Буран сорвался так неожиданно, как это бывает только на Кольском полуострове. Старенький «Захар» - рогатка, покачивался на неровностях того, что называлось дорогой, поскрипывал рессорами, постанывал на подъемах. Сенька сидел за баранкой, развалясь, как фон-барон, насвистывая блатную песенку про то, как конвой расстрелял пойманных беглецов: «Их обратно вести не приказано, знать, судьба их была решена». Спецмашина приспособлена для перевозки долготья, не более четырех метров. Лесовоз без прицепа. Вместо кузова — брусья с проушинами на концах, для вставных бревен. Брусья укладывались поперек рамы и прикреплялись к лонжеронам стремянками. Отсюда и название — «рогатка». Обычно Сеньке доводилось возить раскрыжованный лес с делянок на пилораму или на склад. А тут прибыла большая партия финских бараков. И их надо было развозить по будущим зековским поселкам, по всей трассе Мурмаши — Петсамо (бывшая Печенга). Дороги еще не существовало. Ее только предстояло построить. Важнейшее дело поручили самым надежным людям — зекам. Кому ж еще? Протяженность невелика — всего-то 250 километров. Поэтому стройка считалась не столь сложной. И никаких особых приготовлений к ее началу не проводили. Была за Туломой-рекой старенькая гужевая дорожка-пролаз, по которой в старину купцы пушнину в Норвегию возили. Ныне возникла нужда возить товары, на телегах да санях не умещающиеся, вот и решили протянуть «железку». Каждый день прибывают составы из центра страны. Везут сборные бараки, шпалы, рельсы и все прочее. Сенька попал в этот рай под конец срока — осталось — меньше года, если без зачетов считать. И вот он едет по старенькой дорожке, на которой, если встретятся две машины, — долго ищут, где и как разъехаться. А зимой диспетчеры строго следят, чтобы машины шли только в одном направлении. И, когда зеков отправляют с грузом в путь — обязательно в дорогу дают булку хлеба. В расчете на возможную непогоду. Вот на такой случай, как сейчас. Вдруг ударил восточный ветер, поднял снежную пыль. И закружилось все, завертелось так, что человеку и не понять, где он находится. Вскоре «Захарушка» забуксовал, заерзал на устеленной белым пухом полоске. В Сенькиных глазах все смешалось — никакая фара не помогает (одна-единственная, на вторую у лагеря лампочек не было). Где дорога, где тундра — сам черт не разберет. А ветер гудит, набивает в кабину снежную пыль, залепляет ветровое стекло, боковые окна. Сенька выключил мотор, съежился в комок у баранки. — Вот и попался, — сказал сам себе. Попался впервые. До сих пор бураны Кольской тундры щадили Сеньку Ройзмана. А тут — вроде льгота кончилась. Сиди теперь, растягивай удовольствие от буханочки хлеба, да грейся лопатой. Снег вокруг машины имеется в избытке. Можешь костерок развести, если не жалко деталей финского барака. «А с чего это я должен их жалеть? — зло подумал Ройзман. — Меня хозяин не жалеет. Нет бы, по трассе настроить домиков — хотя бы на каждых десяти километров пути, чтобы шоферня, угодившая в буран, могла спать в постели и не бояться замерзнуть в тундре». Но это он — зря. Это отсебятина. Это так дорого — двадцать пять избушек поставить, на автодорогу и то денег не наскребли, а он — ишь чего захотел! Будто и не зеки тут работают! Нет, успокаивал себя Сенька, ничего страшного не произошло. Замерзнуть в буран — не замерзнешь. На дворе - всего два-три градуса минус, а то и совсем ноль. Накачай жарищу паяльной лампой, и спи, в свое удовольствие. Только старайся надолго не засыпать. Тут ведь время по солнцу не определить. Раз в сутки наступают серые сумерки. Это значит около двух часов. А все остальное время не имеет никакого значения. В общем, спокойно, зек, спокойно. Не паникуй. Все равно ничем себе не поможешь. Сиди и терпеливо жди. Буран когда-нибудь уляжется, придут бульдозеры, и — вытащат тебя вместе с твоим «Захаром» в мир человеческий. А пока поживи, как песец или, куропатка. Он открыл дверцу, спрыгнул, прошелся по рипучему снегу. Ветер сорвал шапку, но он успел поймать ее и водрузить на место. Подумал, что при таком ветре не вдруг и костер разведешь. Хотя кипяточку бы и не мешало к горбушке добавить. Постой, а ведь котелок есть, лампа паяльная тоже имеется в наличии. И кабина — без бурана. Он забрался на свое место, достал из-под сиденья лампу. Поболтал ею — порядок, заправлена. Извлек прокопченный солдатский котелок. Вылез опять наружу, набил посудину снегом, утрамбовал, снова добавил, слепил еще снежный ком и положил на подножку. Накачал лампу, пустил тонкую струйку бензина. Вся кабина наполнилась острым запахом. Капли упали на рифленый пол. Поднес кресало, чиркнул несколько раз, и — бензин вспыхнул в тарелочке под головкой лампы, но вспыхнули и несколько капель, пролившихся на пол. Сенька затоптал огонек на полу, и стал ждать, когда нагреется лампа. Жилище сразу наполнилось теплом. Много ли надо, чтобы нагреть шоферскую кабину?! Правда, и стынет она сразу же, как погасает лампа. А буран завывает по-волчьи, набегает, плюется снегом, навевает пугающую тоску на слабую зековскую душу. Подвижная эта душа загнана в кабину, где — ни шага ступить, ни тела ладом расправить. Сенька бодрился, мол, видали мы виды и пострашней, даже в глубине души не признавался в том, что жутко оставаться в ночной тундре, без движения. Сама ситуация словно подталкивала к панике. Какая-то страшная непроглядная западня с липкими крупными снежинками и хищным заунывным воем! И ни души вокруг. Только он, его «Захарушка» с полным баком бензина, да около пяти кубометров древесины. Вот и все, чем располагает зек, попавший в эту, самой природой устроенную, ловушку. Но, если вдуматься, так ли это мало. Во всяком случае, на неделю жизни ресурсов хватит. А там, может быть, и вызволят... Сенька достал из-под сиденья булку черного хлеба производства лагерной пекарни. Двухкилограммовое изделие, состоящее из двух половинок, трижды провел ногтем по горбушке, разделив ее, таким образом, на четыре куска. По одному на день. Больше есть не имеет права. Вспомнил, что под сиденьем в мешочке было несколько сухарей. Тоже не слишком большое богатство, но при разумном расходе — день жизни. Отломил уголок, стал жевать. У лагерного хлеба есть две особенности. Первая: он может быть ржаным, пеклеванным, с примесью отрубей или мякины, пересоленным, или несоленым совсем, он может быть подгоревшим или не пропеченным... Но он не может ни белым, ни невкусным. Никогда! А, во-вторых, лагерную пайку ножом не оскорбляют, ее ломать полагается. Знак особого уважения. Хотя у бесконвойного шофера больше возможности сообразить добавку к пайке, но досыта Сенька почти никогда не наедался. И теперь не станет есть досыта, не имеет права: кто знает, сколько ему еще корячиться в полусотне километров от колонии, в черной утробе Кольской тундры. Пожевал хлеба, пить захотелось. Поднес котелок к лампе, сразу же от него легкий парок пошел. Сенька вздремнул, котелок коснулся головки, лампа с грохотом упала на пол, он встрепенулся, поднял ее. Снова стал греть котелок. Снег растаял, а воды — два глотка. Открыл кабину, достал с подножки снежный ком. Он сразу впитал воду, и — котелок зашипел. Прошло не больше пяти минут, ком растаял. В котелке набралась большая кружка воды. Сенька вскипятил ее и стал осторожно похлебывать зековский чай — чистый кипяток без всяких добавок. Напился, согрелся, погасил лампу и улегся на сидение. Нет, он не замерзнет. Все-таки на нем хоть и подшитые, но валенки, ватные штаны, телогрейка, а поверх нее ватный бушлат — зековский вариант тулупа. Сенька повернулся на бок и заснул. Сколько спал — не знает. Часы зеку не полагаются. Проснулся от ощущения холода. Потрогал ладонью кнопку носа — ледышка, потер щеки, открыл левую дверцу и выскочил наружу. Скинул ватную ушанку, набрал в ладони снега, энергично растер его, умылся, вытер полой бушлата лицо, руки... Буран несколько поутих, ветер ослабился, но снег шел, и небо было затянуто сплошь. Сенька вернулся в кабину, достал свою вкуснятину, поглядел на нее тоскливо и, превозмогая мучительное искушение, отщипнуть хоть кусочек, снова спрятал под сидение. Достал из-за спинки топор, снова вышел из кабины полез на рогатку. Господи, ну хоть бы одна звездочка проклюнулась сквозь эту постылую вечность! Все бы веселее. Сбросил вниз десяток половых реек, несколько косяков, натесал лучины. Метрах в трех от машины утоптал площадку для костра. Выщипнул из телогрейки кусочек ваты, полил ее бензином из лампы, включил зажигание, открыл капот, снял проводок с крышки трамблера, открыл ее, подергал указательным пальцем молоточек — искра ударила в руку. «Все нормально», — подумал, поднес к проводку мокрую ватку на проволочке, снова дернул молоточек - голубая скользнула искорка и ватка вспыхнула. Сенька бросился с крошечным факелом к дровам, составленным шалашиком, сунул внутрь факел и костер стал разгораться. Снег под ним мгновенно растаял, и костер оказался, будто на дне неглубокого колодца. Сенька подставлял под огонь ладони, лицо, поворачивался спиной - наслаждался теплом. Дров хватило ненадолго. Он опять поднялся на машину, сбросил несколько брусьев, и — жизнь продолжилась. Вот посерело небо. Значит, полдень. То есть, прошли сутки. А если так, то можно съесть еще одну четверть булки. Сенька торопливо полез в кабину, отломил суточный кусок хлеба, взял котелок и пошел «кашеварить». Нет, что ни говорите, а у костра жить можно. Есть старался толком, с расстановкой, отламывая по небольшому кусочку, каждый кусочек, запивая кипятком. Так легче голод обмануть. Господи, если бы мама видела, где теперь ее сын, что он делает в этом жестоком мире! А что особенного он делает?! Всего лишь сушит на костре поотсыревшие на снегу валенки, бушлат, штаны. Но вот костер догорает. И пора уже залезать в кабину, потому что слишком постыл плюющийся снегом ветер, и слишком постыло это беспросветное пространство. Все-таки кабина, — какая ни есть, а защита от ветра и снега. Потом снова был тревожный сон. Сеньке снилась лагерная палатка и начальник колонии майор Зуев в его романовском полушубке. — Куда собрался? — спрашивал майор Сеньку — В тундру, лес возить! — отвечал Ройзман. — Я те вот повожу! — сердился майор и махал перед носом зека пальцем. И палец этот был почему-то весь обросший бараньей шерстью. И еще снилось, что Сенька — хлеборез. На столе у него — гора лагерных булок, — горячих, ароматных. Он берет одну, ломает через колено, ест, ест, и — хлебное тепло согревает душу, растекается по жилам. — Ты чего тут делаешь?! — внезапно раздался голос Зуева. — А ну пошел вон — в тундру. — И снова палец у носа, но уже без шерсти. Сенька заплакал и побежал в светлую летнюю тундру. Он шел по ней, не понимая, куда и зачем. Проснулся от сильного порыва ветра. Глянул в окно, оно сплошь было залеплено. И на полу улегся плотный слой мелкого, как песок снега — намело. «Ничего, ничего, — успокаивал себя Сенька известным лагерным афоризмом, — все проходит и это пройдет». За окном чернота. Подумал, дождется полдня, снова разведет костер. А пока сидел за баранкой и покорно мучился от голода. Как ни гнал от себя мысли о еде — ничего не получалось. То мерещился украинский борщ со сметаной, то мамины налистники с мясом, начиненная куриная шейка... Какая же это пытка все время думать о еде, когда желудок абсолютно пуст! В то же время, а когда о еде еще думать? На сытый желудок мысли о ней в голову не лезут, нет смысла! В полдень он съел еще одну четверть булки. Перед сном — не выдержал, добавил к съеденному один сухарь. Всего их оказалось четыре. Когда ветер затихал, Сенька разжигал костер. Сначала он экономил детали барака, а потом махнул рукой: хрен с ним, с этим бараком, без костра совсем пропадешь. Но ведь могут срок добавить... Конечно, могут, но — тут уж сам выбирай, что лучше... На четвертый полдень не осталось ни хлеба, ни сухарей. И Сенька запаниковал. Во сне к нему являлись какие-то чудовища, клацали перед носом зубами, он кричал, пытался от них убежать, но ноги отказывались подчиняться, и он ощущал свою полную беспомощность. Просыпался, выходил из кабины и терял остатки надежды на спасение. А ну, если две недели продержится буран?! Разве такого не бывает? На пятый полдень он сидел у костра. Ветер утих, на небе проклюнулись зеленые огоньки звезд. И в это время Сенька увидел в отдалении, словно мираж, — саамские нарты. Глазам не поверил. Нарты двинулись в направлении машины. Сенька вгляделся в серое марево и закричал от радости: — Колька, Колька! Колька Караев — его спасение! Милый кочевой человек из рода саами, как же ты кстати появился на этом пятачке тундры! Он иногда появлялся возле лагерей. Его знали многие зеки. Хотя он никого из них не знал. Ах, как он кстати появился! Так кстати, — может, и сам того не знает! Но Сенька зря радовался. Нарты к машине не приблизились. И как он ни звал северянина, тот крикнул своим оленям: «Ишта-а!» и погнал прочь. Сенька бросился за ним с душу раздирающим криком: - Колька! Ко-лька! Ко-олька-а!!! Но крик его, показалось, услышала только ночная мгла. «Как это? Почему? Так ведь не бывает! — заметалась панически Сенькина мысль. — Не бывает! Не должно быть! Почему он меня не взял?!» И надо же было так случиться, что в роковую минуту случай свел двух этих молодых людей, таких одинаковых и таких разных! Колька Караев жил по тем законам, которые принес в Кольскую тундру русский человек... За многие века своего существования, саами не имели понятия, что такое тюрьма, лагерь. Все это пришло сюда с цивилизацией. Несмышленые саами спрашивали обмундированный народ, что это такое? Почему одни люди охраняют других? Им долго не могли втолковать, что такое суд, преступники, милиция, прокуратура. И тогда объяснили просто: зеки — злые люди. Саами поняли, приняли, и - их стали привлекать к ловле беглецов, платя за каждого. Словосочетание «злой человек» очень скоро стало обиходным. Саами стали охотиться на «злого человека». Случалось, поймают какого-нибудь вольнонаемного, забредшего в тундру по какой-нибудь надобности, свяжут и — прут в управление: «Плати, начальник, деньга, я злой человек привез!» Приходилось платить, потому что, как докажешь, что привез он не заключенного. Правда, охранников саами не трогали по совсем простой логике: если человек с наганом или винтовкой — он не может быть злым. Сомневаться не стоит: могут пристрелить (по доброте душевной). Колька Караев, увидев машину с шофером, сразу же смекнул, что ему повезло. Он видел Сеньку и слышал его крик, но, во-первых, тревога ему не понятна: тундра Колькин дом родной. А, во-вторых, ему деньги нужны. Нет, он не бездушный человек, заберет, обязательно заберет Сеньку! Но пусть начальник сначала даст деньга. Потому что, если Колька привезет злого человека сперва, то начальник может не дать деньга. Разве это не справедливо? Такая простая, житейская философия, совершенно непонятна Сеньке Ройзману. И пока лопарь гнал оленей в поселок, Ройзман клял его, на чем свет стоит, за жестокость. Он даже не догадывался, что у Колькиного поступка есть своя, вполне конкретная подоплека. Через два часа Караев уже в кабинете начальника спецчасти капитана Насырова. В унтах, большой оленьей шапке и оленьей же шубейке он переминался с ноги на ногу перед офицером и теребил пальцами мохнатую рукавицу. — Начальник, — сказал Колька. — Злой человек тундра есть. С машина. Насыров знал об этом и без Кольки. Пересчет зеков — дважды в сутки. И о том, что Ройзман с машиной попал в буран, ему доложили. — Что ж ты его не привез? — Деньга давай! — Ты что — свихнулся? Человек почти неделю в тундре сидит, а ты ему не помог! Нет, Колька не испытывал чувства стыда. Он прямо стоял перед капитаном — низкорослый с бессмысленными пуговками глаз и настаивал: давай деньги. Колька знал и таксу. Доставка одного человека из тундры в проселок оплачивалась из расчета рубль за километр пути. — Сейчас выпишем тебе полсотни, и поезжай! — сказал капитан. Колька молча мотнул головой. Но когда капитан принес ему деньги, он замахал руками, завозмущался: — Сто рублей нада, начальник! — Почему сто?! — округлил глаза капитан. — Там же по спидометру полсотни километров! — Сто килиметра, — упрямо твердил вымогатель. — Я не знай сфидоми, я веревкой мерил. И капитан отдал ему сто рублей. Никуда не денешься. Веревка точнее спидометра — факт бесспорный. Хотя капитан совсем не понимал, как можно тундру измерять веревкой? Но мало ли чего не понимал капитан! Был бы лопарем — понял бы все! Получив плату, Колька пулей вылетел из управления, сел на нарты и помчал выручать злого человека. А тем временем Сенька Ройзман утратил остатки надежд на спасение. Опять затянуло небо, и повалил снег. Хотя погода стояла тихая. Рогатка почти опустела. Догорали в костре половые доски. Осталось несколько брусьев. А костер все горел, и требовал новой пищи. Но Сеньку это уже мало радовало. Он лег на снег головой к костру, вытянул ноги, руки, как полагается мертвецу, сложил на груди и — стал разыгрывать умершего. Но что бы он ни делал, все время из головы его не шел злополучный лопарь. Как это так — бросить человека в тундре?! Это же настоящий зверина! Нет, нет, Сенька бы так поступить не мог. Никогда. «Что же он за человек — этот Колька?» — спрашивал привыкший всех мерить на свой аршин, Ройзман. И в душе его с каждой минутой копилось все больше обиды на простодушного обладателя спасительных нартов. Постепенно мысли о северном человеке отступили. Он начал терять надежду на спасение. Самая большая беда — хлеб кончился. Да и дров уже нет. Подумалось, в конце концов, можно и колеса сжечь... А дальше? «О, Господи, неужели это конец?» — спрашивал пустоту. Она неожиданно ответила голосом Кольки Караева: — Эй, злой человек! Садись нарта, ехам корот! — Сам ты, паскуда, злой человек! — вскочил на ноги Ройзман. — Ты почему уехал, паскуда? Нарты подъехали вплотную к костру. На них сидел довольный собой северный человек и широко добродушно улыбался. Будто ругательство злого человека к нему не имеет никакого отношения. — Садись нарта, ехам корот, — повторил, улыбавшийся Колька. И эта добродушная улыбка еще больше взбесила Ройзмана. — Ты почему уехал? Почему не взял меня, скотина? — Я ехала к начальник, брала деньга, — спокойно отвечал северный человек. - Садись нарта, ехам! — Дак ты из-за денег меня не взял, гад! — заорал Сенька и закрутил головой. - От продажная шкура, от падаль! Он зло выматерился, плюнул. Колька удивленно смотрел на него и никак не мог сообразить: почему злой человек сердится? Что плохого в том, что он «брала» деньги? И в целом мире не существовало таких слов, чтобы объяснить ему, что когда он уехал, злой человек мысленно прощался с жизнью, что его нельзя было бросать в тундре даже на полчаса. Ибо такой поступок у русских людей считается предательством... Ройзмана больше всего возмутила Колькина меркантильность. Обида держала его за горло. Но он не полез в драку, не стал больше ругать лопаря... — Ладно, — сказал, задыхаясь — чеши отсюда, «добрый человек». По холодку, пока трамваи ходят. Никуда я с тобой не поеду. — Нельзя не ехам, — так же простодушно возразил северный человек. — Я деньга брала. — Как брала, так и отдала! — сказал Ройзман и зашагал к машине. Сосало под ложечкой, подкашивались ослабевшие ноги. Он, конечно, понимал, на что себя обрекает, но сесть на нарты — было выше его сил. Он закрылся в кабине и больше не стал разговаривать. Рядом с машиной тоскливо догорал костер. — Ехам корот! — повторил лопарь, но Ройзман больше не отвечал. Колька потоптался возле машины, сел на нарты и крикнул: «Ишта-а!» Сенька уснул, положив голову на дверку кабины. Погода установилась. Над сонным шофером засияли звезды. Сквозь сон он услышал рокот тракторного мотора, встрепенулся, вывалился из кабины на снег, глянул вдаль — рядом с обрывом, тянувшимся вдоль реки, вздрагивал свет фары...