Мы горечь и страсть приглушали вином, но солнце казалось не винным пятном, не быстрой червонной блохою, не сальцем, не хрящиком мудрым свиным, а призрачным, белым огарком свечным в кладовке у дамы с клюкою. Мы ей посвятили канцону, сонет, серену, балладу и альбу. В ответ ни скрипа, ни пипа, ни чиха. Плутовка, шалунья, зачем ты грустна? Тебе ненавистна хромая весна, простая рябая чувиха? И ясень, и тополь, и дождик молчат, а месяц и тучка начальству стучат: «Старушка свихнулась, похоже.» Нет повести в мире грустней и чудней, а за трубадурь и труверство над ней нам всем надавали по роже. И вроде бы можно о страхе забыть, безбожничать, жрать, танцевать, шутопить и прелюбодействовать знатно, на ветер слова побросать и уйти, про сердце красавиц исполнить в пути, а после рыгнуть троекратно. Но что-то мешает – печалит, свербит; становишься непредсказуем, сердит, и чувствуешь, как одиноко на свете поэту, когда все вокруг забыли, что он их единственный друг до первого смертного срока.