( из книги «ДЕТИ ЯНУСА») В Популонию, мы едемя по Аврелиевой дороге, вблизи Тирренского моря. Оно словно пропахло кострами древних стоянок и в густоте своего темно-зеленого — напоминающего океан — цвета, кажется старше омывающего полуостров с противоположной стороны моря Адриатического, серо-голубые воды которого выглядят юными, еще не набравшими крепости… Возможно, в этих ассоциациях сказывается неоднократно прочитанное утверждение о том, что цивилизация пришла на Апеннины со стороны Тирренского моря, а может быть, их вызывает относительная близость родоначальной Aфрики… Позади остается Ливорно; местами разреженная заросшими растительностью пространствами череда маленьких курортных городков с тянущимися вдоль побережья каменными променадами и налепленными друг на друга гостиницами. Поворот направо — и вот, на фоне полукруглого изгиба залива Баратти, — Популония – единственный, как неоднократно отмечали древние авторы, этрусский город, выходящий непосредственно на море. Согласно легенде, его основали обитатели Корсики — корсы , но археологических подтверждений тому сегодня не имеется. За исключением выбора для его возведения возвышенности, обычного для этрусков при строительстве городов, его положение — высокий мыс и естественная гавань, нежели чем для этрусского поселения, скорее типично для греческой колонии. Пуплуна, Пуплна, Фуфлуна – так можно воспроизвести дошедшее до нас по надписям на монетах его древнее название, происходящее от имени — схожего с греческим Дионисом, Вакхом – этрусского бога сельского хозяйства Фуфлунса. Название вполне оправданное, если принять во внимание слова римского ученого Плиния Старшего, сообщающего, что на территории Популонии в обилии производилось вино из винограда, который никогда не подрезался, превращаясь порой в настоящие деревья, так что в городе была статуя Юпитера, вырезанная из цельной виноградной лозы, чья древесина, как утверждает Плиний, не сравнима ни с какой другой по долговечности. Машина взбирается на холм. Кое-где невдалеке от дороги виднеются остатки этрусских оборонительных стен. Когда-то в своей массивной, внушительной стати они тянулись более чем на два километра … « С высоты города,- писал в I в.н.э. после посещения Популонии древнегреческий географ Страбон,- куда я поднялся специально, я увидел вдали Сардон, Кирн и Эфалию. Кирн римляне называют Корсикой. Образ жизни на острове отсталый, потому что остров каменистый и большей частью совершенно непроходим, так что обитатели гор, живущие разбоем, свирепее диких зверей. Во всяком случае всякий раз как римские полководцы выступали на них походом и, внезапно напав на их укрепления, захватывали в плен много людей, можно было видеть в Риме и дивиться на этих рабов, как сильно проявляется у них звериная и скотская натура. Ведь они вовсе не выносят жизни в неволе, а если и живут, то так раздражают купивших их своей бесчувственностью и тупостью, что те, хотя и заплатили за них ничтожную цену, все же раскаиваются в этой затрате. Большая часть Сардона ( Сардинии прим. авт) скалистая, и в ней неспокойно, хотя много земли, богатой всякими плодами, в особенности же хлебом. Городов на острове несколько, но достойны упоминания из них только Каралис и Сульхи. Однако высоким качествам этой местности противостоят и большие недостатки, так как летом остров вреден для здоровья, особенно же в плодородных областях. Как раз эти самые области постоянно опустошают горные жители, которых зовут диагесбами; прежде они назывались иолаями. Ведь Иолай, по преданию, прибыл сюда с несколькими сыновьями Геракла и поселился вместе с варварами, владевшими островом… Впоследствии финикийцы из Карфагена покорили остров и воевали вместе с ними против римлян. После поражения финикийцев все жители острова подчинились римлянам. Горные жители составляют 4 племени: параты, соссинаты, балары и акониты, живущие в пещерах. Хотя у них и есть некоторое количество земли, годной для посева, но они даже и засевают ее небрежно; они грабят поля земледельцев, не только тех, что живут на острове, но и поля на материке… Посылаемые на остров римские преторы иногда оказывают горцам сопротивление, но иной раз отказываются от него, когда невыгодно постоянно содержать войско в нездоровой местности. Тогда они применяют некоторые военные хитрости. Так, например, заметив известный обычай варваров, которые справляют праздник в течение нескольких дней после угона добычи, римляне нападают на них в это время и захватывают много пленных. На Сардоне водятся бараны, покрытые козьим волосом вместо шерсти, под названием « мусмоны» ( муфлоны прим. авт.); из их шкур жители изготавливают панцири. Там в ходу легкий кожаный щит и кинжал.» Остров Эфалия – напротив Популонии. К материку он ближе, чем Сардиния и Корсика, а от последней отстоит примерно на таком же расстоянии, как и от материковой суши. Его современное название – Эльба – претерпевший изменение древний топоним Ильва, возможно связано с лигурийским племенем ильватов. Древние греки называли остров Эфалией – «дымящим», потому что небо над ним постоянно застилал черный дым. Это был дым печей, в которых выплавляли то, что положило начало баснословному богатству всей Этрурии : железо. С VIII в. до н.э. жители Популонии разрабатывали медноносные и оловосодержащие рудники округи, в связи с чем в городе возникла своеобразная школа бронзистики, создавшая немало удивительных по красоте бытовых предметов и украшений. Затем началось освоение железорудных пластов находящейся под юрисдикцией Популонии Эльбы – щедрой, по словам Вергилия, на неисчерпаемые залежи железа. Бронза теперь приобретает характер сакрального металла, и из нее изготавливают предметы и инструменты, предназначающиеся для религиозных культов, а железо, которое до открытие закаливания считалось «упавшим с неба» и наделялось магическими качествами, наоборот, превращается в металл повседневного использования. К концу VI в. до н.э., в связи с тем, что «минерал не мог быть должным образом обработан на острове», этруски решили отжигать металл в Популонии, где для этого имелись более подходящие условия, и их моряки стали гонять караваны тяжелых лодок через десятикилометровый канал, чтобы передать груз из добытого на Эльбе сырья металлургам, для которых рядом с городом был построен специальный поселок. Выплавка осуществлялась в двухкамерных конусных или цилиндрических печах, обложенных внутри огнеупорным кирпичом и имевших у основания диаметр около двух метров, которые обычно, чтобы упростить отделение шлака от металла, располагали на склонах. По своей конструкции они были схожи с теми, что в XII-XI в.в. до н.э использовали в Палестине выдающиеся металлурги своего времени филистимляне, а позднее — представители кельтской цивилизации Ла Тэн, — что, как и во всех спорных вопросах этрускологии, оставляет открытой проблему выбора между восточным и западным влиянием. Готовые слитки складировались в порту, а оттуда расходились по всему Средиземноморью. Ежегодно обрабатывая до двенадцати тысяч тонн добытого на Эльбе минерала, Популония стала главным металлургическим центром Италии, «Питсбургом античности» и начала активную торговлю железом . В VI в. до н.э., первая среди этрусских городов, Популония начинает чеканить -“в качестве инструмента необходимого для коммерциализации металла” - собственную монету. К концу VI в. до н.э. относится первая золотая монета города с изображением головы льва. В V –IV в.в. до н. э регулярно выходят серии серебряных и бронзовых денег с изображением головы Горгоны и иных мифических персонажей. В III в. до н.э., снискав в древнем мире славу «новой кузницы Вулкана», Популония выпускает монеты с изображением этрусского “аналога” этого покровителя кузнецов — бога Велканса – и его атрибутов – молота и клещей… Монополия в металлургии и талассократия в Средиземноморье превращают Популонию, как свидетельствуют литературные источники, в типичный этрусский город – богатый и утонченный. Жизнь его – подтверждают археологические данные – протекает в блеске украшений и среди изысканной утвари… Пик выплавки металла приходится в Популонии на IV в.до. н.э., в этот же период здесь возводятся новые стены с башнями, которые отделяют мыс от суши … В III в. до н.э. город, — вероятно, в качестве союзника, — попадает в сферу влияния Рима и в 205 г. до н.э. поставляет для африканской экспедиции Сципиона железо, из которого будет выковано то оружие, что обеспечит римлянам победу во второй Пунической войне … Во II в. до н. э. в порт Популонии по-прежнему приходит с Эльбы сырье, но для обработки теперь оно отправляется преимущественно в находящийся недалеко от Неаполя город Путеолы, куда Вулкан перенес свою кузницу, чтобы “ковать сельскохозяйственные орудия, а также мечи для самнитских наемников и гладиаторов”… В I в. до н. э. италийская металлургия перекочевывает в альпийские зоны – и печи Популонии уже значительно меньше коптят небо над Тирренским морем… В этот же веке в Италии вспыхивает гражданская война, разделившая полуостров на два лагеря, и вышедший в ней победителем Сулла в 82 г. до н.э., после долгой осады, фактически прерывает жизнь в городе, который, став к тому времени римским муниципием, выступал в междоусобной бойне на стороне его врага — Мария… “ Верхняя часть города,- продолжает свое повествование Страбон посетивший Популонию почти через сто лет после трагических событий ,- за исключением храмов и нескольких домов, совершенно заброшена и пустынна. Квартал, называемый арсеналом, с его маленьким портом у подножия холма и верфями являет собой менее печальную картину.” В городе в это время оставались лишь те, кто работал у печей. Но их было не много и по той причине, что рудники Эльбы утрачивали свою былую щедрость… Четыре века спустя, 4 ноября 417 года, возвращаясь из Рима в родную Галлию поэт Рутилий Намациан увидит, что от промышленной столицы этрусского мира остались лишь “ линия обвалившихся бастионов и погребенные под грудами обломков крыши ”… К XVIII веку Популония превратилась в поселок пастухов. На вершине холма возвышалось замковое строение, а у его подножия находился крохотный порт, в котором, как сообщает в своих «Отчетах о путешествиях в различные части Тосканы…» Джованни Тарджони Тоццетти, было множество капителей колонн и мраморных плит, «особенно хорошо различимых под водой во время отлива» … В XIX веке, как свидетельствует английский путешественник и писатель Джордж Деннис, Популония по-прежнему пребывала в запущении. Ее заброшенность и пустынность были таковы, что не позволяли уловить и намека на ее великое прошлое. Внимательный наблюдатель, один из ведущих этрускологов своего времени, Деннис был введен в заблуждение увиденным и в своей книге « Города и некрополи Этрурии» описал « Питсбург античности» как маленький и зависящий от других этрусский город, руины которого можно осмотреть за один день. Чтобы подняться в то время в Популонию, где путешественникам в своем замке мог оказать гостеприимство хозяин округи граф Дезидери, нужно было преодолеть густые заросли кустарника, проходы в которых были превращены отарами овец в непролазное месиво, и избежать встречи со свирепыми сторожевыми псами, обыкновенно обращавшими чужаков в бегство по берегу моря… В порту же, писал Деннис, « ни парус, ни лодка не затеняли воды, в которой отражалась лишь корона желтых дюн»… Мы стоим на вершине холма. Перед нами – основание этрусского храма из крупных каменных блоков, некогда плотную кладку которого сегодня в некоторых местах размыкают деревья. Позади нас, в сотне метров, то что ныне называют Популонией : крохотная, размером со среднюю площадь в иных городах, территория, замкнутая в стенах угрюмого кастела, ворота которого открыты лишь в часы туристических посещений. На море- все те же острова: по-прежнему страдающая от малярии Сардиния, где сегодня, подобно тому как в древности наряду с городами существовали заселенные бандитами пещеры, роскошные морские поселки миллионеров соседствуют с районами, первозданная природная дикость которых в сочетании с неизменившимся характером их обитателей делает их идеальным местом для сокрытия похищенных людeй; сохранившая свой бунтарский норов сепаратистская Корсика, чью извечную, непреходящую в своей суровости мораль Проспер Мериме сформулировал в образе Маттео Фальконе, хладнокровно и молчаливо убивающего за предательство своего сына ; истощившая свои ресурсы и превратившаяся в туристическую мету Эльба, откуда в XIX веке, находясь в изгнании, взирал на свою родину великий корсиканец, желавший быть причастным в своих титулах к величию и славе древней Этрурии и -что весьма символично в контексте всемирной истории - именно на острове, с которого началось ее баснословное богатство, «закончивший свои мечтания о вселенском владычестве …» Спускаемся вниз. По правую руку, напротив залива Баратти, — просторная площадка некрополя со стоящими на нем, словно на демонстрационном подиуме, каменными этрусскими могилами разных веков и различных типов. Именно по ним и по обнаруженному в них погребальному инвентарю специалисты восстанавливали картину быта древнего города и особенности мировоззрения его жителей. Изменения в типологии усыпальниц было отражением изменений в жизни людей – и так от века к веку… К некрополю в древности примыкал промышленный квартал, со временем отработанный в печах материал стал все плотнее покрывать усыпальницы – и в результате в городе мертвых скопилось два миллиона тонн металлургических отходов. В некоторых местах толщины слоя доходила до двадцати метров. В двадцатые годы XX века металлургические предприятия взялись за разработку древних залежей. У залива Баратти зарычали бульдозеры. Вдоль моря, под высокими пиниями, тянулись караваны машин, нагруженных отработкой древних печей . В плавильнях из недовыжженого этрусками шлака извлекали до 50% металла, и вскоре та же самая руда, что давала оружие римлянам, стала давать оружие для армии подражавшего им Муссолини… Во время работ то здесь, то там попадались то белые кости, то красные осколки ваз, то зеленные фрагменты бронзы. Техника перемешивала археологические слои. Часть находок бесследно исчезала. Но несмотря ни на что – это было настоящим открытием Популонии. Благодаря усилиям создателя и президента Института этрусских и италийских исследований Антонио Минто, значительная часть археологического материала была спасена от разрушения и по ней – в совокупности с теми сохранившимися для науки находками, которые либо случайно, либо в процессе непродолжительных периодических раскопок были сделаны на прилегающей к Популонии территории в конце XIХ – начале ХХ веков, - начали воссоздавать облик древнего города . В начале 60-годов стараниями специалистов Альфредо Де Агостино и Джакомо Капуто некрополи Популонии открылись для публики. Верхние плиты некоторых могил были проломлены под тяжестью шлака и сегодня эти гробницы предстают перед посетителями в своей внутренней планиметрии… На иных — как и в прошлом - исходящий от высокого каменного барабана основания поросший травой насыпной тумулус, или, говоря иначе, геометрически выверенный в своей конусообразности курган. Самый внушительный из них имеет в диаметре 28 метров и покрывает могилу VII в. до н. э., именуемую ныне «тумулусом колесниц»: в ней были обнаружены остатки некогда обшитых металлическими пластинами двух деревянных боевых колесниц, одна из которых по конструкции напоминает те, что описаны Гомером… По верху барабана шел водосток для дождевой воды, а внизу — по окружности – к нему примыкал тротуар. Гробница начинается с имевшего некогда входную дверь длинного коридора с тремя боковыми помещениями, ведущего в центральную, квадратной формы, просторную комнату, в которой по боковым сторонам установлены два каменных погребальных ложа. Потолок комнаты образует так называемый ложный свод – архитектурная конструкция, которая, как и свод обыкновенный, по мнению одних специалистов была изобретена этрусками, а как считают другие – восходит к строительной традиции Востока, но независимо от этого, нашедшая наибольшее применение в разнообразных и смелых строительных комбинациях римлян. У самих же этрусков свод не был необходимым составным элементом жилых, общественных и храмовых зданий. «Арочный принцип» они применяли при строительстве мостов, городских ворот, очистительных и погребальных сооружений. В однокамерных могилах круглой формы, определяемых термином «толос», ложный свод возводили, накладывая на ряд пригнанных друг к другу и уложенных по окружности каменных плит следующий ряд, несколько меньшего диаметра, так, чтобы он выступал с внутренней стороны — таким образом, поднимаясь, круглые стены склепа постепенно сужались, оставляя в самом верху отверстие, которое можно было закрыть небольшой плитой или камнем. Возведение ложного свода в квадратных комнатах, подобных центральной в «тумулусе колесниц», было более трудоемким: оно требовало выведения четырех угловых опор, способных нести уходящие вверх каменные кольца… Трудоемкость процесса сооружения ложного свода в таких неподходящих для него по форме помещениях ряд специалистов истолковывает как признак его определенной значимости в погребальном ритуале этрусков. Как и все курганные захоронения , «тумулус колесниц» снаружи – по центральной оси - увенчивал округлый камень – знак бессмертия и целостности, напоминающий о центре бытия, неявленной исходной точки энергии, излучающего жизнь света. Это была эмблема космического яйца, или яйца мира, символизировавшего в представлениях древних слитые в Едином — и потому составляющие самодостаточную, совершенную вселенную — противоположности. По аналогии, как «посланцы бытия», этой вселенной соответствовали — совершенные в своей сущностной целостности, сферические, как их определяет Платон, первобытные существа-андрогины, «абсолютные», «универсальные» люди», в которых, до их раскола на две полусферические половины, нерасторжимо смыкались, сливались воедино небесное и земное — генерирующие жизнь мужское и женское начала. Об этом, напоминая о божественной и ранее самодостаточной природе человека, говорит и библейский эпизод рождения сына Божьего – Христа, появившегося на свет от земной матери и Святого духа. Отголоски этих древних верований еще сегодня явно «слышны» в имеющемся во многих языках выражении «найти свою половину» и менее отчетливо – в отдельных бытовых определениях. «Прислушавшись», можно, например, уловить, что именно они звучат, когда розетку и штепсель или же имеющие разные по форме выходы двух проводов , соединение которых необходимо для получения энергии, называют мамой и папой… Этими же древними представлениями определено, вероятно, и «безродовое» окончание «-о » в слове «владыко», являющемся обращением к православным священникакм верховного сана. Среди приверженцев некоторых эзотерических учений самодостаточность и совершенство, достигнутое вселенной-андрогином, бессмертной вселенной, каждый фрагмент которой, повторяя целое, пребывает в сбалансированной и нерасторжимой слитости мужского и женского начала, символизируются определенными ритуалами и уставными правилами. Именно их, как ни странно, выражает и принятый среди масонов гомосексуализм: самодостаточен и совершенен тот, кто является всем… В полноте убранства своей монументальной, такой же «математической, как и в египетских пирамидах», архитектуры гробница, должно быть, производила неизгладимое впечатление. Не случайно позднее именно этот тип погребальных сооружений в качестве модели для своих гигантских фамильных усыпальниц выберут Август и Адриан. “ … это геометрический образ священной горы,- пишет этрусколог Джулио Ленси Орланди.- В центре тумулуса материализовалось представление о полярном центре, … устремленный в небо округлый камень…. был осязаемым образом космического яйца. В таких же покрытых искусственными холмами могилах хоронили прах своих вождей китайцы и японцы. Это трансцендентальная архитектура, которая нашему духу, сориентированному лишь на эстетические ценности, не может сказать ничего, хотя в той же Флоренции ее концепция потрясающим образом повторена в куполах Сан-Джованни и Санта-Мария дель Фьоре. Допуская даже, что проектировщики, особенно те, кто занимался Сан-Джованни, руководствовались не только эстетическими соображениями, нам, зачарованно смотрящим на их творение, всю полноту их замысла не постичь. Золотой шар на вершине Санта-Мария дель Фьоре или Сан-Пьетро это все тот же блестящий образ яйца, которое католическая иконография сочла уместным изобразить висящим на тонкой цепочке прямо над головой Мадонны на алтарном полотне Пьера делла Франческа в Брере. Тумулусы Популонии в своей конструктивной элементарности были проекцией вселенной, фигуральной интерпретацией простейшей энергии, которая из хаоса вытягивает становящийся мир, видением восхождения от бессознательного и индивидуального сознания к сверхсознанию, символом перехода от становления к бытию, от тьмы к свету. Земля — вместилище низших человеческих и демонических состояний, гора же, устремленная в небо, была живым и торжественным выражением исполненных блеска состояний царственных. Если на заснеженной вершине Олимпа обитали дорические боги греков, в христианском мире гора была символом благодати и спасения, так что Монсальватом – горой спасения — была названа и гора Грааля. Гора, как остров, была образом духовного постоянства в противовес водам, которые текут, подобно меняющимся, преходящим событиям и становящимся вещам. По своей полярности и соотнесенной центральности, горе соответствует внутренняя примеренность, положительная, мужественная и триумфальная, героическая мета любого жизненного порыва этрусков, воодушевительница стольких бронзовых и мраморных ликов. Круглая форма могил Популонии подтвердила достижение этого духовного постоянства теми, кому удалось выбраться из всепереворачивающего в неистовом порыве своего течения иррационального потока, теми, кто смог в соответствии с высшим принципом упорядочить и обуздать энергию и активность, подчиненные низшей природе. Окружность с выделенным центром и грандиозно обозначенная, как, например, в гигантской серии кромлехов Стаунхенджа, так же как и относящиеся к одному уровню символов полярный крест на вазах с прахом, колесо, топор, обычный или двухлезвенный, корабль – восходит к древнейшей гиперборейской традиции, не смущенной импульсами страстей и чувств. Комната, расположенная в центре тумулуса,- квадратной формы. Некакие технические соображения не могли подсказать конструкторам это геометрическое решение, которое затрудняло возведение ложного свода…. В этой связи вспоминается, что одна из формул восточной традиции гласит: небо покрывает землю, а земля поддерживает небо, определяя столь лаконично два начала, составляющие бытие, и их взаиморасположение во вселенском проявлении. Небо и земля выражали активное и пассивное начала, были тем, что китайцы называли yang и yin, первое из них – активное и мужественное — в примордиальной традиции символизировалось вертикальной линией, второе – пассивное и женское – линией горизонтальной. В первом из этих символов нужно искать значение фаллоса, который можно видеть в некрополях, и грандиозных египетских и аксумских обелисков. Соединение этих двух начал дало знак креста, а также, особенно на Востоке, — идеограмму, состоящую из круга, очерчивающего расположенный в его центре квадрат, как в планометрии этрусских тумулусов. Такой же вид имеют некоторые китайские монеты и ритуальные таблички. Кругом было представлено небо, квадратом – земля, пространство между этими двумя фигурами было космосом, тем что находится между небом и землей и по этой причине – вне проявлений. Во всей грандиозности абсолютной математической чистоты круг и квадрат предстают, когда смотришь из самолета на гармоничнейший комплекс Небесного алтаря в Пекине, где на протяжении многих веков китайские императоры совершали умилостивляющие ритуалы; а также – в монументе, возведенном с римской торжественностью в честь Августа в Ля Турби, на горе Монако, у дороги галльских побед. Печальный мир склепа , куда попадаешь через узкий коридор, точно отображал своим видом те ценностные ориентиры, которые необходимы не только для того, чтобы закрыть доверенному ему покойнику доступ к мрачному подземному пути, но и для того, чтобы магическим образом произвести те мощь и силу, что позволили бы ему достичь славы бога. Тех же принципов, которых придерживались строители пирамид в Египте и Мексике, ступов на Тибете, в Бирме и на Яве, пагод в Китае и Японии, достигая при этом чарующего и фантастического вида, придерживались строители могил в Популонии, основатели городов. В космическом значении центра креста, прямоугольника и квадрата следует искать и причину точности правил градостроения. Нормы разметки и удобопроходимости, которые были столь важны при земельной центуризации, не происходили , как принято считать, от правил построения военных лагерей, напротив, в военных лагерях копировалась городская планиметрия, поскольку в основе их разметки лежал ритуал, основанный на тех же принципах, что регулировали градостроение и любое другое проявление человеческой деятельности. Не трудно вообразить, каким был вид залива, когда, разбросанные вдоль выложенных камнем дорог и соединяющих их тропинок, тумулусы создавали зеленеющий образ абиссинского селения. Рассеяные по склонам холмов, тукулы Адуи и Аксума с их поросшими после дождя травой крышами сохраняют композицию этих древних некрополей, в то время как белоснежные шаммы и футы исполненных своеобразных манер и аристократического высокомерия женщин и мужчин Тиграя открывают неизвестные и немыслимые стороны античного мира.” Тысячелетние гробницы… Для влюбленных в античность –связь прошлого и настоящего, хранящие жизнеутверждающую тайну памятники. Для обычных людей – древние, но могилы. Некоторые из них даже стараются не прикасаться к их камню, словно он пропитан настоявшимся в веках трупным ядом… “Путешествие” в соединенный с космосом загробный мир удручило моих спутников — лица их унылы… Чтобы вернуть их к знакомой реальности грешной земли, прибегаю к испытанному приему: начинаю рассказывать о том, сколько стоит обнаруженный в захоронениях инвентарь. Мой наполненный многонулевыми цифрами и словом “доллары” монолог, быстро перерастает в оживленный разговор, за которым мы незаметно углубляемся в находящийся рядом с некрополем лес и вскоре оказываемся в другом городе мертвых. Огромная площадка обрамлена высокими скальными стенами. Вырубленные в их красном туфе, напободие окон в многоэтажном здании, могилы, несмотря на то, что они на пять веков моложе «тумулуса колесниц», дышат дикостью тех времен, когда человек не умел еще говорить, и перечеркивают все представления об уровне цивилизации своей эпохи. Зрелище смущает. Даже не верится, что через сто лет в находящемся неподалеку Риме Цицерон будет выстраивать риторические фигуры, которые до сих пор остаются образцами ораторского искусства… Возможно, это ощущение возникает от того, что некрополь окружен навевающим ассоциации с первобытностью лесом… Быть может, наоборот, то отталкивающее впечатление, которое производят красные стены с черными дырами, представляя смерть в ее небрежной наготе, это следствие отбрасывающего эффекта прогресса, который все дальше уводит человека от его питающих веру в бесконечность жизни истоков, делая сегодня по сути ничтожным и в восприятии — коробящим то, что вчера, было значимым и торжественным? А может, как утверждает этрусколог Марио Синьорелли, все «пафосные» гробницы этруски строили исключительно для того, чтобы смутить их великолепием современников из других племен и скрыть таким образом от них свою «вселенскую задачу, которую они выполняли в смиренном ожидании», и «истинными» для них местами захоронения были эти скромные дыры? Или же, действительно, неведомо для людей история обрывалась, был в ней, как сегодня часто говорят, какой-то провал? Кто знает… “Случившееся лишь частично запечатлено в физическом мире, — заметил немецкий лингвист и философ Карл Вильгельм фон Гумбольдт,- остальное должно быть прочувствовано, раскрыто, отгадано. Может показаться опасным соединять даже в каком-либо одном месте поля деятельности историка и поэта, но занятия их все же несомненно родственны…» Действительно по существу историк – своего рода прорицатель, пророк, обращенный в прошлое… Вспоминается то, что в конце XIX века писал по этому поводу – “упрощавший”, как и большинство психиатров, сложность мира — ученик Чезаре Ломброзо - Макс Нордау: « Исконный инстинкт заставляет людей наблюдать, исследовать, по возможности постигать окружающую их природу и объяснять ее согласно разуму при помощи всех находящихся в их распоряжении знаний; прежде еще чем ясно осознать, они смутно чувствуют, что знание природы – лучшее средство защиты и нападения в борьбе за существование, что над неведением их в этой области стоит ни более и ни менее, чем приговор к смерти, и что всякое расширение их знания компенсируется или может компенсироваться большей надежностью, продлением, обогащением и украшением существования. Приобретенные знания бережно сохраняются и передаются следующим поколениям как самое ценное сокровище. Да и вряд ли, что -либо из однажды признанного людьми за естественными явлениями может быть снова утеряно, хотя склонное к мистицизму воображение и рассказывает сказки о не дошедших до нас оккультных науках древних египтян, халдеев, индийцев и даже ацтеков. С младенчества до старости человек с равным напряжением следит за гигантским механизмом природных сил и сложной кинематографией их периодических или ограниченных проявлений. Благородного любопытства, толкающего его смотреть и понимать, недостает лишь слабым рассудком, то есть тем, кто представляет патологические исключения. Подобного естественного инстинкта, который был бы направлен на постижение человеческого прошлого, не существует. Все то, что было, оставляет полностью равнодушными подавляющее большинство людей, даже цивилизованных. Они не посвящают ему никаких мыслей. Не стараются что-либо о нем запомнить. Подчиняясь лишь своему природному импульсу, они не сохранили бы его надолго в своей памяти, не удосужились бы загрузить им память своих потомков. Порой в газетах публикуют результаты экзаменов по истории, проведенных среди солдат, и все они показывают, что в целом люди ничего не знают или же имеют смутные, фантастически вывернутые представления о крупных исторических событииях, относяшихся даже к недалекому прошлому. Есть в сегодняшнем поколении итальянцев те, кто не знает, кто такой Кавур или Гарибальди. Есть немцы, которые никогда не слышали имени Мольтке и Роона, Бисмарка принимают за великого генерала или государя и не имеют малейшего представления о войне 1870 года. Некоторые французы ничего не знают ни о Гамбетте, ни о Тьере, ни о Седане, ни о великой революции и с именем Наполеона связывают самые невероятные и смешные вещи. И во всех случаях это молодые расторопные люди, которые по меньшей мере посещали начальную школу, умеют читать и писать и прекрасно могут поднатареть в том, что их привлекает или же им полезно. Исходя из этого можно прийти к заключению, что человеческая память хранит действительно живое воспоминание об исторических событиях, даже самых значительных, лишь до тех пор пока есть люди, которые принимали в них непосредственное участие, были их очевидцами или же наконец слышали рассказ о них от кого-либо из их участников или свидетелей; словом, до тех пор пока есть те, кто так или иначе эти события пережил. Это ограничивает жизнь воспоминания тремя поколениями: современниками событий, их потомками, услышавшими от родителей рассказ о них во всей свежести и живости, присущими любому повествования о пережитом или увиденном, и наконец – представителями третьего поколения, которым, при определенных, благоприятных условиях, еще рассказывают за домашним столом: «Мой отец говорил…» Жизнь воспоминания в трех поколениях можно прямо –таки квалифицировать как закон, обусловленный самой природой человеческой памяти. … Повествование о событиях прошлого, если с ним не связан никакой практический интерес в настоящем, не пробуждает эмоций, не расходится по многочисленным извилистым путям ассоциаций, -оно остается в сознании в одиночестве, быстро забывается и вряд ли оживет как воспоминание. Все историческое прошлое живет не в сознании людей, а лишь на бумаге. И только в этом смысле истинно претенциозное утверждение: история – это та часть вселенской памяти, что зарегистрирована историографией. История идет своим путем, независимо от того, зарегистрирована она или нет, поддерживается ли искусственно в памяти людей или же, что было бы естественно, ими забыта. Но тем, что мы о ней знаем, мы несомненно обязаны исключительно свидетелям событий, которые не ограничились устной передачей пережитого, но спасли от рассеяния свой опыт посредством письма и различных искусств. Без этих средств самые цивилизованные и богатые интеллектуальной жизнью народы, которые достигли высших результатов в естественных науках, имели бы столь же незначительную историческую память, как какое-нибудь дикое племя, для которого даже ближайшее прошлое – вечная непроглядная ночь. Органическое, так сказать, безразличие людей к прошлому, ко всему тому, что находится вне их сенсорного поля, их непосредственного восприятия,- правда, оспаривать которую– напрасный труд. Похоже, ей противоречит другая, не менее неоспоримая правда, заключающаяся в том, что вопреки всему появилась историография, которая необычайно развилась, заняв широкое место в культуре цивилизованных народов, и что поиск и сохранение свидетельств прошлого стали предметом заботы не только правительств, но также многих ассоциаций и несметного числа простых людей. Но это противоречие объясняется просто. Познание исторических событий связано не с биологической потребностью, как познание природных явлений и их законов, но с потребностью индивидуально-психологической, то есть – социологической. Индивидуально-психологическая причина, вызвавшая появление историографии и ее последующей культуры, по своей природе – двойственна: она ничто иное, как следствие двух исконных качеств человеческого духа: любопытства и самолюбия. В своей основе любопытство – это возникающее в центральной нервной системе желание впечатлений, которые неизбежно должны исходить от окружающей среды; по мере того как организм развивается, к этому инстинктивному желанию, удовлетворение которого вызывает чувство наслаждения, добавляется представления о его полезности: оно помогает защищаться от опасностей и облегчает добывание пропитания и удовлетворение иных органических потребностей. Проворное любопытство – существенное преимущество для человека, потому что оно ориентирует его в борьбе за существование. На более высоком уровне прямо или косвенно стремящееся к практической полезности для человека любопытство становится жадностью познания, которая, уже не осозная свое происхождение от функциональной потребности центральной нервной системы и своей задачи по облегчению борьбы за существование, ищет новых знаний и хочет постичь все воспринятые феномены, внешне исключая любое эгоистическое намерение. Когда любопытство возвысилось и облагородилось до жадности познания, человек испытывает при каждом пробеле в понимании встреченных на его горизонте феноменов и их причинной связи дискомфорт и беспокойство – примерно так же, как дикарь, который может испугаться при виде встреченной им на его охотничьей территории темной труднодоступной пещеры, продолжая видеть в ней страшную угрозу до тех пор, пока не наберется смелости и не исследует ее. И он не успокоится, пока не заполнит этот пробел надежным, основательным материалом или иллюзией. Темень прошлого волнует жадного до знаний человека так же, как и непроглядное будущее; вопрос первопричины беспокоит его не менее мучительно, чем проблема понимания причин грядущего. Из этой потребности познания и знания взяли начало как все науки, так и все суеверия и иные возведенные в систему заблуждения и иллюзии. Спекулятивная философия напряглась, чтобы добраться до первопричины, — и большинство людей удовольствовались теологическим откровением, которое ничего не объясняет разуму. Теория познания вперилась в самые простые элементы содержания нашего сознания и попыталась проследить их происхождение. Человек захотел просветить будущее предсказаниями, магией и другими подобными искусствами, которые долгое время наиболее зрелые и проницательные умы различных поколений считали самыми почтенными из всех гуманитарных наук. Достаточно вспомнить, какое место занимали этрусские и римские гаруспики в культе и жизни государства, а в более близкие к нам времена при дворах восточных правителей — толкователи снов. Тот же самый светильник, который был обращен в будущее, бросил свой слабый дрожащий отсвет и в сторону темного прошлого. Будущее несомненно занимало людей прежде прошлого, так как его познание имело для них практический интерес, которого было лишено познание отошедших веков. До того как появились летописцы и историографы, повсюду были маги и прорицатели, подобно тому как сегодня существуют дикие племена, которые мало заботятся о своих традициях, но зато уделяют большое значение предвидениям. Но со временем жажда знания, которая освещает или по меньшей мере допытывает весь охватывающий нас круг темноты, должна была достичь в своем вращении и того сегмента неизвестного, что образует прошлое, и постараться получить о нем сведения, как и о будущем. Она стала размышлять над вопросами, которые Мильтон, вложил в уста своему Адаму: « How came J thus, how here ?» О прошлом свидетельствовали ненадежные воспоминания, спутанные и противоречивые традиции и памятники – здания, скульптуры, гробницы, орудия, а из более поздних его времен – надписи, монеты и письменные документы; за них воображение могло зацепиться, чтобы без колебаний и с максимальной произвольностью заполнить все существующие пробелы. Из таких элементов постепенно развились связанные рассказы, в которых толика верного и кое-что правдоподобное и домышленное смешивались и сплавлялись с обилием лишь возможного и откровенно вымышленного , так что не только слушатель, но и сам рассказчик в конце концов терял нить повествования, путаясь в несоответствиях своей сказки. У большинства людей чувство критики развито слабо.Они обладают не способностью, а лишь желанием отличать реальное от иллюзорного. Всякое достойное внимания мнение наивно принимается без требования доказательств и проверки его достоверности. Любому заявлению противопоставляется недоверие, сомнение или решительное неприятие лишь тогда, когда оно слишком грубо противоречит тому, что уже известно, и особенно в том случае, если оно затрагивает чувства и интересы. Но когда повествование не спотыкается об очевидную невозможность, оно гладко скользит и обретает в сознании слушателя значение реального. Как теология трактовала людям первопричину вселенской механики, а чудотворцы – тайны будущего, так историография объясняет им загадки прошлого. По сути, она точно так же вынуждена несоответствующими средствами удовлетворять жажду познания, присущую человеческому духу. Еще сегодня большинство людей не сомневаются в теологических теориях о происхождении мира, потому что, не беря в расчет любопытство, у них нет никакого непосредственного личного интереса, чтобы не поддаваться заблуждению относительно первопричины, и любым ее объяснением можно удовлетворить их безразличие. Вера в пророчества была поколеблена у большей части здравомыслящих людей, когда стало ясно, что они не сбываются. И наоборот, сегодня еще крайне мало тех, кто видит, что и историография по большей своей части неосновательна и представляет собой отгадывания, предположения, замаскированные желания и целенаправленность, так же как теология и предсказание будущего; и обстоит так дело в связи с тем, что не часто появляются факты, опровергающие историческое повествование, а также потому, что для живущих практически совершенно неважно, каким образом будет представлено неизменное вечное прошлое. Если бы первопричина вызывала у людей такой же интерес, как ближайшее будущее, теология была бы уже давно преодолена, как естественная история Плиния, биология Аристотеля и космология Птолемея. Если бы знание прошлого имело для них то же практическое значение, что и знание будущего, они давно бы уже поняли, что историография передает его не более надежно, чем астрология и хиромантия трактуют грядущее, так что историк, который называет себя ретроспективным пророком, оценивает себя совершенно верно, поскольку верить ему -все равно что прорицателю, уверяющему, что он способен раскрыть будущее. Любопытство человека требует информацию о прошлом, и историография претендует на то, что способна ее дать. Она предлагает хорошо сплетенный рассказ, и люди довольствуются им, поскольку у них нет причины проверять его правдивость. Они находят в нем большое удовольствие, с одной стороны, потому, что он формально отвечает их пылкому желанию, с другой – потому, что он сам по себе необычайно забавен и трогателен. Склонность к восхищению сказочным в человеке врожденна. Ему нравятся повествования о живописных и мелодраматических событиях, о необыкновенных случаях, которые превосходят обычный опыт, о выдающихся людях, их подвигах и судьбах. Историческое повествование изобилует трагедиями, драмами, комедиями характеров и интриги и приключенческими романами. Но оно вызывает напряжение чисто эстетическое. В сущности оно не отличается от того, что испытываешь, когда читаешь или слушаешь «Тысячу и одну ночь». Только вот историография, в отличие от сказкок, место которых она заняла, претендует на то, что события в действительности развивались так, как она о них повествует. Как вторую причину возникновения историографии, после постепенно развившегося в жажду познания любопытства, я указал самолюбие. Каждому человеку кажется важным то, что он делает, и достойным спасения от забвения то, что с ним происходит. Гомеровский Нестор, превозносящий людей и события своей молодости, которым новому поколению нечего противопоставить, неизбежно типичная фигура как для племени дикарей, так и для цивилизованного общества, как для эпохи доисторической, так и для современности. Человек находит особое удовольствие в причастности к подвигам и отваге и хочет постоянно пребывать в глазах других в героической позе победителя и триумфатора. Это не только тешит его самолюбие, но и имеет для него практическое значение, поскольку воинская слава во все времена приносила снискавшему ее почести и привилегии. Для вождей и правителей слава — инструмент власти. Восхищение и страх, который они вызывают в своих подданных и сторонниках, помогают им удерживать свое главенство, избавляя от необходимости постоянно отстаивать его силой. Поэтому они окружают себя певцами, которые возвеличивают их деяния , как то удостоверяют греки легендарной героической эпохи, воинственные германские и скандинавские вожди и норманнские завоеватели. Наемные поэты, барды и скальды, восхваляющие героизм своих покровителей и их предков, являются предшественниками преследующей одну цель официальной историографии, так же как милые повествователи значительных и необычных событий а-ля Геродот – прародителями свободной – нетенденциозной и самодостаточной – исторической литературы, предполагая, что таковая существует. Наиболее древние исторические документы – это изваяния и надписи в храмах, дворцах, крепостях и гробницах царей, в которых прославляются войны властителей, их победы, перечисляются выигранные ими сражения, завоеванные города, уничтоженные и плененные враги, покоренные народы, их владения и всевозможные богатства. Преимущественно такое содержание имеют дошедшие до нас египетские и ассирийские памятники исторического характера. У кого был практический интерес предохранить от забвения упоминающиеся в них события? Лишь у восхваляемых ими царей и их потомков, наследников их могущества. Всем остальным до этого не было никакого дела, им, пожалуй, было бы даже выгодно, чтобы память об этих событиях канула во тьму прошлого. Та же побудительная причина, что заставляла завоевателей, полководцев, основателей династий и наследников их могущества передавать потомкам во всевозможных тщеславных образах – изображениях, надписях, знаках – знание о своих деяниях, подталкивала и иных людей, пользовавшихся различными привилегиями, к увековечению того, что могло бы послужить для оправдания и сохранения этих преимуществ, а при отсутствии таких оснований- к их измышлению. Можно с уверенностью сказать, что до недавнего прошлого не было воздвигнуто ни одного монумента, который бы был бескорыстным напоминанием о каком-либо значительном событии и что всякое прославление таких событий должно было благоприятствовать определенному частному интересу. Каждый институт порождается необходимостью. Даже завоевание, организованный разбой, кровавое правительство… являются средствами для удовлетворения желаний какой-нибудь сильной личности, которая упивается деспотическим правлением и разрушением. У основателей институтов нет нужды опираться на историю. Они находят им оправдание в их насущной потребности, их юридический титул — в своей воле и способности действовать сообразно этой потребности. Но обстоятельства меняются, в то время как созданные однажды под их напором институты – остаются. Наступает момент, когда институты эти уже не могут ни устоять самостоятельно, ни найти для поддержки ясных вразумительных аргументов. Тогда те, кому они выгодны, взывают к истории, которой, беспристрастно указывая на традицию, надлежит замолчать критику, охладить пыл атакующих их противников и укрепить их рушащийся интерьер наружним каркасом и бастионами из торжественных и пышных формул. Принцип эволюции всех институтов, который Гете исчерпывающим образом сформулировал в вечном стихе: « Разумность становится безумием, благодеяние –пыткой», Шатобриан отразил аналогичной мыслью: «Каждый институт проходит через три этапа: полезность, привилегии, злоупотребления.» Когда он перестает быть полезным, неизбежно остаются те, кому его существование на руку, и они загадочными живописными жестами жрецов указуют на прошлое всякий раз, как настоящее предлагает им невыгодное для них сведение счетов. Было бы несправедливо не признать, что историческое повествование крайне привлекательно по эстетическим и психологическим причинам. Его содержание интересно и забавно. Картины далеких туманных времен оказывают сильное воздействие на воображение и приятно будоражат дремлющую в каждом человече склонность к мистическому. То, что приоткрыто, порождает желание открыть его полностью; то что разрушено, побуждает к его восстановлению; то что исчезло, прельщает попыткой возвратить его; то что не ясно, дает место загадкам, которые требуют ответа. Словом, средь бледных таинственных видений, которые восстают из заката глубокого прошлого, можно придаваться поэтическим мечтаниям.»