Глава двадцать восьмая Время моего отпуска подошло к концу, я уехал, а Виктор остался в Сочи под опекой Алексея. Разлука наша оказалась недолгой. Перед Новым Годом Петров приехал в Москву по делу. Он привез ноты своих сочинений, а делом его было пристроить их поприличнее. Вечер мы посвятили прослушиванию произведений. Не дерзну говорить, что у меня слишком хороший музыкальный вкус, однако все до одной вещи мне очень понравились. Виктор очередной раз доказал свою незаурядную одаренность. Я не имел сомнений в том, что услышал выдающиеся музыкальные произведения. В Сочи он поступил на работу, пока что жил бобылем, снимая квартиру. Свободного времени у него было много, и он занялся сочинительством. Леша во многом ему помогал по жизни, они общались и дружили. Практически единственным слушателем Витиных произведений в Сочи был Леша и его жена. Они убедили Петрова ехать в Москву пытаться показать свои работы. С помощью моих знакомых удалось встретиться с одним теперь уже очень известным, а тогда ещё начинающим композитором. Назначено было время для прослушивания. Местом встречи тот выбрал один из московских театров, где был свободный зал и фортепиано. Мы имели надежду с его помощью дать ход работе Виктора в качестве композитора. Человек, с которым мы встречались, был ловок на подобные штуки, ему не составило бы труда оказать необходимую протекцию. Накануне этой важной встречи Петров не выказывал никакого нетерпения, никаких тщеславных грез, он был равнодушен. Строго говоря, в Москву он приехал не по своему желанию, а по настоянию Алексея. Тот был убеждён, и я с ним полностью согласен, что Виктор насочинял шедевры, что он продуктивен в этой работе, что это дело его жизни, ему этим надо заниматься серьёзно. Витя же соскучился по мне и, главным образом, имел в виду повидаться, походить по театрам, по музеям, по московским улицам. Вообще, мною никогда не было замечено, чтобы Петров к чему-то стремился ради себя. К самому себе он был как-то безразличен. Он практически был лишён амбиций и жажды известности. В наше время приходится вынужденно наблюдать, как полнейшая бездарь, людишки, наделенные только одним хамством вместо творческих дарований, прутся в певцы, в композиторы, в художники, в писатели. Приметой времени сделался теперь тот факт, что им это удается. Они становятся известны. От их засилия нет никакой возможности смотреть телевизор, слушать радио. Да, собственно, на какое меню можно рассчитывать, находясь в обществе мух-навозниц? Общество выбирает блюда по своему вкусу. Какое общество – такие и вкусы. Да я, кажется, отвлекся. Вернемся в восьмидесятые. На встречу с композитором мы пришли вместе. Нас ждали. Виктор исполнил первую вещь. Я внимательно следил за реакцией знающего человека. Тот слушал со вниманием и, когда Петров закончил, попросил сыграть эту же вещь ещё раз. Виктор сыграл. Реакция была непонятна. Композитор не проявлял никаких эмоций, никаким образом не выказывал своего отношения к только что прослушанному. Он попросил следующую композицию, поинтересовавшись, сколько ещё сочинений может показать Виктор. Тот отшутился и стал играть дальше. Порядка двух часов длилось это прослушивание. Некоторые вещи приходилось играть по два раза. Наконец, всё из того, что имелось в виду показать, было сыграно. В зале помимо нас никого больше не было, наступило время делового разговора. Нам хотелось понять, понравилось ли то, что показал Витя, и может ли из этого что-то получиться. Я приготовился к разговору, поскольку полагал, что лучше своего друга смогу провести переговоры, но композитор очень настойчиво попросил меня оставить его и Виктора наедине. Что было делать, я ушел. Они остались вдвоем беседовать. Прошло примерно с полчаса, как первым вышел Витя. Он взял меня под руку и энергично увлек из помещения театра. - О чем вы договорились? – мне не терпелось узнать подробности. - Да ни о чем. Он предложил всё делать под его именем. Господи помилуй, чего угодно я ожидал, но только не такого гнилого расклада. Мы оба немного помолчали, и я снова спросил: - Ему понравилось? - Если не врет, то очень понравилось. - А ты что? - Послал. Вот, собственно, и вся история с композитором. Виктор ни за что не согласился на мои предложения ещё что-то пробовать искать – ему это было просто безразлично. Я много раз мысленно возвращался к этому эпизоду жизни, своим содержанием опередившему то, что станет через десять лет нормой в России. Сейчас этот господин композитор, как я уже сказал, известен и очень даже популярен. Он богат, знатен, любим теми, у кого нет вкуса. По преимуществу все его произведения – это просто корм для свиней, лишённый всякого вкуса. Он пишет махровую попсу и, полагаю, не поменял источников своего вдохновения. Убеждён, что он не единственный такой ловкий, кто присваивает чужое. Виктор возвратился в Сочи, где продолжил работу в симфоническом оркестре и в сочинском камерном трио. Наши встречи с ним стали носить сезонный характер. Каждый свой отпуск я направлялся на юг к морю, где мог видеться с другом недели две в году. Иногда он приезжал ко мне в Москву. Как-то в середине восьмидесятых Витя позвонил мне и предупредил, что приедет повидаться. Оказалось, что ему надоело безденежье, он задумал и провернул коммерческую комбинацию, связанную с покупкой крупной партии дефицитных запчастей с завода ВАЗ. В этой партии были, помимо других деталей, распределительные валы, достать которые в свободной продаже было невозможно. Объём его закупки меня потряс. Это был целый железнодорожный вагон всякого автомобильного дефицита. Как уж там Витя крутился, не знаю, а только денег он выручил столько, что в карманах их было не увезти. В тот свой приезд он останавливался у меня на Бабушкинской. Нашим беседам не было конца. Я обнаружил, что Виктор стал несколько более лёгок в мыслях, имел постоянно хорошее настроение. Он делился со мною книжными новинками, рекомендуя то или иное почитать обязательно. Среди его рекомендаций был роман «Сто лет одиночества» Маркеса. До этого я никогда не слышал об этой вещи, несмотря на то что Маркес получил за нее Нобелевскую премию по литературе в 1982 году. Виктор и книгу мне подарил. Не выдержав моей медлительности, он сам стал вслух читать мне бессмертный роман. К тому времени я уже имел одно литературное произведение в активе своих пристрастий, которое считал непревзойдённым. Конечно же, речь о «Мастере и Маргарите». Когда я вчитался в Маркеса, то оценил величину, огромный масштаб его гения, не уступающие Булгаковскому. «Сто лет …» - это великий роман. Кстати, если бы довелось перед кем отчитаться, что, собственно, в нём такого, что он цепляет за самые потаённые струны души, то я не нашелся бы, что сказать. Это не означает, что я не понимаю причин величия Маркеса, как раз хорошо понимаю, но они для меня за пределами объяснимого. Непостижимо, каким надо обладать литературным даром, чтобы из такого обилия фрагментов, какими богат роман, соткать полотно целостного произведения, столь многомерного в своём философском содержании, что, читая и перечитывая его многократно, не приходило бы всякий раз новое его осмысление, не открывалось бы что-то новое, до этого не замеченное. Помимо чтения, мы много играли в шахматы. Виктор вдруг предложил мне простимулировать мозг эфедрином. Я понятия не имел об этой гадости. Он пояснил, что знает рецепт хорошего напитка, совсем не наркотического, который позволит мне испытать новые для себя ощущения. Я доверял Вите и согласился. Вместе мы накупили нужных для зелья таблеток и марганец. Он приступил творить варево. Гадость получилась и с виду и на вкус несъедобная, но мы её выпили. На самом деле мозг мой просветлел сильно. Ноги словно бы оторвались от земли и ходили, не касаясь её, свободно, не зная усталости. Дышать стало так легко, что едва заметный вздох переполнял легкие кислородом. Ощущение не имело ничего общего с алкогольной эйфорией. Оно было сильнее, не затрагивало мыслительных способностей, насыщало организм невероятной энергией. Уверен, что пара партий в шахматы, которые мы с Витей сыграли в этом состоянии, по содержательности стали лучшими из сыгранных мною за всю жизнь. Не имея возможности сидеть дома за настольной игрой, мы вышли на улицу и стали прохаживаться вокруг магазина «Океан». Беседа подтверждала обещанные изменения в работе мозга. Он принадлежал не мне, а гению, поселившемуся во мне на время. Я легко припоминал сведения, известные мне, но таящиеся в таких лабиринтах сознания, куда я без энциклопедии сам дорогу бы ни за что не обнаружил. Я много знал и много чего понимал. Так было всю ночь до утра. Расплата была жестокой. На утро я едва не скончался от отравления выпитой накануне дрянью. Мне сделалось так худо, как никогда ещё не было ни до, ни после того случая. Без малейшего преувеличения можно говорить, что смерть была рядом. Виктор не отходил от меня ни на шаг всё время моих мучений. Он испытывал угрызения совести за доставленные мне по его инициативе страдания. Только на третий день я смог встать на ноги. Никогда больше я не пробовал стимулировать мозг и никому не советую этого делать. Для меня останется тайной вопрос, употреблял ли Витя эту гадость периодически, или того раза со мной ему было достаточно для наглядного примера, что занятие это опасное. Приезжая в Сочи, я ничего в таком роде за ним не замечал. Но стал замечать другое. В прежние времена он никогда не брал в рот спиртного. Теперь, в конце восьмидесятых, он охотно, с пристрастием пил водку, не выходя, впрочем, за рамки норм приличия. Лена стала его второй женой. Она была виолончелисткой в филармоническом оркестре, на голову была выше Вити, характер имела ровный, покладистый. В гости к нему в тот период приезжали многочисленные ростовские знакомые: Игорь Чехов, Алик Тимофейцев, Рихард. Конечно же, приезжала Анна Исааковна, брат Саша и сестра Таня. Приезжал из Москвы и я с семьей. Всякий раз каждая наша новая встреча сопровождалась тем, что от Вити я получал новые для меня знания. Он продолжал оставаться тем же аккумулятором сведений и идей. Его мозг работал в привычном ключе, но сам он менялся. Некий Дамир – человек с именем, похожим на собачью кличку, стал близок с Виктором. Он был музыкантом и даже, кажется, руководителем сочинского камерного трио. Атавистическая с виду наружность этого типа никак не вязалась с его профессией. Легко можно было бы отыскать схожих по облику персонажей среди жэковских сантехников доперестроечных времен, и то не всякий бы сгодился. Дамир спаивал Петрова. В начале девяностых годов мои приезды в Сочи были довольно частыми и омрачались сознанием того, что Витя стал записным выпивохой. Лена родила ему прекрасную девочку – третью его дочь. Но времени и внимания он уделял ей всё меньше. Работая в филармонии, камерное трио стало в полном составе играть на торжествах и свадьбах. Дамир напивался до свинства при каждом возможном случае, Виктор, хоть и не терял облика, но употреблял регулярно. Он предпочитал теперь не трезветь вовсе и постоянно подливать топливо, поддерживая себя в определенном пьяном тонусе. Так продолжалось довольно долго. Мои разговоры с другом никакого действия не имели. Лена всё больше раздражалась и стала подумывать о расторжении их брака. Наши регулярные контакты по телефону и обмен письмами давно прекратились. Жизнь сильно переменилась, но мои спортивные дела постоянно возвращали меня в Сочи. В одну из поездок, зайдя к Лене домой, я узнал, что они в разводе и Виктор больше не живет по её адресу. Искать его она посоветовала на «Светлане», так именуют сочинцы место около пансионата «Светлана». Я отправился туда и обнаружил Витю в пешеходном переходе. Он играл на виолончели. Перед ним лежала шапка, куда прохожие бросали мелочь, сколько не жалко. Встретив друга, я немедленно забрал его оттуда. Сев в машину, мы поехали ко мне в гостиницу мыться. Он не был чист. Из своих вещей я отобрал подходящее, чтобы одеть его прилично. Придав ему опрятный вид, я повел Витю в ресторан около летнего театра. Мне хотелось накормить его, поговорить с ним решительно. Ещё в переходе, услышав звуки виолончели, я ужаснулся переменам в технике исполнения знакомых мне произведений. Виктор стал плохо играть. Но это бы ещё ничего, он стал слабо соображать. Остатков его ума ещё хватило бы на парочку обыкновенных людей, но для Виктора такая перемена означала катастрофу, его деградация как личности началась и была хорошо различима. Он не делился больше новыми сведениями, не размышлял о высоких материях, не советовал что-то прочитать из новенького. Он был тупо весел, его инициатива не шла дальше планов что-либо выпить. Хороший стол, который я накрыл в его честь, обрадовал друга только после того, как по его назойливой просьбе я заказал водку. Наше застолье прекратилось неожиданно быстро. Напившись водки рюмками одной за другой, мой Витя вдруг закашлялся и омерзительно выблевал содержимое желудка прямо на яства накрытого стола. Оставаться здесь было далее невозможно. Бессмысленно было и беседовать с ним. Он, правда, чуточку пришел в себя после рвоты и даже слушал меня, но всё было бесполезно. Он слушал, но не воспринимал. Я доказывал ему невозможность такого существования, говорил о необходимости всё изменить. - Мне хорошо, – был его ответ на всё, что я пытался ему сказать. Борьба за него была проиграна, я ещё не понимал этого. В моём сознании он оставался всё тем же феноменальным человеком, интеллектуальным гигантом, которого я знал с детства. Вдали от Сочи мне всё казалось, что, приехав туда, я обнаружу чудо – Виктор станет прежним. Летом 1988 года я был на сборах неподалеку от Лазаревской. В один из дней, относительно свободный от тренировок, я сел в машину и помчался за сто километров к нему. Переход на «Светлане» стал его дневным приютом на многие годы. Здесь я его и нашел. Он едва играл, ковыряя смычком сплошную фальшь. К моему удивлению, оказалось, что Витя теперь не один. Пару ему составила слепая нищенка, с которой он делил в Хосте жалкий кров, похожий на картонную коробку из-под большого телевизора. Нищенка Люда была в прошлом детским тренером по плаванию. Группа детей в её сопровождении ехала на автобусе на соревнования по сочинским горным серпантинам. Автобус упал в пропасть, загорелся, она не потеряла сознания и кинулась спасать детей, рискуя при этом своей жизнью. Случился взрыв, Люде обожгло лицо, она лишилась зрения. После этого женщина стала инвалидом, потеряла работу, от нее отказался муж. Я не стал выяснять причин её падения на дно жизни, они без дополнительных подробностей были мне понятны. Виктор с радостью, не веря своим глазам, встретил меня. Мы обнялись, не без риска для меня подхватить от него какую-нибудь заразу. Одет он был очень плохо, нечисто, во всякое рванье. От Вити плохо пахло. Этот проклятый запах, как фирменный знак, как визитная карточка сословия, сопровождает любого человека, скатившегося в самый низ к основанию социальных иерархий. Он пах бомжем. Речь моего друга стала замедленной. Он произносил слова, как это делают выздоравливающие парализованные. Его нынешняя спутница жизни оказалась прекрасной души человеком. Я смотрел на нее, понимая, что имею дело с жертвой чудовищной несправедливости роковых для нее обстоятельств. Передо мною был во всех отношениях хороший, порядочный, но слабый человек, несомненно, достойный иной участи, иной судьбы. Виктор заботливо помогал слепой ориентироваться, он вел её под руку. Как часто в людской суете городских улиц приходилось мне без малейшего участия наблюдать подобных этой парочке опустившихся людей. На этот раз ситуация была для меня не вполне естественной. Я имел дело с людьми, с которыми находился на диаметрально разных полюсах социального положения, чувствуя при этом если не их превосходство надо мною, то, по крайней мере, равенство. Уже в прошлый мой приезд Витя был в жалком виде, но падение его на самое дно тогда ещё не завершилось. Теперь всё было кончено. Разумеется, подобная условность нисколько меня не смущала, она была пустяком в сравнении с желанием этой встречи. Мы медленно шли по переходу к выходу, я во все глаза смотрел на Виктора, не желая верить тому, что видел. В районе «Светланы» знали его все завсегдатаи этого места. Мирок тесного, низменного общения жил здесь своей жизнью, по своим законам, невидимым и непонятным, как параллельное измерение. Пьяницы, бомжи, нищие толклись на этом месте целыми днями, соблюдая свои порядки и иерархию. Мой джип, огромный и роскошный, стоял на площадке перед универсамом. Мы медленно направлялись в его сторону. В него я намеревался усадить Витю, а с ним теперь и Люду, как понял, что это общество бомжей и пьяниц, сквозь которое мы проходили, заботит Петрова, он в теснейшей связи с ним, неравнодушен к нему. Проходя вместе со своим другом мимо группы личностей самого презренного вида, я услышал от них дразнилку в Витин адрес: «Музыкант, музыкант…». Мне видно было, как болезненно реагирует Петров на акт внутрисословного непочтения. Дразнилка сопровождалась ненормативной лексикой. Мне стало обидно за него. Эмоции мои вскипели, и я стал кулаками восстанавливать справедливость, раздавая вокруг себя удары по ослабевшим и несопротивлявшимся телам этих биологических объектов. Такое происшествие нисколько не обидело, но только удивило публику. Они никак не предполагали, что Виктор находится в моей компании – слишком из разных миров мы были по виду. Вот только это, а не побои, стало неожиданностью. Мордобой, видимо, представлялся этому подлейшему сброду делом обыденным. Тот факт, что на их глазах Петрова с почестями усадили в красивую дорогую машину, очень взволновал только что побитые отбросы. Виктор попросил меня не трогаться с места. Он пояснял, что имеет нужду ещё побыть здесь. Через дорогу от универсама находилась рюмочная, которая влекла моего друга. Ясно было, что мне не уговорить его отказаться от идеи выпить. Петров, может быть, и хотел, но не в силах был противиться велению больного организма. Когда я покупал ему водку в розлив, он попросил меня угостить и Люду. Мы сидели за алюминиевым столиком, неизвестно каким чудом сохранившимся со времен советских столовок, грязным, как подошва. В рюмочной подавали бутерброды. Трапеза была общей с тучами зеленых навозных мух, назойливых и нахальных, как песни русского шансона. Витя жадно пил водку и вяло ел. Люда выпила совсем немного, рюмки три. Но тут же опьянела и совсем уж сделалась синькой, опухшей, грязной, вонючей, но зато и повеселевшей. Витино состояние от выпитого спиртного не поменялось. Я пробовал разговаривать не столько для какой-нибудь темы, сколько для проверки его способности мыслить и что-то излагать. Результат меня огорчил. Виктор деградировал. Он с упоением стал нести невнятную чушь о том, как он свободен, как ничто не мешает ему созерцать мир, как он лишён всякой корысти, как неполезны, как вредны его прекрасному существованию любые перемены. Я имел для него печальное известие, подбирал время и нужные слова, чтобы сказать ему об этом. Мне показалось, что момент пришел: - Витя, твоя мама умерла. Он очень серьёзно воспринял новость. Заплакал. Плача, он говорил какие-то слова, сокрушаясь искренно, по-сыновни. Спросил меня: «Когда это произошло?» Я ответил. Сказал ему и то, что до последнего вздоха Анна Исааковна как в бреду всё звала, звала его, своего Витеньку. Она любила его очень, страдала от его неустроенности и пьянства. Он опять попросил выпить. Я купил. Мы долго сидели в рюмочной, и он всё пил, пил, пользуясь возможностью бесплатного угощения, напиваясь, кажется, впрок. В машине я поставил Вите диск «Гес Ху», его любимую песню «Но тайм». Он услышал музыку и опять заплакал. Водка ли вызвала его рыдания или музыка, самый эффективный инструмент воздействия на его душу, - не знаю. Он плакал, а у меня комок сдавливал горло от нахлынувшей жалости и любви к нему. Я всё понимал и мысленно прощался с ним, стараясь запечатлеть его в своей памяти хотя бы таким, каким он был теперь, а не худшим, каким он, без всякого сомнения, будет становиться с каждым следующим прожитым днем. Он категорически не желал обсуждать со мною вопрос своего переезда в Москву под мою опеку. Некоторая твердость оставалась ещё при нём и была препятствием к лучшему исходу. Сколько возможно, я ещё побыл с Витей и Людмилой. Отвез парочку к ним домой в Хосту. Ужаснулся там убогости их существования и снабдил Виктора некоторой суммой. Оказалось, что он имеет долги перед какими-то людьми, жившими здесь же за картонкой. Суммы были пустяшные, я и долги его роздал. Обстоятельства требовали моего отъезда, мы простились. Я оставил Вите на память свою фотографию, где был с чемпионской лентой, медалями и кубками. Глубокой ночью моя машина покинула город. Все мысли мои остались с ним. В моей душе жила наивная надежда на перемены в его жизни, разум же такой возможности не допускал. Только в 2002 году, в апреле, у меня появилась новая возможность выбраться в Сочи. Всё там же, в переходе, я обнаружил своего друга. Они с Людой побирались на прежнем месте. Весь его гардероб я выкинул. Для Вити были привезены мною новые вещи: обувь, белье, брюки, джинсы, свитера, куртка. Он представлял собою полное ничтожество. Разум его кончился. Его едва хватило, чтобы узнать меня. Речь его стала путаной и невнятной. Тело было в язвах, некогда музыкальные пальцы задеревенели и искривились. Видно было, что переломы их срослись как попало, сами по себе, без всякого врачебного участия. Взгляд его не источал теперь никакой искры прежнего ума, был тупой и мутный. Все в той же рюмочной напротив универсама я напоил его водкой и, как ни пытался добиться от него хоть какого-нибудь разговора, так и не смог этого сделать. При Петрове каким-то чудом оказалась фотография, где он во фраке с виолончелью солировал в оркестре. Я выпросил её и попросил сделать памятную надпись на обороте. Каракульки вместо букв расположились на открытке без всякого порядка строк и промежутков. Никакой мысли он выразить не смог и, постаравшись так минуты три-четыре, просто бросил бесполезное занятие. Он был невменяемым дегенератом. Я, как упрямый реаниматор, просил и просил его общения, я искал остатки жизни в его душе и остатки разума в его мозгу. Ни того, ни другого при нём не оказалось. Я поймал себя на мысли, что, находясь вдали от Вити, представляю его себе прежним, мысленно общаюсь с ним, пользуюсь его установками, полученными в пору его безусловного интеллектуального превосходства надо мной. Мне так хотелось видеть его, так хотелось общения с ним, но вот он сидит теперь передо мною и не является собой, вообще не является человеком. Его полное равнодушие к привезенным вещам, к деньгам, оставленным мною, выдавали его отлучку из этого мира. Я знал, каким железным здоровьем одарила его природа от рождения. Он был физически очень крепок и никогда ничем не болел в своей жизни, даже простудой. Теперь остатки запасов его здоровья оставляли в его теле биологическую жизнь, которой любой другой на его месте уже давно бы лишился. Тело пережило разум. С горьким сердцем я уезжал из Сочи, понимая, что в очередной раз мне уже не к кому будет сюда приезжать – он хоть и жив, но уже кончился как личность. В лучшем случае я застану здесь его ещё более разрушенное тело. Память моя цепко держала Витин образ. Детская и юношеская дружба не забывается с годами. Всякий раз, когда приходил случай, я мысленно советовался с ним, стараясь представить его суждение по интересующему вопросу. Я хорошо понимал, что нет больше и не будет никогда того Вити, которого я знал в лучшие его годы. Но сам факт его присутствия среди живых где-то там, в Сочи, согревал мне душу и приносил успокоение. Непонятная мне связь не отпускала меня от него. Он постоянно присутствовал в моём подсознании, он жил и действовал в нём. В марте 2006 года, находясь у себя дома, я вдруг проснулся среди ночи с ясным знанием, что Витя умер. Я разбудил жену и сообщил ей это. Не стало мне покоя с того времени. Я не имел сомнения, что его больше нет. Пустота стала ныть во мне, поместившись туда, где недавно был он живой. 12 мая 2006 года я сел в машину и, не имея более возможности терпеть сомнение, метнулся в Сочи. По дороге туда я заехал в Ростов. Увидавшись там с Мишей Чернопицким и с его мамой Анной Прохоровной, я получил от них совершенно невероятное для себя сообщение: Виктор жив, он в Ростове, он был здесь у них осенью, потом, правда, пропал куда-то. Я не постигал, как такое возможно. Не мешкая, я полетел к Саше на Западный, но никого в квартире не застал. У соседки выяснил, что братья живы. Оба находятся здесь, но сейчас, видимо, живут у Тани, их сестры. Один из них горький пьяница – ходит с палочкой. Другая соседка сказала, что тот, который с палочкой, уехал в Сочи. Ясности не было. Оставался ещё один адрес для точного наведения справок. Я приехал на квартиру к Рихарду. Его жена Ольга встретила меня и расплакалась. Рихард умер. Она сообщила, что точно, Витя был здесь. Заходил к ней, но собирался опять уехать в Сочи. Судя по тому, что уже давно он не заходит, наверное, уехал. Я не стал больше тратить время и уже рано утром следующего дня катил по улицам Сочи к знакомому месту. Переход на «Светлане» оказался весь заполненным торговыми палатками, каких прежде не было. Виктора на месте не оказалось. Пройдясь туда-сюда из конца в конец перехода, я решил спросить о нём торговавших там женщин. К кому попало я обращаться не хотел, поэтому пытливо выбирал из их числа подходящую, к кому обратиться. Наконец, мой выбор остановился на женщине, которая, по моим физиономическим представлениям, полностью соответствовала цели. Я подошёл и спросил о Викторе – музыканте: - Виктор? Как же, знаю… Музыкант? Он здесь сидел, – женщина указала на место, где я находил его последние годы. – Так он умер. - Как умер? – не поверил я ответу, в котором ещё вчера не сомневался. - Умер, точно умер. А Вы кто ему будете? – она рада была новому впечатлению и затевала ненужный мне в тяжелую минуту разговор. Я спросил: - Когда это произошло? - Весной, в марте. Вот были холода, тогда он и умер. - Это точно? - Точно, точно. Не сомневайся. Виктор-музыкант, здесь вот сидел. Умер он. Виктор его звали. Он ездил к сестре в Ростов, не было его. А потом приехал и скоро умер. - А Вы не знаете о нищенке слепой, она с ним здесь была, Людмила? - Была, да, была с ним. Так нет ее. С тех пор и нет, как он умер. Сидели они здесь вот, он – музыкант с палочкой – ходил, и она вот, – женщина вновь указала на известное мне место и опять сказала: - Нет их теперь, не ходит она. Он ведь водил её за руку, она же слепая, а теперь кто её приведет. Слепую-то? Она и не приходит теперь. Не знаю, где теперь она, а то ведь оба они вот тут и были, побирались, он, Виктор, играл на бандуре своей, и она – вместе они были… Добрая женщина рассказала мне всё, что знала о Викторе. Что сам он из Ростова, что жена его бывшая, Лена, с дочкой на горе здесь же живут. И прочее, прочее, что не имеет никакого значения. Ни Лену, ни слепую Люду я не отыскал. Расстройство мое от возникшей и сразу пропавшей надежды его увидеть, не позволило действовать рационально. Спустя пару часов я был уже на расстоянии ста километров от перехода «Светлана» и катил на машине по извилистым горным дорогам назад, в сторону Москвы. Все было кончено. Сколько бы ни прошло времени, какой бы спорной и противоречивой личностью ни был Виктор, я никогда его не забуду. Я верю, что где-то он есть и ждёт меня. Он там такой же, каким был в юности – умный и порядочный. Ни одно впечатление новой жизни не может сравниться с чувствами, рожденными когда-то общением с Виктором. Гений чистой воды, он создавал вокруг себя поле, источающее свет и разум. Он жил и продолжает жить внутри меня. Я тайно осуждаю его, хоть и опасаюсь делать это, понимая, что не мне его судить. Кто он и кто я? Пусть не все, но я-то сам прекрасно понимаю разницу между нами. Он был гением, а мне просто было позволено быть рядом с ним. Он всегда обо всём знал больше меня, а теперь и подавно, потому что он умер. Валерий Хлебутин. 06. 11. 2006 года.