В конце августа мы с бабушкой топили печку пожарче - наступали заморозки, а домик наш был дачный, неутеплённый… Мы ложились в лёгких ночных рубахах на огромную кровать, пахнущую сеном и яблоками. Спать не хотелось, но и двигаться тоже. В эти часы бабушка часто рассказывала одну и ту же историю. И я понимала почему. Сопереживая, я вместе с бабушкой вновь и вновь прикасалась к тайне, непостижимой, но осязаемой, реальной… -1- « В декабре 41-го,- начинала бабушка неспешно и задумчиво,- в доме не осталось ни крошки, ни крупинки, ни одной вещи, которую можно бы было обменять. Желтоватые бумажки- карточки, по которым я ежедневно, отстояв по пять- шесть часов на лютом морозе, получала блокадные граммы- эти бумажки были нашим спасением. 16 декабря я несла уменьшенный паёк- нормы и прежде жалкие, урезались и урезались… Обида душила меня. Взмокшая от усталости, я брела к детям, а день выдался до невозможности ясным. Глаза, не выносили яркого света. Я отворачивалась, замирала. Нервы мои не выдержали: прошлое с наряженными елочками, подарками, застольями - показалось мне насмешкой, злой игрой. Все наши довоенные радости и надежды, праздничная суета предновогоднего Ленинграда- всё сменилось мраком, из которого возникал звериный оскал голода. Царство Зверя торжествовало- желание есть стало единственной мерой в мире безнадёжности и смерти. Всё человеческое отсекалось, отмирало, мешало выжить. Мне страшно было переступать порог собственной парадной. На третьем этаже миловидная в прошлом учительница музыки, когда я недавно заглянула к ней, кормила дочку супом… «Это мы бабушку едим»,- пролепетала малышка, а учительница объяснила, что бабушку они хранят между рам, уже почти месяц… Что они будут есть потом? Не набросятся ли, не уволокут ли к себе…Ужас не оставлял меня всякий раз, когда я поднималась домой. За что это нам? Мера испытаний, выпавшая на город, показалась мне тогда безжалостно превышающей человеческие возможности… Мучения, из которых не было выхода, только губили. Воронка Небытия разверзлась и затягивала в себя. Как же можно было попустить такое? Или все слова о любви и спасении- ложь, чтобы обожжённые знанием двуногие, прозрев свою суть, сгинули бы, наконец… Задумавшись, я всё же решилась войти…Меня била дрожь - шаги! Шаги приближались! Сил защищаться у меня не было… -Зин, ты чего?- Валя Чёрная - полуцыганка с четвёртого этажа потрепала меня за плечо. Даже приобняла слегка. Я освободилась, кивнула молча и вошла в квартиру. -2- -Леб, леб!- закричал из кроватки Валя. Олег - четырёхлетний нянька, потирая расцарапанную щёку, кинулся на кухню - готовить нож и доску… Я достала Валю. Как медвежата в шубках, шапочках, ежась от непрерывного холода, мальчики замерли. Наступал самый долгожданный момент- открывание сумки… Торжественно её содержимое выкладывалось на доску, покрытую тряпочкой, чтобы ни одна крупинка не пропала. В глазах у меня потемнело - пакетик с документами! Карточки, паспорт. Я же проверяла его при входе в парадную, я же сама положила его сверху… Выбежав на лестницу, я обшарила каждый угол. Хотя уже знала - напрасно. Валя Чёрная…она обнимала не из жалости, как же я не поняла. Ах, если б сразу! Теперь разве можно, что-нибудь доказать? Карточки не восстанавливаются. Военное время! До получения новых - четырнадцать дней… Я отложила свой паёк детям - не удержалась, отломила кусочек, который хотела рассосать, но проглотила моментально - будто ничего не было. Ребята делили крошки на ноже. Валя опять вцепился в Олегову щёку, я заплакала, и они, уловив что-то, замерли, затихли. Скоро нам уходить - осознала я…И им ещё нежившим, безгрешным - тоже. Им-то за что? Вспомнилось, как в тридцатые годы, умирали на вокзалах от голода, убежавшие из обескровленных деревень, крестьяне. Их было не принято замечать. В обмотках лежали они на полу, смирившиеся, безгласные - они не просили, не надеялись, а мимо спешили сытые, холёные горожане. Обезбоженный мир отторгал изгоев, всех, кто не смог пробиться к кормушкам. Не стала ли их изоляция - наказанием для нас? Не тогда ли пустила зловещие корни Блокада? Олег стал показывать Вале кубики: -«к», «е», «н», «о», «з», «и», «с»,- настойчиво повторял он буквы. Но Валя рычал и мяукал. Он разучился вставать на ножки. Олег начал заикаться и кричать во сне. От холода у обоих возник тик. Топила я по утрам, старыми книгами, которые тоже уже кончались. Исчезало всё, будто в зеве ненасытного животного, только и ждущего уже и нас самих. -Не отдам!- рефлекторно я прижала детей к груди. Нет, нет, нет…Я буду рассказывать им добрые сказки, буду жалеть их и успокаивать, и они просто заснут однажды, и я сделаю всё, пусть даже невозможное, чтобы на их личиках была улыбка… А потом… Страх сковал меня, близость черты, за которой темнота, дыхание гибели - лишала меня мужества. Да, хватит ли у меня сил не сойти с ума в эти дни? Если я не выдержу одиночества, безысходности- какие мучения я причиню моим сыночкам! Ведь моя слабость - не только в истощённом теле, она глубоко в сознании, неготовом к такому исходу. «Пусть будет Твоя Воля»,- инстинктивно взмолилась я. Любой порыв моментально отзывался резким упадком сил, и я в изнемождении опустилась на подушку. -3- Сна не было, мыслей - тоже. Напряжение, достигнув предела, сменилось покоем. В вязкой, насыщенной пустоте мне привиделось, что яйцо балансирует на кончике иглы, и, как только оно упадёт - нам уже ничто не поможет. Мне чудилось, что я держу его своим взглядом, и я должна не моргать, не дышать, а смотреть, смотреть. На глаза наворачивались слёзы, взор туманился, и яйцо подозрительно колыхалось. Но дивным образом не упало. Оно лопнуло на игле. Скорлупки разлетелись, и из него выпрыгнул усатый однорукий мужик в гимнастёрке. Он сердито уставился на меня и беззвучно произнёс: - Ладно, приходи, только заявление напиши. - Куда?- так же мысленно удивилась я. -Знаешь мост на Обводном у Варшавского вокзала?- мужик крайне подробно стал объяснять маршрут, перечисляя улицы, номера домов, у которых нужно повернуть, чтобы добраться до загадочного здания, где он примет меня в кабинете №8. Удивительно, но утром я продолжала помнить весь этот немой диалог, казавшийся мне болезненной фантазией. Дети ждали, что я, как обычно пойду за хлебом, и я покорно вышла на улицу, прихватив с собой листок, в котором излила душу, описывая нашу беду. Идти мне было некуда, и, едва ли не крутя себе пальцем у виска, я отправилась по указанному пути. Вскоре я заметила, что всё абсолютно точно, хотя я никогда не была в этой части города, и подсознание не могло запечатлеть это. Дом, в который я должна была войти, оказался не больше - не меньше Главным Управлением по хлебозаводам Ленинграда. «Вот тут-то меня ждут, не дождутся»,- я едва не рассмеялась от собственной наглости и, готовая к тому, что меня выгонят, вошла. Милиционер преградил дорогу. - Я в кабинет №8 по договорённости,- неуверенно сказала я и залилась краской. Охранник спросил: -Фамилия? - Башко,- пролепетала я. Он позвонил по местному и посторонился: -Проходите. Силы оставили меня, я долго пыталась отдышаться у стены, чувствуя что вот-вот потеряю сознание. Обдумывать свои действия я уже не могла. Практически машинально, постучалась в жёлтую дверь с железной восьмёркой и тут же вошла. Момент оказался неудачный, начальник, как две капли воды похожий на мужика из сна, отчитывал кого-то по телефону, держа трубку плечом, а единственной рукой перелистывал документы. Красный от гнева, он кинул на меня испепеляющий взгляд. Чувствуя, себя не в своей тарелке, я едва не заплакала. Но приблизилась к нему и подала заявление. Продолжая орать, начальник стал быстро читать его. Не прошло и минуты, как он взял какой-то бланк, размашисто чиркнул на нём резолюцию, тут же тиснул печать, протянул мне и знаком показал на дверь. В коридоре, оправившись от стремительного приёма, я решилась прочитать документ: -Направление на хлебозавод № N. Посылаю вам лучшую сдатчицу хлеба Башко З.У. Главный уполномоченный…. От его титула у меня потемнело в глазах. Благодать превыше закона, превыше здравого смысла излилась на меня. От радости я заторопилась, но, пройдя несколько кварталов, едва не упала, и снова пришлось двигаться осторожно, угадывая, хватит ли сил на шаг, или лучше постоять немного. В отделе кадров взяли мою бумагу и тут же потребовали паспорт. -Завтра не принесёте - возьмём другую. Желающих сами понимаете! Восстановить паспорт за день! Об этом можно было и не мечтать. Но случилось главное- в этом мире смерти и смрада, где прохожие ели рвоту, ели землю, где дети перестали отличаться от стариков, где неподвижные пергаментные тела стали привычны, как головокружение, грязь, холод - в этом мире я ощутила Присутствие. Нам внушали, что Его нет. Нас оскопили материализмом. Но может ли обман длиться тысячи лет, претерпевая гонения, всякий раз оживая и укрепляясь вновь? Правда, осмеянная, казалось бы, уничтоженная, правда, данная нам Христом неодолима, потому что она - часть нас самих. -4- -Леб, леб!- завопил Валя, когда я вернулась. Из тайничка достала вчерашний паёк, стараясь не нюхать, не смотреть на хлеб. Положила на стол. Олег задумчиво погладил меня по руке. - Это последний хлеб?-прозорливо спросил он. Я вздрогнула, перекрестила еду и кивнула. Олег пошёл за ножом и тряпочкой. На Волковом кладбище, куда нас скорее всего отвезут, есть церковь Иова. Как-то до войны я зашла туда. Слабовидящий священник служил вечерню. Было малолюдно: несколько старушек, да парень в штатском - добровольный Иуда. Его косые взгляды напрягли меня, я устремилась к выходу, но услышала пение. Чистое сопрано, легко скользящее по октавам, являя уникальные возможности голоса, как живой ангел, слетало с хоров. Пение возносилось с такой любовью и силой, что моя душа, казалось, обрела крылья и тоже устремилась за ним. Служат ли в этой церкви теперь? Говорят там огромные рвы, полные трупов, которые зароют бульдозерами по весне. «Нет, надо думать о другом»,- взволновалась я, но церковь не выходила из памяти. «А Иов- жертва спора, жертва невинная. Иов- страдалец, который не утратил веры и только вопрошал: «За что?» Его образ был совершенно непонятен мне тогда, а теперь и я могу восклицать то же, только конец у нас будет настоящий, а не книжный. Не думать»,- вновь запретила я себе, понимая, что скоро мысли эти будут неистребимы. Я склонилась к Вале и увидела, что он грызет маленькую книжечку. -Что это? Как это! Я выхватила из рук малыша свой паспорт, который он чудом не успел безнадёжно испортить. -А это,- буркнул Олег,- это в дверь кто-то сунул, а я дал Вале, чтобы он не царапался… Здесь бабушка многозначно замолкала и вставала проверить угли…Если печь можно было закрывать, мы гасили свет и засыпали, а, если нет - бабушка рассказывала ещё множество эпизодов, спасших её и детей, но я понимала - самое важное в её жизни произошло именно в те дни, когда Валя Чёрная украла карточки, и казалось, спасенья нет и быть не может.