Вечер.Выходим на центральную улицу города — виа Эмилию. Перед нами освещенный витринами нескончаемый плотный людской поток — естественная среда обитания жителей Апеннин, где публичность существования человека традиционна издревле. « Там превосходная уличная толпа,- говорит об Италии Дорн в чеховской «Чайке».- Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом. Движешься потом в толпе без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, живешь с нею вместе, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа…» Когда смотришь, как поток равномерно течет по улице, невольно задаешься странными вопросами. Было бы, например, интересно узнать, что заставило в одно и то же время каждого отдельно взятого из этих людей выйти из дома, что он говорил, о чем думал, прежде чем шагнуть за порог и стать каплей в этом мерном течении… Культурный рефлекс? Неужели исходящий из древности импульс столь мощен, что и сегодня способен в одночасье поднять всю нацию? “Стихия римлян,- пишет профессор Кнабе,- плотное и бодрое многолюдство, неотделимое от деятельности, движения и энергии. Свободорожденный римский гражданин проводил большую часть своего времени в толпе — заполнившей Форум, базилики, термы, собравшейся в амфитеатре или цирке, сбежавшейся на религиозную церемонию, разместившейся за столами во время коллективной трапезы. В конце республики и начале империи, то есть в I в до н.э и особенно в середине I в н.э., в Риме было очень тесно и многолюдно.Население города составляло к этому времени не менее одного миллиона человек. Большинство свободных мужчин в возрасте от шестнадцати лет и многие женщины, равно как большинство приезжих, то есть в совокупности от 200 до 300 тысяч человек проводили утренние и дневные часы, по выражению поэта Марциала, “ в храмах, портиках, лавках, на перекрестках”, преимущественно в тех, что были сосредоточены в историческом центре. Несоответствие крайне ограниченной территории исторического центра и огромного количества тех, кто стремился не только попасть на нее, но и расположиться здесь, людей посмотреть и себя показать, встретиться с приятелем или деловым партнером, сделать покупки, и приводило к той невыносимой тесноте, о которой в один голос говорят римские писатели и особенно выразительно — Ювенал: “ … мнет нам бока огромной толпою Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком; Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.” По свидетельству того же автора, носилки, в которых передвигались по городу богачи и знать, по улицам Рима приходилось нести, подняв их над головами,- возможно, отчасти потому, что иначе пронести их было невозможно. Тацит рассказывает, как присланные в Рим солдаты германской армии “стремились прежде всего на Форум… Непривычные к городской жизни, они попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, скользили на мостовой и падали, когда кто-нибудь с ними сталкивался.” Обращает на себя внимание не только теснота как таковая, но и еще одна особенность римской толпы — количество разнородных дел, которыми люди занимались одновременно на одном и том же ограниченном пространстве.Известен случай, когда оратор Кальв выступал на Римском Форуме с обвинительной речью против кого-то из семьи Брутов — как раз в это время мимо, лавируя в толпе, проходила погребальная процессия: хоронили друго члена той же семьи. В декабре 69 г.н.э., когда солдаты императора Вителлия штурмовали Капитолий, где засели флавианцы, младший сын Флавия Веспассиана и будущий император Домициан спасся, замешавшись в толпу поклонников Изиды, которые спокойно отправляли свой культ, нимало не смущаясь сражением, идущим вплотную к ним. И густота толпы сама по себе и только что отмеченная ее особенность порождали неимоверный шум, а голые кирпичные и каменные фасады, ограничивающие узкие улицы, отражали и еще более усиливали его. Ювенал уверял, что в Риме умирают в основном от невозможности выспаться. Марциал не мог заснуть от стука телег, гомона ребятишек, еще до света бегущих в школу, оттого, что менялы, зазывая клиентов, непрерывно постукивают монетами по своим переносным столикам.Сенека, один из фактических правителей государства, жил над публичной баней и специально вырабатывал у себя нечувствительность к постоянно окружавшему его грохоту. Интенсивность запахов не уступала интенсивности шума. Из бесчисленных харчевен неслись дым и аромат дешевой пищи. “От дыхания наших дедов и прадедов разило чесноком и луком”,- вспоминал Варрон. Жара стояла большую часть года, одежда была почти исключительно шерстяной, а у бедняков и грубошерстной.Рацион в основном состоял из гороха, полбы, хлеба и пахучих приправ.Не трудно( или, скорее очень трудно) себе представить, в какой океан запахов погружался человек, входя в эту плотную, оглушительно галдящую толпу. Но пребывание в толпе не было внешним и вынужденным неудобством; напротив того, оно ощущалось как ценность, как порождение родной истории, как источник острой коллективной положительной эмоции, так как гальванизировало чувство общинной солидарности и равенства. Римская “форма жизни” обладала определенными структурными особенностями.Она была органически связана с производством, с социально-политическим строем, идеологией, и такой ее элемент, как привычка к тесноте, непосредственно выражал эту связь.Обусловленная хозяйственно и исторически, древняя римская прямая демократия предполагала физическое присутствие всех граждан при решении дел общины, они приходили со своих участков земли, розданных им государством, и стояли тесным строем, тем же строем, каким шли в поход, узнавая каждого в лицо, свои среди своих; еще Катон Старший говорил, что он знает по именам всех римлян. Поэтому чураться народа и физически, чисто пространственно от него отделяться, отличаться не только взглядами, но даже одеждой и запахом считалось оскорблением общины.То было традиционное обвинение, которое предъявляли высокомерным аристократам все подлинные и мнимые защитники res publica — “народного дела”, от того же Катона до Пизона Лициниана. Древние авторы — Тацит, Плиний Младший, Светоний, Ювенал, Дион Кассий — были уверены, что уединения в загородной резиденции всегда искали только нарушавшие римские традиции дурные принцепсы. На Капри, изолированный от людей и погруженный в противоестественные пороки, проводит последние годы своей жизни Тиберий. Домициан, в отличие от отца и брата, живет не в Риме, а в Альбе, где собирает приближенных и где вершит неправедный суд и жестокую расправу. Напротив, верные римской традиции “хорошие” принцепсы изображаются теми же авторами либо в толпе, как Август или Траян, либо в решающую минуту идущими в толпу, как Гальба.Показательно, что в возвращении к народу, в физическом погружении в его массу, искали в роковую минуту если не спасения, то облегчения даже такие люди, в обычное время весьма далекие от традиций римской демократии, как Вителлий. Теснота на улицах и римские жилища-улья были двумя слагаемыми единого ощущения жилой Среды, воспринимавшегося императивно: быть всегда на людях, принадлежать к плотной живой массе сограждан, смешиваться со своими и растворяться в них.” В последующие века в итальянской архитектуре всегда учитывалась древняя потребность людей в публичности существования. Законы “цивилизации на открытом воздухе”, цивилизации, где мало читают, но много обсуждают, обязывали зодчих придерживаться определенных канонов.Так, например, в соседней с Реджо Эмилией Болонье были построены 45 километров портиков, чтобы “защищать людей от дождя и дать им возможность общаться”.В современном итальянском языке есть выражение “жить на площади”, отражающее апеннинскую традицию пребывания в толпе.Но, как заметил недавно один старик из Рима, “это раньше на площади жили, сейчас по ней проходят”. Когда итальянцы попадают в Соединенные Штаты, они не могут поверить, что там нет традиции вечерних прогулок по центру города. “Моим гостям,-пишет работавший в Америке журналист Беппе Северньини,- совершенно бесполезно объяснять, что для прогулки по центру в Америке недостает двух основных вещей: городского центра как такового и понятия “прогулка”. В определенное время американские downs-towns пустеют и становятся опасными. А люди, точнее, те люди, с которыми было бы приятно встретиться, возвращаются в пригороды. Ну что за радость гулять в пригороде?- хнычут мои гости. Подождите, говорю я, но в Америке не гуляют. Хотите гулять, нацепите на голову повязку и идите, прикидываясь, будто только что совершили пробежку. Но убедить их все же удается редко.И подобно детям из романов Диккенса, когда наступает вечер, мои гости тоскливо смотрят в окно, уверенные в том, что все, кроме них, гуляют по центру Вашингтона.” Мы вливаемся в людской поток. В воздухе запахи парфюмерии — терпкие, сладкие, резкие, нежные. Ароматы кофе. Табачный и сигарный дым.Смех. Обрывки фраз. Волосы у всех взбылены гелем, отчего в свете витрин головы кажутся пластмассовыми.На перекрестках люди собираются в группы, беседуют. Поток обтекает их. На маленьком островке напротив церкви лежат два мареммана — огромные лохматые псы, чьи предки, согласно легенде, приплыли в Италию вместе с Энеем. Прохожие спокойно гладят их, треплют их белоснежные загривки, а маремманы довольно повиливают пушистыми хвостами.Вытянувшись в шеренгу вдоль стены одного из домов, играют музыканты. Местами над толпой возвышаются фуражки карабинеров.То там, то здесь, путаясь под ногами прохожих, дети пытаются затеять свои игры. Мы молча наблюдаем за происходящим. Двигаясь в этой плотной людской массе, начинаешь отчетливо понимать, что в первую очередь города строили для того, чтобы совместно противостоять окружающему миру, укрываться в них от разверзнутого зева космоса, найти утешение во вселенской бесприютности, и невольно ощущаешь себя частью городской общины.Это ощущение усиливается еще и оттого, что толпа несет тебя по дороге древней -проложенной консулом Марком Эмилием Лепидом во II в.до.н.э.Там, где соприкасаешься с древностью, понятия очищаются от эволюционной шелухи.