На первый взгляд Чаюпопрошуя был мужчиной неказистым: росту среднего выше, а оттого сутулый, телосложения хилого, и в походке его, да и во всех движениях, нечто такое сквозило, как если бы маленькому мальчику подарили первый в его жизни транспортир, а он бы забавлялся с ним, вычерчивая и вычерчивая все новые несуразные углы. Крепким здоровьем Чаюпопрошуя не отличался, и отчего промозглый ноябрь казался ему примечательнее всех прочих месяцев – оставалось неясным. Тем не менее, приходил он всегда в ноябре. Стучал нескладным ритмом в двери, не дожидаясь ответа, сам себе отворял и, просунув голову в щель, представлялся как-то робко-вопросительно: - Чаюпопрошуя? Мы приглашали его зайти и наливали коньяк. Он улыбался и пил свои 42 градуса под углом в 175. В общем-то, мы его любили. Даже Дашучуя старался не обижать гостя зазря и только изредка предлагал тому посмотреться в граненый стакан. В тот памятный вечер Обиднож был не в духе. Целиком глотал танублин, наплевав на инструкцию, не деля на половинки, запивая чем-то мутным. Чтоб не бередить ему душу, говорили на темы отвлеченные: то ли о равеннских мозайках, то ли о вареных мозговиках. Что тогда нашло на Чаюпопрошуя? К чему вдруг завелся, когда уж и без того было тошно и сложно, и серо, да и неба не видно? - На этом комическом корабле, - сказал он откуда-то из-под малого катета, - никогда не долететь до Умы. Сказал и весь так и застыл с туманным взором, в косинусе тридцати пяти. Мы переглянулись. Обиднож нахохлился: - Ну, и что? Можно подумать… Ума… - Он провел рукой по столешнице, собирая хлебные крошки и лимонные косточки. Их сбросил на пол, сам вскинулся, - Да что б ты там делал – у себя на Уме? Сам-то знаешь? Знаешь? Чаюпопрошуя поежился, свернулся в синус, но не отступил: - Выходил бы… Выходил бы и… - Куда? – Обиднож уже откровенно злился и постукивал по столу стаканом со своею недопитою мутью, - Куда там выйдешь? Кругом кирпичи и пустота и кирпичи в пустоте - все сплошь пылью покрытые! А на горизонте, так там Заумь одна. Дашучуя кивнул. Дашучуя видел Заумь: говорил, там тоска и в вышине танцуют умные коровы. Никому проверять не хотелось. Чаюпопрошуя казался расстроенным, а может, просто усеченным, но еще пил и не сдавался: - Зато я нашел бы себе там место! Нору бы вырыл, как у хоббита, там можно – там земля мягче. И сидел бы себе в Уме. И все бы там было моим, и я был бы в своем… А как вышел бы, так бы и смотрел, танцуют ли коровы. Даже мне стало смешно. Дашучуя фыркнул. Обиднож сказал: - Ты романтик, Попрошуя. Не может быть ничего своего на Уме. Купили ее давно, только нам не говорят. Гость наш вписался ромбом в квадрат и печально поник. Смотрел в пустую рюмку, я долил, он провел глазами стеклянное горло. - Надоело взаймы! – вдруг развернулся он ко всем сразу и к каждому в отдельности, - А ведь мне ли занимать? Ну, скажите, ну! Мне ли? Нам стало жаль Чаю. Он был похож на Че Гевару в стальном додекаэдре и лимонный сок с подбородка вытер одним лишь плечом, без помощи рук. - Ясно дело, тебе не занимать, - согласился Обиднож. Молча закурили в ноябрь. Каждый вспоминал Уму, какой она виделась в детстве из ночных темных окон. Что-то в нашем комическом корабле разладилось и взвыло, а может, просто ветер, а может, одинокий самжеж спрятался где-то в левом крыле от дождя и сырости. Дачушуя был вегетарианец и хиппи: никогда не разрешал нам травить самжежей, тайком их подкармливал, пока однажды зимой их не развелось столько, что ныл каждый плинтус. Я слышал быстрый панический шорох тоненьких ног всякий раз, как включал в кухне свет. Летом они ушли сами, или Обиднож их все-таки выгнал, но нам не признался. Чаюпопрошуя зажег вторую от первой – получилось что-то похожее на огненную пентаграмму. Дашучуя ухмыльнулся, достал из-за пазухи сны, принялся их толковать и раздавать по шесть. - Зачем ты? – укорил Обиднож, - Он же всегда проигрывает. Попрошуя скривился и отмахнулся, мол, какая разница. Дашучуя заметил, что оно всем только на руку, ведь Чаю лучше всех толкует. Как и следовало ожидать, горелое море с легкостью побило кривого соседа: я вышел из игры вторым, Чаюпопрошуя под конец собрал все, и даже трехглавую лошадь, - у него с самого начала была одна только мелочь, навроде пшеничного поля. Захотелось сказать что-нибудь, что-нибудь такое, что могло бы утешить всех. - Кто знает… - мне бы стоило говорить это громче, но я никогда не умел, - Может быть, где-то далеко-далеко, в созвездии Альфа Центавра, куда ни плюнь – кругом одни Умы. И всем хватает, и у каждого есть свой кусок, даже у самого последнего самжежа. А Зауми там нет никакой. Дашучуя рассмеялся, подбросил монетку, поймал и поставил ребром. Обиднож хмыкнул, но мутно поперхнулся. Чаюпопрошуя толковал сны и неожиданно улыбался по мягкой и плавной параболе.