Эта улица была старой, тихой, неприметной и, пожалуй, какой-то даже застенчивой. Единственное, на чём мог остановится скучный взгляд прохожего, так это - маленькое, едва заметное, уютное кафе, затерявшееся в конце улицы. Признаюсь, мне нравилось в нём бывать... Этакое совсем простенькое кафе, так себе - ничего особенного, и музыка отчего-то всегда была грустная, но что-то притягивало меня сюда, влекло... Этого кафе давно уже нет и в помине, да и улица стала шумной, бойкой. Вероятно, нет уже и тех посетителей, что соблазнялись неоправданными надеждами и опрометчивыми желаниями... Но тогда, здесь каким-то образом, словно сговорившись, собиралась компания своих, чем-то близких и, в то же время, не похожих друг на друга уже немолодых людей. Такое ощущение, что они приходили сюда, чтобы не растерять окончательно свои желания... Да-да, именно - заглянуть в глаза надежде. Ведь не напрасно же между собой они называли это кафе "Приют одиночества". Надо ли говорить, что каждый прожитый день, - не только радость, но и - боль. Боль утраты ещё одного дня, упущенной навсегда возможности, несостоявшегося, как случай - счастья... О, я уже слышу со всех сторон, - что дескать, "Надо радоваться каждому прожитому дню, как дети" и я, соглашаюсь, нехотя кивая головой. Но, позвольте!.. Куда деть то, что безутешно громоздится за этой, полной соблазна, фигурой речи?.. Однажды я случайно забрёл в это кафе. Совершенно случайно, как и всё, пожалуй, в этой жизни.Тогда всему виной был дождь, и если бы не он, то я прошел бы мимо, так и не прочитав, этой трогательной страницы жизни. Воскресными вечерами кафе оживало после будничной скуки... За маленький круглый столик возле окна, что стоял в углу, постоянно садился один и тот же седой человек с грустными глазами, уставшим лицом и аккуратно подстриженными усами, на вид не больше шестидесяти. Поговаривали, что у него очень больное сердце. Обычно он заказывал бокал красного вина, затем равнодушно оглядывая посетителей, и не найдя ничего, что могло бы живо заинтересовать, доставал колоду карт для пасьянса. Предвкушая приятный вечер, аккуратно набивал трубку табаком и, пуская клубы ароматного дыма, начинал разминать руки. И вскоре этот пасьянс, ставший в большей степени повинностью, чем забавой, сменялся чашечкой кофе или новым бокалом вина. Все почему-то называли его "доктор", и когда он входил, то приветствуя его, кто-нибудь непременно спрашивал: "Как поживаете, доктор?" - и он, без особого внимания и интереса, слегка небрежно, покачивая головой, отвечал всегда одно и тоже: "Как видите, прелюдия продолжается!" Но иногда, будучи в превосходном настроении, ему нравилось всё, что так дивно окружало вокруг, что сулило надежду, что предвещало перемену к лучшему. В такие минуты он снисходил до тонкого юмора, подбросив сидящим за соседним столиком какой-нибудь свеженький анекдот, от чего те валились с хохоту. Позднее у меня сложились с ним добрые отношения, и однажды я спросил, что значит эта "прелюдия"? - Видите ли, - он допил вино, - Как бы вы не были счастливы, рано или поздно будете обречены на одиночество, и в итоге, вся ваша жизнь - не что иное, как прелюдия к смерти. В тот день он был в прекрасном настроении и чувствовалось, что ему хотелось поговорить, и не просто, а впустить к себе в душу. - Я слышал, что вы пишите... И о чем же? - и тут же он поспешил ответить за меня, - О любви... я угадал? - Ну, в общем-то, - смутившись, я замялся, ёрзая на стуле, - Пожалуй, что вы угодали, отчасти. - Тогда вам следует обратить внимание на ту парочку, что сидит там, за столиком, - и он бросил взгляд в глубь зала. - Заметьте, он все время держит её за руку. Они вместе уже больше тридцати лет и ни на один день не расставались. Это ли не сюжет, а? Он попросил еще вина и, заметив мой неодобрительный взгляд, с грустной ухмылкой сказал: - Сердце - это пустяк, мелочь... Душа - это главное в человеке, а если она еще болит, то... Знаете, я вот думаю, что однажды споткнувшись о несчастную любовь, человек всю оставшуюся жизнь потом прихрамывает. Не замечали? Хотя вы ещё очень молоды, в молодости вся жизнь сводится к одному - удовлетворению желаний, - немного помолчав, он продолжил, слегка захмелев, - Я жалею только об одном, что поздно понял, как надо проживать свою жизнь. Да-да, очень, очень поздно. - Интересно!?.. Это как? - с недоумением вырвалось у меня. - Нет... Конечно же, не в буквальном смысле, а более, как бы это... Всякий раз жить как бы внутри впечатления, словно под оболочкой его... Жить, если это возможно, в развитии содержания впечатления. Ведь в сущности, мы пребываем в каком-то постоянном волнении души, и главное здесь - уметь сходиться так, чтобы становилось близко, доверительно, без запинок, чтобы легко дышалось... Понимаете меня? Этого я никогда не умел, и меня иногда посещает такое ощущение, что все вокруг меня живут полной жизнью, а я будто стою в стороне и просто наблюдаю... Раскурив потухшую трубку, он помолчал, потом, пробежав по мне грустным взглядом, продолжил: - Вы приятны мне, молодой человек, это, возможно, подкупает меня ваша молодость... Но представьте, что я тоже был молод, да... и любил и был любим... Все когда-то кончается, - и вконец растроганный разговором, достав что-то из кармана пиджака, вдруг неожиданно предложил мне: - Хотите почитать письмо? Вчера только получил... и, вероятно, это уже последнее... - и он протянул мне сложенный попалам конверт, - Читайте... читайте! Я вынул из конверта письмо, и мне бросилась в глаза одна особенность: почерк был явно женский, но чересчур, как мне показалось, какой-то очень уж нервный... "Дорогой мой, любимый мой Ёжик! Это невыносимо. Нет я люблю тебя безумно, но пойми меня, это невозможно. Я очень, очень люблю тебя, но я не могу её оставить, это убъет её. Она так трудно жила, всю жизнь её обижали, она не вынесет удара... О, Господи, я не могу убить свою мать! Даже во имя нашей любви, ради тебя, нас... Понимаешь меня, Ёжик? Ты понимаешь???... Когда мы были вместе, то все казалось возможным, но теперь я испытываю отчаяние, меня преследует мысль, что всё кончено... Она не отпускает меня, я слышу как зовет. Какой же надо быть жестокой, чтобы даже намекнуть ей, я не в силах это сделать. Ёжик, нельзя чтобы она узнала... Неужели ты в душе не согласен со мной... Я не переживу, всё так ужасно, я даже не знаю, хочу ли я ехать обратно. Мысли путаются, я боюсь думать, что будет с тобой, Ёжик... Мне осталось проститься... Нет, не пугайся. Не будешь? Нет?.. Я не могу... Всё. Не пиши мне... У меня не хватит сил ответить тебе. Прости меня... Не люби меня. Нет, люби, люби... Умоляю, люби меня, свою Мусю...Люби! - Ну, что вы скажите на это? - спросил он, когда я окончил читать. Но я был настолько ошеломлен, что ничего кроме какого-то щемящего чувства сострадания во мне не было. *** Так сложилось, что я был вынужден на некоторое время уехать. Меня долго не было в городе и как только я вернулся, то тут же поехал в кафе. Едва появившись на пороге, ко мне устремилась пожилая пара, по обыкновению, держа друг друга за руку, со словами: - Куда же вы пропали, голубчик... Как жаль... Вас так давно не было видно? - Добрый вечер! - сказал я вместо ответа и, увидев пустой столик в углу, спросил, - А где же наш "доктор", я что-то не вижу его? Они мельком переглянулись и немного помолчав, он ответил: - Прелюдия окончена... С дрожью в голосе, она добавила: - Сердце... Да, он так и сказал: "Мое сердце устало..." Он ждал вас, очень хотел с вами проститься и просил передать вам вот это, - она достала из сумочки перевязанную ленточкой пачку писем. - О, Господи, я же совсем зыбыл! - словно ужаленный встрепенулся её спутник, - Вас спрашивала одна женщина, недели две назад. - Что за женщина? - насторожился я. - На вид, лет сорок, не больше, и мне показалось, что как-будто бы - иностранка, одета уж очень не по-нашему, но говорила прекрасно, на отличном русском. - Что-нибудь просила передать... Как зовут её? - Нет, ничего... только: - "Просто скажите, что спрашивала Муся." - Муся!? - неожиданно вырвалось у меня с каким-то трепетным, не то удивлением, не то восторгом.