«Смотрелся в зеркало я гордо, но что же в нём увидел я? Увидел я, как чья-то морда нахально смотрит на меня. Теперь терзаюсь я сомненьем (хотя и это тоже в лом), когда смотрю с недоуменьем на гражданина за стеклом: лицо, нетронутое мыслью, и взгляд безумный у него, и если я хоть что-то смыслю, то он, уж точно, ничего» - стишок, которому два года (Москва. Апрель. 2005). На ямб ушла, похоже, мода, однако я сейчас опять пишу им, и опять под вечер, как прежде, к зеркалу иду. Смотрю на голову, на плечи, на всё, что так же на виду. И стоя, как последний жлоб, я взираю, как к стеклу приник и смотришь хмуро, исподлобья, ты, зазеркальный мой двойник. Но я смотрю вперёд отважно – кому угодно, но не мне порой бывает очень страшно побыть с тобой наедине. Хотя поныне хвост трубою, но мало сил уже в хвосте. И это значит, мы с тобою, как нам ни жаль, уже не те. Ну да, стареем – например, мы всё реже в спорах неправы, а норма выработки спермы для нас понижена, увы (что темы споров как-то мельче от раза к разу, так и пусть, ведь норма выработки желчи растёт, преуменьшая грусть). На ладан дышим учащённо, однако всё же до сих пор во что-то верим и ещё на девчонок пялимся в упор. Ты поразительно беспечен. Твои поступки – лишь игра. Твоя насквозь больная печень не подойдёт для foiе gras. Ты – лоботряс, но вечно занят проблемой поиска любви, а по ночам тебя терзает вопрос «to be or not to be?». Ты для читателей - икона, для окружающих - изгой. Ты хочешь броситься с балкона, но тщетно. Выпрыгнет другой, кого подобная дилемма вконец измучила уже, а у тебя и тут проблема – живёшь на первом этаже. Опять сменяют трудоночи очередные трудодни, а нам с тобою трудно очень осознавать, что мы одни. Родные есть, но неверны и непостоянны, как ветра. Нам чёрт не брат, и все иные (и даже краткость не сестра). Порой бывает, в злую зиму, как в зазеркалье, так и тут, они - последние, кто примут, и первые, кто предадут. Но всех собак на нас повесить нельзя - они едят из рук, и, как Плутоний-210, мы держим в страхе всё вокруг. Похож ты чем-то на паяца, но ты пугаешь, потому что людям свойственно бояться неподотчётное уму. А сами мы уже давненько не полагаемся на ум. Для нас поэзия – ступенька к освобождению от дум. Другие думают, что смогут легко понять, где я, где ты, когда, проснувшись, понемногу лишусь я дара немоты. Однако это – маскировка, и голос мой - совсем не мой. Ты за меня болтаешь ловко, а я, как водится, немой. Не Пушкин и почти не Фридман, глядишь ты строго, как судья, не допуская сбои ритма ни у меня, ни у себя. Из нас двоих лишь ты – писатель, а я – всего лишь твой герой лирическогеройской стати. И я хочу спросить порой: зачем даёшь ты мне уроки всю ночь, до утренней зари? Зачем приносишь эти строки и шепчешь в ухо мне: «бери»? Пока что ты в работе, мальчик, однако знай: пройдут года, ты станешь божий одуванчик, талант зароешь, и тогда, откинувшись на спинке стула в халате или в неглиже лишь переводами Катулла начнёшь постреливать в ЖЖ. Ну а в ближайшее из утр, превозмогая боль в виске, ты снова сядешь за компьютер писать всё также о тоске своей извечной и нетленной, хотя ведь мог бы (разве нет?) писать о гибели Вселенной. Но ты не физик, а поэт - не расщепляешь мирный атом на злой протон и злой нейтрон, прохожих кроя сопроматом за то, что льнут со всех сторон. Тебе кричать не станут: «Браво! Ах, как талантлив, паразит!» Однофамильцевая слава тебе, уж точно, не грозит. Однако славы мы не ищем, как и любых других наград. Приятней жить, подобно нищим – сегодня жив, тому и рад.