Женское счастье В последнее время Лизу всё сильнее и сильнее начала беспокоить колющая боль в нижней части живота. В больницу обращаться было крайне неохотно, ведь там опять, как минимум, найдут сто двадцать новых болезней. К гинекологу уж не заходила лет пять, а, может быть, и больше. Однако, как ни тянула женщина резину, как ни грела больное место грелками и не лечилась настоем принесённой мужем белой кувшинки, всё-таки пришлось обратиться к врачам. Молоденький хирург, который в этот день являлся дежурным врачом, осмотрел больную, покрутил вокруг пальца коротенький ус и сказал, глядя на Лизу: «Придётся тебе, молодая, лечь на стол, а мы кое-что лишнее у тебя отрежем и выкинем. И чего ты так долго мучалась, не такие уж мы страшные, можно было давно этот вопрос решить». Как сказал, так и сделал, в тот же вечер Лизин аппендикс не без помощи хирурга покинул её организм и отправился восвояси. Два дня пролежала женщина в реанимации, затем её перевели в общую палату к другим выздоравливающим. Кроме неё в палате лежало четыре женщины. У одной так же, как и у Лизы, вырезали аппендикс, у другой сломана рука, у третьей нога. А у четвёртой, которая лежала на соседней с Лизой койке, были ножевые ранения в бок и в руку. Ей было лет пятьдесят пять, приближающаяся старость не успела ещё испортить её какую-то особенную женскую красоту. Лиза, конечно, познакомилась со всеми соседками, но сильнее всего её влекло именно к этой пожилой женщине. Звали её Галина Ивановна. Отличалась она в палате тем, что не любила, как другие, хвастаться своей жизнью, хотя и не замыкалась в себе. Держалась спокойно, однако в больших чёрных глазах скрывалось какое-то большое горе. Только после близкого знакомства она поведала Лизе о том, как попала в эту больницу. Хотя и была она лет на двадцать старше других, но в палате все равны, друг к другу обращаются на ты, а не величают по отчеству. Когда целыми днями валяешься в постели, разговор течёт то ручейком, то бурным потоком. О чём только не вспомнят за длинный-предлинный и очень скучный день! Как-то задели и сталинские репрессии. Вот тогда у Галины Ивановны будто внутри какую-то плотину прорвало. И вот о чём она поведала: - Родилась я в бедняцкой семье. Хотя отец с матерью и старались изо всех сил создать хорошее хозяйство, но почему-то ничего у них не получалось. То одна беда нагрянет, только с ней кое-как разберутся, как тут вдруг нежданно-негаданно другая, не менее тяжкая. А тогда как раз жизнь такая пошла, когда всех поголовно в колхозы начали загонять, церкви закрывать и разрушать. Я-то и не помню даже, но, по словам пожилых односельчан знаю, что отец мой как мог пытался противостоять этому и старался поднимать народ против принуждения вступать в колхозы и закрытия церквей. Отец грамотный был и читал газеты, в которых обо всём писали правильно, цитировали Ленина. О том, что колхозы – дело сугубо добровольное, что как только люди увидят, как там хорошо, тогда и сами без принуждения пойдут записываться. И что хотя религия – опиум для народа, но в Советском Союзе свобода вероисповедания. Когда люди станут грамотными, поймут, что бога нет, сами перестанут посещать храмы. Вот тогда их и закроют за ненадобностью. А насильно заставлять никого нельзя. Этим он, видимо, сильно мешал коммунистам. Как-то его с другими мужиками направили на лодках в райцентр за грузом. Только подплыли к пристани и вышли на берег, тут же милиционеры навстречу вышли. Никого не тронули, только моего отца арестовали. Груз доставили в село, отцы всех моих сверстников домой вернулись, а моя мать вдовой осталась, даже никаких вестей от отца не было. Куда его увезли, в какой земле покоятся его кости, до сих пор неизвестно. Года два с мамой вдвоём жили, всюду пришлось таскаться за ней, как хвост. А как-то поздней осенью, мне тогда шесть лет уже исполнилось, поэтому всё прекрасно помню, вызвали маму в сельсовет. Меня она просила остаться дома и подождать её, но куда там, схватилась за мамин подол и рёв подняла, так вдвоём и пришлось пойти. А на улице слякоть, грязь, темно, хуже погоды не придумаешь. У меня и одежды-то никакой нет, промокла насквозь, простыла. Кое-как, спотыкаясь и падая, добрались до сельсовета. В сельсовете же полно народу. За столом сидят сельские активисты и приезжие из райцентра: два милиционера и женщина в кожаной куртке с очень красивыми волосами, тоже с наганом на ремне, как и милиционеры. В левом углу стоят несколько человек, их судят. Туда же толкнули маму. Я, конечно, не отстала от неё, пробовали было оторвать, но я такой крик подняла, что все отмахнулись, пусть, мол, с матерью постоит. Среди подсудимых была одна слепая старуха. Её спрашивают, ну, как, признаёшь себя виновной? Наверно, виновата, отвечает, если бы не была виноватой, разве бы судили. Кого осудили, всех назвали врагами народа и домой уже не отпустили. Про маму и говорить нечего - жена врага народа. Вывели из сельсовета и повели по селу. Здесь Галина Ивановна прервала свой рассказ и вытерла платочком глаза. - Никто из провожающих не посмел заплакать. Вели мимо нашего дома. Маме позволили зайти домой и взять кое-что из вещей и продуктов на дорогу. Она быстренько собралась, а как выходить стала, я ухватилась за неё, не пускаю. Ору во всё горло: «Маменька моя милая! На кого ты меня одну оставляешь?!» Она же меня, как может, успокаивает, у самой слёзы тоже ручьём бегут: «Не плачь, земляничка моя ненаглядная, я скоро вернусь и тебе новое красивое платье принесу». До сих пор, бедная, несёт… Милиционер грубо оторвал меня от мамочки и вытолкал её на улицу: «Начали тут мокроту наводить!» И осталась я одна одинёшенька в пустом доме. Ревела-ревела, в конце концов, так и уснула одетая. Утром только глаза открыла, сразу про маму вспомнила. А вдруг её отпустили и она уже дома. Подняла голову: «Мама!» - а в ответ тишина. Тогда я кинулась на пол, катаюсь и в голос плачу: «Милая моя мамочка! Куда же эти нехорошие люди тебя от меня увели? Иди домой! Мне ведь так плохо одной, я боюсь!» Никто не ответил на мои стенания. Постепенно успокоилась и почувствовала, что очень сильно хочу есть. Порыскала возле печки, нашла вчерашний суп и с хлебом утолила голод. В доме холодно, изба ведь не топлена. По одному полешку занесла дров, с табуретки наложила в печку. Сама, конечно, в саже вымазалась с головы до ног. Видела ведь у мамы, как она трубу открывает, залезла на печь и открыла вьюшку. Начала искать спички, но не нашла, тогда надумала попросить у соседей горячих углей. Как раз у них дым шёл из трубы. Взяла жестяной совок и пошла. Подошла к изгороди, а внутри усадьбы бегает большущая собака и громко гавкает на меня, поэтому не посмела зайти внутрь. Прижалась к изгороди и тихонько плачу. На лай вышла хозяйка – Марья Михайловна, она отогнала собаку и завела меня в дом. Там она помыла меня под рукомойником и усадила за стол со своими детишками, угостила горячей картошкой и солёными грибами. Потом выскребла из печи углей горячих и дала совок в руки со словами: «Смотри, никуда не урони угли-то, а то дом сгорит. А мама скоро придёт, не бойся». Проводила до калитки, а дальше я одна уже домой пошла. Затопила печку, поставила варить картошку и кашу из ячменной крупы. Так и начала жить одна, а всё маму ждала, надеялась, что вернётся. Приходила у соседки Марьи Михайловны дочка Анна, моя ровесница, и мы с ней вдвоём, играя вместе, вели моё хозяйство. Выходила и к ней, конечно. И как-то Марья Михайловна говорит мне: «Переходи к нам жить, мать-то твоя когда ещё вернётся». Я и согласилась, зажила у них. А у неё своих детей пятеро. Но тут свекровь Марьи Михайловны начала ворчать: «Своих пятеро, не знаем, как прокормить, а ты ещё чужую привела!» Тогда я обратно от них ушла. Страшно одной в доме, но до зимы как-то продержалась. А как наступили холода, однажды ночью так одиноко, так невыносимо тяжко на душе стало, хоть волком вой и на стенку лезь. Мама мне сказала, когда уводили её, что если долго не вернётся, то чтобы я пошла к бабушке – матери моего отца. Она была уже почти слепая и жила одна в другом конце села. Я и решилась пойти к ней прямо ночью, нет бы подождать до утра! Быстро кое-как оделась, обула валенки и побежала. На улице мороз трещит, луна круглая висит над головой, звёзды сверкают, светло, как днём. Бегу, а ноги голые, стужа как собака острыми зубами их обхватила. Ноги сначала мёрзли, а потом перестали. Добежала к бабушке, постучалась. Когда ещё она, старая-то, встала, свет зажгла и вышла в сени: «Кто там ночью шляется?» «Это я, Галя», - еле губы шевелятся, отвечаю. Впустила она меня, заохала, запричитала. А ноги мои совсем белые. Налила бабушка в корытце воды, поставила меня туда и давай обмывать. Ну и накричалась же я, когда ноженьки отходить начали. Напоила меня бабушка каким-то отваром и уложила рядом с собой на печку спать, укрыла шубой. Обняла я её крепко-крепко и понемногу, успокоившись, заснула. А дальше уже с бабушкой жила. Научила она меня всему, любой работе, только всё время пугала, что в детдом отдаст, а этого я почему-то очень сильно боялась. Конечно, трудно, а кому тогда легко было? Как подросла, так сразу меня начали на работу в колхоз наряжать. Тогда на возраст не смотрели, не то, что нынче – всё говорят, пусть отдохнёт, подрастёт, ещё наработается. А посмотрят, дитё уже выросло и на шее родителей сидит, никакой работе не обучено. А мы впроголодь жили, но весело. В животе урчит, одеть нечего, а как услышишь гармошку, так перепуганным зайцем сорвёшься с места и бегом туда, где молодёжь собирается. Я же очень бойкая была, любила попеть и поплясать. Затяну песню, все заслушаются, говорю это не хвастаясь, а так было на самом деле. И за все мои лишения наградил меня Господь большим счастьем. Полюбил меня мой Сашка. Высокий, стройный и очень красивый парень он был. Немало девушек из-за него с ума сходило, а выбрал меня. Поженились, хозяйство завели. Два сына родились – Александр и Николай. Старшего, как отца назвали, а младшего – как свёкра. Только недолгим оказалось моё женское счастье, через восемь лет не стало моего Сашки. На лесосплаве в ледяную воду упал, вернулся оттуда, ещё с месяц болел, всё кашлял, хрипел, и умер. Наказал перед смертью, чтоб детей выучила, в люди вывела. Похоронили Сашку, много народу приходило попрощаться с ним, при жизни уважали его сильно. А я после этого думала, что тоже умру, не смогу без него прожить, но сыновей ведь никуда не денешь, всё им отдавала. В палате стояла тишина. Все слушали рассказ Галины Ивановны. - Хоть и тяжело было вдовствовать, но тянула эту лямку, скотину держала, не опустила руки. Всю мужскую работу пришлось самой выполнять, а постепенно и сыновья подросли, помогать начали, тогда и полегче стало. Учились оба хорошо, учителя никогда не жаловались. А потом и дальше пошли. Саша институт закончил, в Сыктывкаре на механическом заводе инженером работает, а Николай в мореходку пошёл. Сейчас плавает, на последней фотокарточке, которую недавно получила, две большие звезды на погонах. А я второй раз замуж вышла, сосватал теперешний муж – Егор, тоже вдовый был. Не хотела выходить, но одной ведь тоскливо. Да и дети посоветовали. Саша так и написал: «Если, мама, выйдешь замуж, проживёшь лишних десять лет. И нам будет куда в отпуск приезжать». И зажили, как молодые. Конечно, не сравнить Егора с первым мужем - Сашкой, и ростом не вышел, и не такой бойкий. Хоть и обнимет, а вроде кровь не закипает, как с прежним было. Но работящий, лишнего не выпьет, руку на меня не поднимает. Вроде бы всё хорошо, но беда с другого края подступила. Живёт с нами по-соседству Костя Григорьев. Не знаю за что, но почему-то невзлюбил он нас, хотя мы ему ничего плохого не делали, всё полюбовно решать старались. Да и делить вроде нечего было. И вот этот Костя стал нам портить жизнь. Сын Саша в городе приобрёл чехословацкую косилку, очень удобную, не надо уже косой-горбушей махать целыми днями. Ежегодно за Вычегдой мы заготавливаем сено для скотины, хватает на всю зиму. Всё время в одном и том же месте. А как-то раз вышли на сенокос, наладили косилку, а тут через каждые десять метров начали попадаться под нож косилки куски толстой проволоки. Тогда мы с Егором даже не могли предположить, кто это нам проволоки на лугу позабивал. Но вспомнилось, как в прошлом году косили, тогда ещё горбушей, так под косы камни большие то тут, то там попадаться стали. Каждый год ведь там косим, и никогда камней не было, не половодьем же их туда занесло. В полной растерянности были с Егором. Конечно, свидетелей нет, никто ничего не видел, но теперь я думаю, что кроме Григорьева, этого никто не мог сделать. Раз задумали новую картофельную яму выкопать, конечно, на своём участке. А там недалеко у Григорьева яма. Подошёл к нам, рот скривил и говорит свысока: «Здесь яму не копайте, моя картошка зимой будет замерзать». Я и отвечаю: «Это как же твоя картошка будет замерзать, когда от нас, вон, пять метров ещё?» «Только попробуйте выкопать здесь! Я тогда на вас найду управу!» - процедил сквозь зубы он и ушёл. Мы, конечно, на него смотреть не стали, выкопали яму, замесили цементный раствор, принесли кирпичей и всю стенку ямы кирпичом обложили. Пошли обедать, а Костя, я в окно видела, пошёл в сторону ямы. Поели, пришли к яме, чтобы довершить работу, смотрим, вся кирпичная стенка обвалена. Вот ведь, какой вредный мужик! А сын Саша, он в отпуске с семьёй был и всю эту работу мы делали вместе, говорит: «Не печалься, мама, сейчас всё восстановим». Весь кирпич разобрали, ведь цемент уже схватиться успел, из ямы вытащили, расчистили. Снова раствор замесили и стенки обложили кирпичом. Сами знаете, какая это работа. Сверху яму закрыли досками, вокруг выкопали канаву для стока воды. Три года после этого уже там храним картофель, и у Григорьева ни разу картошка не замерзала, а какие крепкие морозы стояли в те зимы. Косте же самому ни слова не говорили, как будто ничего не случалось. После этого корова наша вдруг ослепла. Привожу с пастбища вечером домой, а она дорогу не находит, спотыкается, падает. Посмотрела ей в глаза, а они белые, бельмом покрыты. Утром Бурёнку здоровой и весёлой на луг вывела, а вечером такое дело. Специально ветврача из совхоза вызывала, он сказал, что, видимо, кто-то уксусом или кислотой корове в глаза прыснул. С Егором так друг на друга молча посмотрели и только вздохнули. Пришлось до морозов корову в стойле держать, а затем забить. И вот так то одно, то другое чередой пошло. Хоть меняй место жительства. Но это ведь в городе просто – поменялись квартирами, и всё. А в деревне никуда не денешься, дом не бросишь. У Егора была раньше старая избушка, но мы её ещё раньше на дрова спилили, не знали ведь, что такую жизнь нам сосед устроит. А в эту осень этот Костя совсем сдурел. Наши грядки в одной изгороди, даже забора между ними нет. Вышел он из дома и нам говорит: «Капусту убирайте, я завтра корову в огород пущу». Картошка и у него, и у нас уже была убрана. Я отвечаю: «Куда спешить? Успеешь ещё корову-то в огород пускать, осень длинная». Тут его как будто оса ужалила: «Вы меня не учите жить, сам ещё свою голову на плечах имею! А если не хотите мирно со мной жить, то я вам покажу!» Даже и не заметила, как он нож из кармана вытащил, бросился на Егора и в бок его ножом пырнул. Я, дура, с перепугу голыми руками бросилась их разнимать. Нет бы, дрын какой-нибудь взять, да и хрястнуть ему по голове. А тут в суматохе и мне ножом досталось в бок и в руку. Костя же с Егором уже на земле барахтались, а затем и под гору скатились, мутузились там ещё долго. В конце концов Григорьев оставил Егора и, бранясь, ушёл домой. Я подошла к мужу, смотрю, а он весь в крови, я тоже. Надо было по телефону позвонить и вызвать фельдшерицу на дом, а нам тогда и в голову такое не пришло. Егора кое-как перевязала и положила на диван, а сама пешком пошла к фельдшерице. На наше счастье, она дома оказалась. Она сразу за своё дело принялась, перевязывает меня, а я говорю, что дома Егор ещё сильнее порезанный лежит. Егор же сам, оказывается, за мной приплёлся, и тоже к ней зашёл. Перевязала обоих фельдшерица и позвонила в райцентр. Вечером вертолётом нас в больницу доставили. Григорьева же только через десять дней арестовали заодно с одним мужиком, который жену свою застрелил. Я же никакого зла на соседа не держу, если бы пришёл да прощения попросил, ей-богу, простила бы. …Завершила свой невесёлый рассказ Галина Ивановна. В палате некоторое время стояла полная тишина и, наконец, все вздохнули. С этого дня отношение женщин к ней изменилось, и обращаться к ней стали по отчеству. Лиза же себе отметила, что какой бы трудной ни была жизнь, а большинство людей всегда останутся хорошими, они всегда встанут грудью против зла и, в конце концов, добро восторжествует. Иван Ногиев