- Ой, я ж забыла! - Воскликнула, всплеснув руками, Татьяна, и все сидящие разом уставились на неё. - Сейчас холодца принесу. Мишаня размашисто прогладил уходящую жену вдоль спины, демонстрируя собственность, затем, видно, для бодрости, той же ладонью хлопнул себя в грудь. - Ладно, пока селёдочкой обойдёмся. Берите, гости дорогие, селёдку - и под маслом и под шубой; кому что нравится, а то чего-то слабовато вы кушаете. Колбаски, карбонату кто желает? - Колбаса мне вредная стала - я лучше салату из крабовых палочек себе положу. А тут у тебя что за торт выставлен? - Это, тёть Зин, фирменное танькино блюдо. Под водочку закусь. Ты наливай, тёть Зин, как раз и попробуешь. - А я сладкого под водку не ем. - Хе! Это не сладкое - это торт печёночный. - Да? Тогда наливай! - согласилась Зинка и деловито отхватила кус торта. - Не много ли налил? - В самый раз. - Ну, будем живы! - Будем! - Будем! Выпил я полный стопарик, грибочком маринованным закусил, и тут мыслью одной пробило меня до слезы: какие всё-таки они хлебосольные люди (в наше-то время!) - Мишаня с Татьяной. И поминки справили по матери - стол ломился, и девять дней отмечали, и сороковины, а теперь вот и на годовщину позвали. Да... - Как, тёть Зин? - полюбопытствовал Мишаня. - Во! - А я что говорил! Угадай - какие в нём ингридиенты окромя печёнки? - Морковка... Правильно? Ага... Лучок... - Ну-ну! - Майонез. - Точно! Ты знала, знала! Ладно, шучу я. Молодец, тёть Зин! Тут я встаю и говорю: - Ну, давайте ещё, что ль, по-одной. Помянем Фроловну нашу добром. Не-не, не чокаясь! Хорошо, говорю, сидим - как в прошлые разы и тем же составом: Мишаня, значит, во главе стола; дальше - сынок татьянин от первого брака (не помню как зовут), мои все тут рядом; чуть поодаль - Зинка; потом - Надька с татарином своим; напротив их - племянницы фроловнины от разных сестёр, Ленка и Анька, пристроились; дальше - сосед мишанин, Гера, с женой Аллой, что Татьяне готовить при подобных мероприятиях завсегда помогает; а у с'амой двери другой мишанин сосед, Гриша, который ещё отца его помогал хоронить, присворг. Как же всё-таки Надька на соседку на нашу из второй квартиры походить стала: такая же седая, корявая, ходит - не ходит - с палкой ковыляет, зубов во рту нет, уши волосьями заросли, и нос порами глубокими будто воронками изрыло. В общем, пострашнее меня получается! А я ведь на похоронах оконфузился - не узнал её. Зинку в автобусе, когда с кладбища ехали, спрашиваю: "Слушай, Зин, что за бабка рядом с тобой околачивается, кто она такая?" А она мне: "Что ты! Это ж Надька, дочка моя; разве не признал?" "Глаза, - говорю, - Зин, плохо уж видят, ты не обессудь." А такова ли она была, Надька то есть, лет двадцать назад?! Молодка! Плоть женская отовсюду прёт, палец покажешь - хохочет! Но и тогда выпить была горазда. Жестоко по ней годы прошлись... Мою же ничем не удивить - всё про всех заранее знает. Говорит, это, мол, вы, мужики, от водки разную степень уродства приобретаете, а алкоголички законченные - они все на одно рыло. Злая она у меня. Да... Алёнка наша, смотрю, сидит, растрогалась ( Мы уж раз пять Фроловну помянули - да кто считает-то?), глаза на мокром месте. По воспоминаниям решила пройтись. - Ах, какие у тебя, Миша, родители были душевные! - приговаривает. - Дядя Вася песни пел хорошие такие... - Да, - соглашается Мишаня, - как же - помню. Ты ведь у нас частенько гостевала - тебе и пел. Про баргузина ("Да-да! - вставляет Алёнка.), про Стеньку Разина... У матери сердце, конечно, болело на спевку вашу глядючи. Сидит, бывало-ча, терпеливица, слушает... Тут моя не выдерживает. Огрызается: - На что это ты, племянничек, намекаешь? Не на то ли, что отец твой, мой родной брат, на Алёнку, племянницу свою, ребёнка на тот момент совершенно невинного, виды имел? - Ничего такого, - ответствует Мишаня, - я сказать не хочу. Просто мать моя его к каждой юбке ревновала, не исключая и родственников, однако ж молчала и виду не подавала, поэтому я и назвал её терпеливицей, ясно? Вы лучше, тёть Оль, холодца с хреном отведайте, а то ноздри у вас совершенно раздулись, не дай бог удар случится. Татьян, передай холодец-то тётке моей. А Алёнка в романтическом своём настроении, будто глухарь на току, всю эту перепалку мелкую пропуская продолжает изливаться воспоминаниями. - А помнишь, Миша, как мы с тобой целовались - вон в том самом коридоре. Мне ж тогда пятнадцать годков всего и было. Мой первый поцелуй... И зарделась, цыпа! А Мишаня улыбается. - Как же, - говорит, - помню. В засос! Мою аж подбросило от таких его слов. Материнский инстинкт, понятное дело, взыграл. Рот разинула, а не знает что сказать - Алёнка наша, вроде, матрёна уж взрослая, своё дитё имеет. И Надька - тоже - встрепенулась, головой задёргала и - хром-хром - к нашему концу стола подскакивает ("И-их..."), и улыбается бледной рожей своей. Да мерзко так, вроде экспоната заспиртованного. - И что же тут такого особенного, хочу я спросить? - говорит. - Эка невидаль - брат с сестрой в засос поцелуются! Ты-то с Мишаней, может, и целовалась только, а мы с ним - Ха-ха! - так по-молодости переспали! А ведь мы с ним такие же двоюрные будем, разве что с другого конца. Мишаня тут закашлялся, Татьяна его на кухню сразу убежала, а у моей рот закрыться никак не может, и волосики её жиденькие в рыжий цвет крашенные над головой поднялись наподобие нимба. Наконец Мишаня откашлялся, вроде дар речи обрёл. - Пошутила она. - говорит. - Мы валетиком спали. А Надька, стерва, хихикает ехидно так: "Да, да! Валетиком, валетиком!" - а моя из ступора никак не выйдет. То ли представляет всю эту камасутру в деталях, то ли решить не может: было иль не было здесь чего в молодые годы у Алёнки нашей, коли она матери о поцелуях своих потайных взасос ничего не сообщала, и на кого тогда грешить - на Мишаню, на отца его, брата её покойного, или на обоих сразу? - Валетиком, валетиком! - хихикает тем временем ей в ухо Надька. - Пойдём, братик, что ль, покурим-побалагурим. Вишь, как с курева меня скрутило всю? - кости изнутри гниют и разваливаются, печень как решето, а поделать ничего не могу - привычка. Уж сколько раз бросала! По полгоду, бывало, держусь, а как выпью - срываюсь. Значит, ушли они, а за ними и оба соседа мишаниных, Гера с Гришей, потянулись, и застольные темы сразу другой курс взяли. Ленка и Анька напротив, слышу, про переселение чего-то судачат. - Нет, ты меня не путай! - говорит Ленка. - В позапозапрошлом году меня лично уверяла невестка Иван Иваныча, что мы через полгода переедем. Она тогда в ЖЭКе нашем работала и всё наперёд знала, но теперь она молчит и в ЖЭКе нашем не работает, зато там сейчас Нина из двадцать восьмой квартиры. Уверяет, в следующем году точно переедем. В апреле. - Тогда вам недолго ждать осталось, - соглашается Анька. Моя вроде отудобила и тут же в разговор их вступает. - А у вас ремонт часом не затевается? Ремонт - это я скажу, индикатор. Его завсегда перед сносом устраивают, чтоб побольше средств списать. - Нет, не затевается. А моя уж начальником себя почувствовала - брови сурово супит и требовательно так у Ленки вопрошает: - Но снести-то хоть точно обещают? Ты Генплан видела? А Лужков что говорит? Нужно моей очень после нокдауна нервы в порядок привести, вот она над Ленкой и измывается. Агрессивного она сложения женщина, причём - с мимикрией под доброхотку. Мы ведь к Мишане сегодня почему опоздали: у лестницы-чудесницы перед попрошайкой встала и минут десять стояла - в кошельке с мелочью всё ковырялась, пока копеечку не нашла. Нашла-таки и в ладонь нищенки суёт со словами: "На, купи себе хлебушка, горемыка," - а та в ответ заместо "спасиба" как заревёт: "Ты хоть полтинничек добавь, бабушка! На копеечку хлебушка не купишь!" Но моя её одёрнула: "Не гневи Бога! Копейка чай рубь бережёт!" Скажу по-секрету: она им из принципа больше копейки не подаёт, чтоб не развращались от лёгкой наживы. Больше, говорит, следует давать лишь важным государственным лицам, способным твои вопросы разрешить; да ещё надо им так дать умудриться, чтоб их малой суммой не унизить, чтоб гонор у них не выскочил - то есть полусогнувшись, с улыбочкой и шуточками нейтральными, чуть пританцовывая для создания приятной атмосферы, однако ж не вприсядку, а иначе пиши пропало твоё дело. В общем, хорошо моя на Ленке потренировалась, и, когда Надька с курева воротилась, встретила её во всеоружии. - Наденька, рыбонька, - стелит любезно-любезно так и улыбается как наш кот от куриных голов варёных, - что ж это твоя старшенькая не пришла? Какая, помню, красавица она у тебя: личико-то беленькое, зубки блестят, губки алые, а глазки синии-синии. Прям жемчуг, коралл и аквамарин в одном флаконе. Я как увижу её, так насмотреться не могу, честное слово! Во подковырнула! В самое больное место, значит, сунула и провернула... Надьку аж сморщило всю. - Наська-то? - переспрашивает Надька и рукой этак делает - вроде как от мухи отмахивается. - А! Зубки вспомнила... Да у ней половина рта выбита! Мужик ейный с пантолыку её сбил. Нашла с кем сойтись - на двадцать лет старше да с опытом. Исколотый весь куполами до синюшного колеру. В отдалённых местах она покамест; внучк'а мне второго недавно принесла. А так ей ещё четыре года чалиться, да. И срок-то мотает за что?! Тьфу! - за куртку. Куртку с квартиры стырила, в ней и ходила. А справедливо молодую девку за куртку на семь лет сажать, а? Я тебя спрашиваю! Хохлы у нас газ на миллиарды тырят, Крым проглотили - не подавились, так им глазки строят и ручки жмут; арабам, суки, долги списывают, а своих российских граждан гнобят ни за что! Девку за куртку - в тюрьму! Справедливо?! Но моя вопрос надькин риторический игнорирует, будто не слышит. - Подожди, - говорит, - а с какого твоя Настёнка года, я чего-то подсчитать не могу. - Да двадцать пять уж ей в марте стукнуло, а что? - Молодая... - Молодая. Да у меня, вон, моложе растут - Машке, вон, четырнадцать натикало, Ванечке одиннадцать в сентябре будет. Любишь мамку-то, Ванюш? Во - слыхала? Умница моя, кормилец наш. Подойди, расскажи бабушке Оле как ты денежку папке-мамке зарабатываешь. А Ванюшка уж прибежал, расторопный человечек, стоит возле папки-мамки, улыбается и рассказывает важно, как взрослый: - Я в переходе побираюсь и ещё на рынке рыбу вожу. А ещё бутылки и банки из-под пива собираю. Сотню в день мамке отдаю, а остальные себе оставляю. - Ай да молодец! - приговаривает моя. - И как, Ванюш, на карманные расходы-то хватает? - Да. Я в автоматы играю - хочу джек-пот огрести, но пока не получается. - Ух ты умница! А как в школе учишься? - Так себе... - Не прогуливаешь? - Бывает... Тут Надька опять рукой замахала. - Ну чего ты к Ванюше пристала, тёть Оль? Какая школа! Беда у нас - злые люди отобрать хотят детишек-то, в детский дом отправить кормильцев... А татарин её, Витька, желая, видимо, разговор светский поддержать, ко мне, как к мужчине бывшему, доверительно так обращается. - Сейчас, - говорит, - время молодых. Вон, смотри, Машка сидит - тростиночка, ягодка наша. Тоже, ведь, нас кормит, святая душа. Мы, когда гостей с вокзала зовём, так они без Машки за переночевать сотню кладут, а с Машкой - по триста с носа сдираем! - А я о чём толкую? - перебила татарина Надька. - Отнимут если кровиночек - и чего делать будем, на что существовать? Лапу сосать и слёзы с морд утирать? Во житуха настала! Машка уж беременная, сопливка. Сама-то, поди, в куклы ещё не наигралась. В самый раз теперь... - А на кой мне ребёнок? - крикнула до того молчавшая Машка ломким своим голоском. - Я его в кровати придушу, да так придушу, что никто и не узнает - вроде как во сне телом навалюсь - нам лишнего рта не надо! - Во удумала! - одобрительно подхватила Надька. - Раз сказала, значит сделает - она у меня упрямая. - Глупенькая! - обратилась моя к Машке. - Тебе сейчас лучше скинуть - прямо в чреве дитё своё извести. Ты меня слушай - я плохого не посоветую, в этом тонком деле у меня собственного опыта через край! Человек - он тварь живучая, его на корню пресекать надо. - Срок у неё вышел, тёть Оль. - Что ж вы-то недоглядели?.. Родители! Дешевле бы обошлось. Аборт - убийство у нас вполне разрешённое, за это никто её судить не стал бы. А теперь это того... криминалом попахивает! - Правда твоя, тёть Оль. Прошляпили мы тут немного. - Прошляпили... - повторила за Надькой моя кисло кивая, и Надька потупилась от её укоризны, будто только что осознала весь свой страшный недогляд, и протянула грустное " Э-эх!" - Хе! А чему тут удивляться! - вступает тут Мишаня самым решительным образом, тыча большим пальцем прямо в Надьку. - Сама ж последнее своё дитё пробухарила. Чего - "не так"? И поворачивается ко всему обществу объяснять. - Оставляли они Юрку на балконе в коляске, чтоб время на прогулке экономить. Ну и заморозили. С ним вот, - Мишаня указал на татарина, - в запой ушла. Бухарили три дня, а потом спохватились! - А кто ж знал, кто ж знал, - заверещала Надька, - что ночью-то мороз прихватит? Кто ж подумать такое мог?! Ладно, чего уж теперь - Бог дал, Бог и взял... Я, пока они так распалялись, бутылку "Гжелки" последнюю, недопитую, по рюмкам разлил и предложил заключительный тост за непотопляемый русский народ, который все радостно поддержали, а оба соседа мишаниных от сильных чувств даже "Ура!" и "Слава России!" прокричали. Мишаня, добрая душа, тут собрался было в магазин бежать, но Татьяна, "тишь-тишь" сказав и голову его лысенькую цвета "мокрый кирпич" ласково пригладив, обратно за стол усадила. Оно и понятно: раз ему завтра за руль, то какая ж баба захочет, чтоб ейный мужик хорошую работу потерял? А шофёр-то он классный - всю Москву -во!- как свои пять пальцев знает. Значит, как водка, я говорю, закончилась, гости, мгновенно обстановку оценив, по домам засобирались. Так всей компанией из подъезда и вывалили. Мишаня провожатым пошёл и всю дорогу до метро зонтик свой всем совал с отдачей - на случай, если вдруг заморосит и вообще, а Витька-татарин всё упрашивал меня к ним с ночёвкой заехать, к Машке то есть (и это в присутствии супруги моей!), но я сказал ему чтоб отстал - ну какой из меня в моём преклонном возрасте секс-турист в самом деле?! Тем более, мне ведь к завтрему выспаться требуется, понежиться в постельке, потому как утром у меня времени в обрез: только перекусить да душ принять... И на ремень! Москва, 2004, 2005.