на ветру, как на войне жилье и горло на пиру. Я глух и нем, как лист, оставленный волной, поэтому, гроза, не говори со мной. Ничьи ладонь и лоб я не умел обжечь, от холода укрыть, от смерти уберечь. Мой дом навеки скрыт за дождевой волной. Благослови меня в последний путь ночной.

живущий в чаще пел, листву листая: «сестра, не узнаешь? – листва я.» но канула в огне труха лесная. а я – один из вас, вмурованных в бетон. макаю сушку в золотой бульон. не брезгую домашней лепотой, обшивкою доволен и побелкой, суконной молью, книжной слепотой, сиюминутною поделкой. по вечерам стрекочет синема про черные шторма, про сердце ветра в ледяной волне. и словно слышно мне: «послушай, глупый юнга, бульонный водяной, забудь осенний хворост и ливень рассыпной, пойдем, пойдем со мной на тонкий лед сквозной»

Мы горечь и страсть приглушали вином, но солнце казалось не винным пятном, не быстрой червонной блохою, не сальцем, не хрящиком мудрым свиным, а призрачным, белым огарком свечным в кладовке у дамы с клюкою. Мы ей посвятили канцону, сонет, серену, балладу и альбу. В ответ ни скрипа, ни пипа, ни чиха. Плутовка, шалунья, зачем ты грустна? Тебе ненавистна хромая весна, простая рябая чувиха? И ясень, и тополь, и дождик молчат, а месяц и тучка начальству стучат: «Старушка свихнулась, похоже.» Нет повести в мире грустней и чудней, а за трубадурь и труверство над ней нам всем надавали по роже. И вроде бы можно о страхе забыть, безбожничать, жрать, танцевать, шутопить и прелюбодействовать знатно, на ветер слова побросать и уйти, про сердце красавиц исполнить в пути, а после рыгнуть троекратно. Но что-то мешает – печалит, свербит; становишься непредсказуем, сердит, и чувствуешь, как одиноко на свете поэту, когда все вокруг забыли, что он их единственный друг до первого смертного срока.

М... Наша честная тайна проста: время выдули и остудили, поднесли к шестеренке уста и дыханьем металл освятили. Раньше были пружины мертвы – тут воспрянули, затрепетали. Время, что калибрует миры, поселилось в поющем металле. Но настала другая пора – нет нужды в нашей тонкой работе. Табуреточных дел мастера всех усердней в проворной щедроте. Боже мой! Этот царственный пот, эта скорость и эта сноровка. Каждый – воин, игрок, патриот, даже в чем-то – под нас маскировка. Нам бы верная ваша муштра! Мы – ворье, мы – незваные гости. В деревянную плоть мастера не устанут вколачивать гвозди. Слишком схожи тик-так и тук-тук, и никто не заметил подмены. Не вернуть околдованный звук в наши полные горечью вены. Я один из последних, сынок. После нас лишь одни табуретки. Будь, как зимний цветок, одинок, но хитрее и проще, чем предки. Мы цепляемся каждой строкой за слепые свои шестеренки, но уходим. Пускай в мастерской сочиняют о нас побасенки.

Трехмерный мир из ледяной смолы подробно изучили телескопы: везде равновеликие углы и черных пешек костяные попы. Так мы познали странную печаль – нам оптика вверяет слишком много: увидеть можно каждую деталь – от карлика болотного до бога. Вот мистер Эгг, что курит на заре кальян и притворяется святошей. Он прячет время в бычьем пузыре и до сих пор не пойман с этой ношей. На небесах – пуховые цветы, в подземных норах – водяные черти. Там все живут под знаком суеты и неподвижной смерти. Так что же делать - петь или расти, когда вращается невидимая линза?

Я люблю глухие пересуды призраков светящихся ночных, этих тощих карликов свечных на горе невымытой посуды. Их пугает ливня пелена, в темноте нависшая над садом, тонкая сургучная луна, белый пес с остекленевшим взглядом. Не поймать и шпилькой не проткнуть хитроумный маленький народец: стоит лишь подуть или моргнуть - канет стеариновый уродец. Им понятен скобяной цветок, гирьки, деревянная кукушка, чайника короткий хоботок, пыльная и мертвая ракушка. Вот и я - в халате шерстяном книгу поседевшую читаю. Только солнце встанет за окном, я проснусь и сразу же растаю.

Это знают совы. Спроси у сов, кто снует по опушке строф. Что ты прячешь, сердце мое, ответь, – светлый мох или темный торф? В яме волчьей – шерсти кровавый клок. Старый демон был одинок. Только падает ясный зеленый свет на его снеговой клинок. Но не ведают мастер и ученик, что у лешего есть тайник, что седой, как лунь, и слепой цветок в колыбельной листве возник. Потому-то мы в лесу не живем и бетонным горды жильем, обсуждаем судьбоносную чушь с беспокойным местным жульем. Может быть, за нами еще придет и предъявит последний счет молчаливый хозяин совиных душ. И утащит в лесную глушь.

Мне ясен мир вокруг: лукавый геометр, я все учел и описал искусно. Но сердца рваный ритм плюс жизни точный метр мне недоступен – вот он вздрагивает гнусно и треугольный разевает рот. Начну с начала – буду несколько ясней и строже. Посмотри, как в спешке муравьиной мы тянемся постичь значение теней и рты заклеиваем глиной. А если кто-нибудь опомнится порой, то поверяет тишине нечуткой, как мы увлечены печальною игрой, довольны скверной шуткой. Механика дождя загадками бедна; куриный почерк слабоумных. Любимая, поверь – моя весна вся сплошь из формул семиструнных. Вот почками оброс, как бусинами, мир. Лишь миг – и страшная листва нависла. Из сонной пустоты подслушанных квартир встают внимательные числа.

Вы не стали в сумраке брусничном портить спички росчерком ресничным и на клетке лестничной молчать. Шпильки, слухи, пересуды, байки; там и сям закручивают гайки, тенорком пытаются мычать. Шум и шепот, только кот соседний, весь такой отдельный и осенний, чует: дождевая западня как любовь и смерть – неотвратима. Птичий бог ныряет в недра дыма. Меднолобых листьев толкотня. Мы давно открыли, что на свете непонятки проживают эти. Сколопендра, ежик и гусак. Мы их, сами выдумав, постигли. Вроде враки-каки, фигли-мигли, а другим не обьяснить никак.

Трапеза скупая, мокрая земля, песенка слепая, ветер и зола. С дудкою для лова к нам идет ловец. Город заперт снова в слюдяной ларец. Птичьим горлопанам – время пировать: будут горожанам лысины клевать. Есть рецепт старинный, тайный и святой. В тишине равнинной, за лесной чертой, в прятках тьмы и света – предвесенний дым. Кто увидел это – неисповедим.

Иные, как положено шитью, осваивают схиму расставанья, а он решил довериться чутью и темному искусству рисованья. Мой бедный враг был сам комком шелков, но это по моей вине сорвалось. И вот вчера из точек и штрихов внимательная женщина соткалась. Кроша глухими пальцами мелок, он губ ее недвижимых касался, и этот оцифрованный мирок гораздо достовернее казался. Так, упиваясь верой стержневой, они любили с горечью смиренной, а город из воронки снеговой гудел автомобильною сиреной. Когда-нибудь нас тоже раздерут на синие и красные лоскутья.

За поволокой стекла, осознавая бескрылость, мы дожидались тепла. Но ничего не случилось. Это – твое ремесло. Как же уверую, если чуда не произошло и тополя не воскресли? Я-то пытался и сам – слепо, своими словами. Буквы сверял по весам, стряхивал точки часами. Тщетно – по-прежнему спит солнца свеча восковая, оторопь снежная мнит будто она – вековая. Кто же из нас непоэт? Слышу муз́ыку дрянную: неугомонный сосед мучает скрипку дверную.