Не греми рукомойником, Понтий, не надо понтов, все и так догадались, что ты ничего не решаешь. Ты и светлое имя жуешь, как морского ежа ешь, потому что всецело поверить в него не готов. Не сердись, прокуратор, но что есть земные силки? Неужели ты веришь в их силу? Эх ты, сочинитель… Не тобой были в небе увязаны тысячи нитей – не во власти твоей, игемон, и рубить узелки. Ни светила с тобой не сверяют свой ход, ни часы. Что короны земные? Ничто, если всякое просо тянет к свету ладони свои без монаршего спроса, и царем над царями возносится плотничий сын… Но, к чему это я? С высоты своего этажа, сквозь окно, что забито гвоздями и неотворимо, я смотрю на осенние профили Третьего Рима, на зонты и авоськи сутулых его горожан. Слева рынок, а справа Вараввы табачный лоток (несмотря на века, хорошо сохранился разбойник!) У меня за стеной - или в небе?- гремит рукомойник, и вода убегает, как время, в заиленный сток…