Род и впрямь собирался… Мать Рая перестирывала залежалое постельное бельё, мыла окна и полы. Вынула из шкафов для торжественных случаев хранимую посуду. Я помогал, Полька кобенилась, но тоже участвовала – сервиз побила наполовину. Фыркнула и умотала со словами: – На счастье! Всё, меня тут больше нет! Ноябрь ещё потягивался в крайних солнечных деньках, когда Межичи начали съезжаться. К нам полетели мейлы. Одни сообщали дату приезда, другие требовали ответа по мёртвой луне: спроси то, вызнай другое у деда. Чтобы не забыть, я по живой луне вопрос распечатывал крупным шрифтом, затем отдавал ему. Дед кряхтел, ворчал: – Хм, не знаю, не знаю… На чём всё и заканчивалось. Но через раз я обнаруживал на обороте листа его корявые буквы. Запомнив дословно, по живой луне я оправлял ответ электронной почтой. Нередко латиницей, бывало и кириллицей со значками, на устаревшем языке… Тогда зарисовывал по памяти, отправлял картинкой. Я удивлялся: дед, вроде как, образование имел не среднее даже, а начальное. Плотник он. Странно и то, насколько часто просили узнать адрес в другой стране… Дед всю жизнь в нашем городишке прожил. Так или иначе, поддержание этой переписки стало моей обязанностью. --------------------- Разгадка лежала на поверхности. Я без задней мысли однажды Ярика спрашиваю: – Что дед мастерил-то, пока меня не было? Ярик: – Да я и не видел его. Как с твоей бумагой ухромал, так сегодня за полночь вернулся. О? Такая простая мысль не приходила мне в голову! У нас в доме часто гостят мёртвые, отчего же дед не может навестить старых знакомцев? Так, да не так! Если по роду идти, заковыристей получается. Мертвецы видят лишь тех, с кем были знакомы при жизни, ок. Дед знает свой, тоже ограниченный круг: мать и отца, родню вплоть до прадеда, соседей, как минимум… А прадед – тем же манером вглубь веков. Так вот с кем живые через меня переписываются! Где же они находятся сейчас, прадеды и прабабки? Тоже здесь? В эту самую минуту? Что-то не складывается… Напротив, отлично складывается! Под девяносто ему было, когда дед помер и, как это бывает, в последние годы слегка чудил. Мог заблудиться в доме, бормотал сам с собой. Эта же манера по мёртвой луне даже мало-мальски не привлекла моего внимания, а зря. Не с собой он бормотал! Ярик понял, а я упустил как-то. Щас я деда-то прищучу за хвост! Всё для других, а мне ведь тоже кое-что интересно! --------------------- – Дед, спроси мне про Агнешку! Дед покряхтел, горбушку отрезал и корявыми пальцами мякиш вынимает. Корки складывает в карман, на реку с ними пойдёт, кормить уток своего последнего лета. Мёртвые утки долго не живут. – Что ж тебе надо-то? Намедни ведь, что было, всё рассказал. – Не скажи, а спроси! Подробней. С кем ты шушукаешься? У них спроси, кто сам лично Агнешку видел. Дед косится на меня: – Да погоди ты, чего мельтешишь. Вот Слава Румын приедет. Буду я тут ради твоих капризов… Едва не дословно за отцом повторил. Славу Брандмейстера, Румына, я почти не помню. Знаю, что из тех, кто за границей сильно поднялся. Образованный. Наши его уважают. Румын – это прозвище. Межичи хоть кто бывают, город не одному и не двум государствам принадлежал. В школе его историю в культ возводят: откуда что пошло. У нас дома всегда с презрением относились: «Мы – Межичи, точка». – Сопля такая, – дед по-доброму, это у него не ругательство, – тут Лесник тебе привет передаёт. Во, пальцем грозит, чтобы ты покойников за глупостями не тревожил. --------------------- Голова болит… Гулко… Не надо было… Может, лично для меня смерти и нет, но сама по себе она ещё как есть и уходит в неизмеримую глубину. Она похожа на туннельную бездну. Снаружи отсутствует, а изнутри – глотка. Обрубленной шеей раскрывается, пищеводом спирально уходит под землю и всё время немножко сглатывает. Целиком собой сглатывает, опрокидывая эхо по винтовой лестнице глотки. Мутно и жутко в голове... Меня не видят, но им и не требуется. Они молчат, как бездонный барабан. Мой язык лепечет, как осина в затишье: – С Агнешкой что стало? Что было в записке? Как выглядела, какой была? Дед глаза прикрыл, губами не шевелит, всхрапывает. Под звуки больших глотков слова огромными пузырями выходят из-под ног, идут не в уши, а в подошвы и ударяются в нёбо. Кислый, металлический привкус во рту. – Неграмотные. Все. Тех годов. Дед подхватывает потустороннюю речь, продолжает через гулкие паузы: – Агнешка. Немая была. Напугалась. По малолетству. Редко скажет: пирожок дай. Выросла. Совсем замолчала. Пузырь дрожит, поднимаясь, а его смертью сглатывает. Он поднимается… А его по спирали вниз сглатывает. Он обратно… Пузырь бьёт в подошвы, током проходит по телу, распластывается о черепной свод и выталкивает слова: – Вечер. Пришла. Весёлая. Говорит: полька! Вот как умею! Танцует. – Дед, я пас… Дед замолкает и словно мякиш жуёт. Оно и не было, а закончилось. --------------------- – Полюбопытствовал? Доволен? – с прищуром. Я за голову держусь: – Ехидничаешь? Я что-то не то делаю? – Хм, хм… Так ведь и тебе ничего плохого не сделали. Звучало как: спасибо скажи. Да и слова шли через небольшое, захлёбывающееся эхо.