Обращение к читателю: 1. Я прекрасно знаю, что эвтаназия запрещена в России законом. 2. Я прекрасно знаю, что в России эвтаназии и активные, и пассивные происходят ежедневно. - Балулей. Соталей. Галулей. – слабый хрипловатый голосок наполняет комнату. Для меня в нём слышится только – Пожалей-пожалей-пожалей. Это кричит мой сын. Коверкает слова специально, как он это делал в трёхлетнем возрасте. Этот голос вытягивает меня из оцепенения – так теснота в лёгких при погружении выталкивает нас к поверхности вод. Я как бы выпадаю куда-то, но это выпадение не приносит чувства вздоха - воздух шершав и тёмен. - Иду. Иду. – говорю я, при этом сам поражаясь, как звучит. Голос напоминает скрип старого дерева, раскачиваемого тёмным ветром. Простыни на диване в углу трепыхаются. На меня смотрят неестественно большие глаза, влажные, тронутые поволокой боли и лихорадочным блеском. И этот контраст чистых простыней и изнурённого детского лица бьёт меня в самую дальнюю, ещё живую глубь. Я много раз видел его, и он уже приелся взгляду, но сейчас эта неправильность ударяет меня с небывалой силой. Так, словно я под маской тупой будничности увидел нечто более страшное, чем есть. Толко потом в мягком полумраке детской проступают впалые щёки с болезненым румянцем, исхудавшие руки в складках бледной и иссохшей, как-бы старческой кожи. Кошмар начинает потихоньку превращаться в обыденность. - Папа, папочка. Укольчика. – говорит маленький человек. - Да-да. Сейчас, мой хороший – вырывается у меня. От долгого повторения слова стёрлись и стали какими-то серыми, пылевидными. Но он слышит в них… - не утешение. Обещание. Он ненадолго успокаивается, но затем, видя мою медлительность начинает опять быстро говорить – Балулей. Савалей. - Сейчас-сейчас – суетливо, но без выражения говорю я, шаря руками по комоду. Но-шпа. Баралгин. Ксидифон. Всё не то. Ах, вот – ампулы, шприц. Открывая коробку я обнаруживаю, что апмула осталась всего одна. Да, боли усилились. Вчера сделали пять уколов, сегодня уже четыре. Всё верно. Вот, они пустые стекляшки лежат - ровно девять. Шприц набран. - Сейчас будет укольчик – говорю я мальчику, который шепчет тонкими губами – «Балулей». Ноги кажуться спичечными на фоне относительно большого живота. Ягодицы тощи. Я осторожно протираю кожу спиртом, стараясь не задеть бледно голубые комки метастазов. Затем быстро делаю укол. - Вот и всё. – голос звучит глухо, но «ВСЁ» отдаётся колокообразно. Последняя ампула израсходована. Впереди пять часов наркотического оглушения, а затем: боли, боли, боли. Непрекращающиеся, непосильные, человеческие. Сколько болей? Часа три? Нет. Обманываю я себя. Через восемь часов откроется поликлиника, а потом будут очереди – сдать ампулы – получить розовый рецепт – поставить печати – аптека. Больше, чем три часа, гораздо больше. Проходит какое-то время, пока лекарство не подействовало. И я сажусь почитать сказку - такой у нас молчаливый уговор. Раньше, не так давно мы читали новые и разные книги, вроде «Ветер в ивах», «Остров сокровищ», но потом интерес к новому у него суживался, и сейчас мы читаем только Чуковского… Я начинаю: «Ехали медведи На велосипеде…» Возможно, ему так легче, наверное, книжка помогает представить себя ещё маленьким и здоровым. Вернуться мысленно в то время, когда ему эти сказки читались на ночь… И я тоже закрываю глаза продолжая при этом рассказывать… Так можно вобразить, что что ничего нет и не было. Заболел он не так давно. Когда? Что-то около шести месяцев назад. Прекрасно помню, что в этот день мы торопились на дачу. Он сбегал по лестнице и вдруг упал.. - Ну, подымайся. – крикнул я тогда в раздражении, так как мы опаздывали. Поднятся он не смог. «Перелом бедра» – сказали в тавмпункте. Через четыре недели стало очевидно, что перелом не простой, что это метастаз в кость. По УЗИ была найдена опухоль почки. То-ли рак, то-ли ещё какая-то. Да рак вобщем-то всё это рак. Затем были больницы, больницы, больницы… Казалось они не кончатся. Вопрос об операции у нас не стоял, потому-что сразу выяснилось, что меастазы проникли и в кости таза и в другое бедро. И нас лечили рентгеном, химией одной, потом химией другой, потом третьей. Потом, когда выянилось, что это не помогает, мы, по совету тёщи мы ездили к «деду-лекарю» в деревню и пили болиголов, и системой Ниши пользовались, и ещё какой-то. Всё было бесполезно. И тогда больницы кончились (мы стали «безнадёжные»). И теперь мы на симптоматическом лечении. Поначалу боли снимались трамалом. Потом они усиливались и мы перешли последовательно на кодеин, омнопон, морфин. Поначалу морфин был надёжен. Он снимал боли надолго. Двух уколов хватало на сутки. Но сейчас и он перестал помогать, давая скорее кратковременное забытьё, а не обезболивание. На ночной кухне липкая тишина. Пятый час с момента укола на исходе. Я знаю что надо делать: надо выпить водки. Но немного – руки должны быть твёрдыми – только четверть стакана. Я иду в комнату. Зажигаю свет. Детские глаза открываются. Какие они удивительно ясные. Сыночек! Шелестит тихий голос – Папочка, ты меня любишь? - Люблю! Да. Да. Сейчас. – вырывается всхлип. Подушка тяжёлая, как если-бы была сделана из чугуна. Он смотрит, и мне кажется, понимает. - Спи – говорю я – Сейчас ночь! – говорю, потому что не могу видеть эти ясные глаза. Он послушно отворачивается к стене. Я тихонько подкрадываюся и прижимаю подушку к его лицу. Он не сопротивляется. Господи, какая страшная тишина.