- * - Утешала ребёнка шёпотом мать: – «Это, милый совсем нестрашно. Это нестрашно, сынок, умирать. Это, как день вчерашний, был и прошёл, и нету его. Но послушайся, милый, мамы, если жив ты останешься, ты, того, только ночью тикай из ямы. И смотри, никому никогда не сболтни кто ты, кто я, откуда мы родом. Только в памяти это, сынок, сохрани и храни год за годом». Досказать не успела, прижала к груди, пулемётом её скосили. Ров, телами наполненный, был впереди. Сверху мальчика трупы прикрыли. Сохранила Судьба здесь его одного, одного среди сотен и сотен. Ночью вылез, как мама просила его, и пошёл среди стонущих сосен. Лес ночной и огромен, и чёрен, как страх. А мальчишке шестой годок. Но упрямо идёт, задыхаясь в слезах, непонятно как – на восток. Может день, может два, а быть может и три. Сколько шёл, он не помнит уже. Сквозь туман он услышал: «Олёнка, смотри, кто лежит у нас на меже!» Две сестрички близняшки к нему подошли. – Ой, Маруся, да он как убит! Убежали, с собой старика привели. – Жив он, девочки! Жив, только спит. Это позже узнал эпопею свою, как спасли его, как сберегли. С месяц был он у смерти своей на краю, отойти от него не могли. Месяц поедом ел нескончаемый жар, но ни звука, как глухонемой. Жар прошёл, и в ознобе он вдруг задрожал, услыхав разговор за стеной. – Что, старик, ты себе за мальчонку нашёл? – Да внучонка прислала сестра… – Ты б ещё покрасивше мне что-то наплёл! – У неё ни кола, ни двора. Дочка бросила сына и с немцем живёт. Вот и внука направила мне. Только нынче беда приключилася вот, тиф, должно быть, – горит как в огне. – Тиф?… Куда же ты денешь своих? – Я не знаю… Зайди посмотри. Может дашь мне совет?… Разговор вдруг утих. У мальчонки как мина внутри. Потихоньку поправился. Волос подрос, – когда жар был постригли его. Но, однако, на даже пустячный вопрос не сказал никому ничего. Внешне вроде пригрелся, признал за своих. «Деда», «баба», «боюсь» говорил. Но с девчонками был незаметен и тих, хоть за брата у них проходил. Да и вправду, был чем-то на них он похож – сероглаз и русяв, и скуласт. Дед ему предрекал: «Будет парень пригож и девчатам проходу не даст». И задумавшись, тихо в рукав добавлял: «Только б наши вернулись скорей». И одежду, как мог, для внучонка справлял, чтобы было всё, как у людей. И всегда самолично его дед купал, одевал после бани бельё. Словно тайну какую от тела узнал и в себе закопал он её. И мальчонку не спрашивал, кто его мать, кто отец и где жили они. Захотел бы, конечно, сумел бы узнать, но шептал: «То, что знаешь, храни!» Называл он на людях мальчонку: «Внучок!» иль Гришаней – «гришань» во дворах по деревне, считай, каждый пятый сверчок, да и много средь тех, кто в годах. После было, когда уже немец ушёл, когда фронт откатился на запад, обходив все леса, дед Платон ров нашёл, над которым стоял трупный запах. И сюда он внучонка с собою привёл. –«Здесь?!» Подросток заплакал, кивая. – «Мама! Мама!» И дед, словно раненный вол, заревел на весь лес, проклиная и войну, и фашистов, и прихвостней их, расстрелявших безвинных людей. «Сколько в мире подонков, коварных и злых, хуже всех настоящих зверей!» А потом они долго, обнявшись, вдвоём под большою сосною сидели и смотрели, как тени дрожали над рвом, молча песнь поминальную пели. Сколько, Боже, с тех пор пронеслось уже лет! Сколько в мире случилось событий. Но из радостей всех и из всех своих бед не позволил и крохи забыть он. Как ушёл в одночасье с «великим вождём» дед Платон – и отец, и спаситель. Как, оставив их с бабой Марусей вдвоём, наказал: «Вы друг друга храните!» Две сестрёнки, Олёнка с Марусей, тогда уж три года как с ними не жили. Увезли их родители в свой Магадан – там они где-то кем-то служили. Когда бабу Марусю он похоронил, ему было уже двадцать восемь. Над могилой скупую слезу уронил, посмотрел на осеннюю просинь, на поля, уходящие к краю небес, – он на них потрудился немало, – на давно поредевший чернеющий лес, за которым во рву его мама. А над рвом, где убиты евреи, – окрест даже мыши и то это знают, – как насмешка, стоит перекошенный крест, ставить памятник не позволяют. На деревню смотрел, где он вырос и стал старшим по механической части, где себе не нашёл, да и он не искал, своё взрослое личное счастье. Было. Раз повстречалась ему на пути медсестра из районной больницы. Что-то светлое стало рождаться в груди, стало звёздочкой в небе светиться. Но однажды услышал – сказала она у каких-то врачебных дверей: «Он, как доктор, хорош, но загвоздка одна: он – еврей». Словно пуля не в мать в той далёкой поре, а пронзила его и сейчас. С той минуты душою он начал стареть, стал тускнее и цвет его глаз. А почувствовав это, и стала хиреть, таять свечкою баба Маруся. И растаяла вот. А закатная медь выливается над Беларусью, между туч на поля на чернеющий лес, на кустарник у свежей могилы, на мужчину, здорового в общем, но без укрепляющей внутренней силы. Никого в этом крае теперь у него. Завтра в путь. Он сюда не вернётся. Завтра будет отсюда уже далеко. Может новая жизнь там начнётся? Дай-то, Бог! Он, конечно, её заслужил – жизнь с любовью, с душевным покоем, чтобы в радости горе своё подзабыл, чтоб родные не знали такое. - * - С той поры пробежало почти тридцать лет, подошли девяностые годы. СССР только был, а его уже нет, и окрысились братья-народы. И звучат – из подполья ещё – голоса, но всё громче они и наглее; вот уже в газетёнке призыв-полоса: «Из России гоните евреев!» Вот уже и Проханов в журнале своём обвиняет нас в жидомассонстве. А другие твердят, что мы только и ждём, чтоб присвоить российское солнце. И пугает, что снова услышим: «Ату!», что опять замаячат погромы, что мы строили Родину, только не ту, возводили не те мы хоромы. У мальчишки, что чудом остался живым, как на диво: внучата – евреи! С ними чувствует он себя молодым, да и память его не стареет. И поэтому он покидает страну. Внешне крепок, но сердцем изранен. Потерявший родных, переживший войну, едет всею семьёю в Израиль. - * - Я закончил рассказ. Мой герой и безлик, и, признаюсь себе, схематичен; обрисован мужчиной чуть-чуть, вдруг – старик, в своих действиях категоричен. Я имею в виду их отъезд из страны и решение – всею семьёю. Мы – евреи, великой России сыны, снова преданы нашей страною?! Не сумевшая детство его защитить, его внукам теперь угрожает. Да простится рассказа сумбурная нить. «Счастья вам! – говорю провожая. 1992 г \ 1185 \ Вместо эпилога ---------------------- По причинам, явно, не извне крах Советского Союза состоялся. И невмоготу там стало мне, и в Израиле с семьёй я оказался. И, буквально, я к нему прирос, стало многое и мило мне, и любо. Но и горько стало аж до слёз, что, фактически, вся жизнь промчалась глупо – поклонялся идолам не тем, верил в несусветные идеи, коммунизм построить там хотел, был догматиком марксистской ахинеи. Здесь излечен, правда, не совсем – сохранил в себе остатки романтизма. Но, однако, не миную тем, что полны и крови и трагизма. Ведь поныне от террора нет действенной защиты у народа. До хамасовских дожили мы ракет – скоро долетят и до Ашдода. И в тревоге каждодневной весь наш Израиль, значит это – все мы. Вот ко мне пришла нежданно весть о герое давнишней поэмы. Был в Хадере совершён теракт, там ребёнок был смертельно ранен. И не смог перенести инфаркт тот, кого я провожал в Израиль, кто познал реально Холокост и, пройдя весь путь реинкарнаций, на себе узнал: евреи – кость в горле юдофобов разных наций. Не своя, совсем чужая боль старика в конце пути сразила. Жизнь с её извечною борьбой истощила жизненные силы. Сохранённый мамою от пуль, чудом от расстрела уцелевший завершил в Израиле свой путь – виноват террор, здесь озверевший. Он – виновник многих, многих бед, тех, что были, есть и долго будут. От него покоя вечно нет нашему еврейскому здесь люду. 1.03.2008.