23.05.2008 Удивительное существо человек…непостижимое. Кажется, вот он предел терпению, предел всем возможностям, но нет, наступает новый день и человечишка достав неизвестно откуда ещё капельку мужества, ещё капельку терпения снова начинает бессмысленную, жестокую игру со смертью. Путём мучительной боли, неимоверных страданий и каждодневных, таких незаметных, для обычных людей маленьких побед над бытом, человек снова и снова выигрывает возможность ещё разок взглянуть на мир. На мир, которому уже давно наплевать на этого человека, на мир который принадлежит здоровым, удачливым и беззаботным людям. Людям, которые целыми толпами идут по улицам, разодетые, вечно спешащие или праздно прогуливающиеся, но безразличные к тем, кто выпал из обычной жизни, кто стал не таким, как они. Белые, в грязноватом налёте лампы больничного коридора мелькали над головой. Обшарпанная каталка подскакивала на многочисленных выбоинах, усиливая и так уже, казалось бы, нетерпимую, разрывающую тело боль. Круглолицая, курносая симпатичная медсестричка апатично катила очередную работу для дежурного гнойного хирурга. Что то мурлыча под нос, она приткнула каталку к заляпанной не весть чем стенке и с размаху, позевывая, плюхнулась в продавленное скрипучее кресло. -Девушка, а доктор скоро подойдёт? - спросила я и сама не узнала своего голоса, звучавшего, как-то одновременно сипло и пискляво. -Доктор? Да как освободится, так и подойдет. Вы же ни как не можете до утра потерпеть, всех так сюда и тянет ночью. Не спиться же людям… - раздражённо ответила фея в белом халате и вернулась к прерванному моим вопросом увлекательнейшему занятию – созерцанию собственного недавно сделанного маникюра. Я замерла на холодной ребристой каталке, стараясь не шевелиться, пытаясь немного отдышаться перед следующей обжигающей волной пульсирующей боли. Со всех сторон неслись какие то нечеловеческие, пугающие звуки. В глубине коридора кто то монотонным голосом звал Валю, чуть правее раздавался хрюкающий храп человека, напичканного снотворными, в унисон с которым слышался тихий, беспомощный плач. И тут вдруг дикий, истошный вопль прорезал замкнутое пространство этого закисающего болота. -Что это? - я вздрогнула так, что от режущей боли перехватило дыхание. Вопль повторился, правда, уже в сопровождении ненормативной лексики. -Так это же операция началась. Мужика режут, которого перед тобой привезли - удостоила меня ответа медсестра. -Девушка, а чего он так кричит то? Разве операции не под наркозом проводят? - моему удивлению не было предела. -Под наркозом то под наркозом, только вот контингент у нас в основном какой? Алкаши все через одного. А с алкоголем наркоз не берет, вот! Ну, ты то, что переживаешь, вроде приличная женщина, непьющая. Только непонятно как себя до такого состояния довела то. Небось, тоже всё нетрадиционными методами лечилась? - сестричка, видно сильно заскучав, решила развлечь себя разговором. - Да нет, у меня, похоже, осложнение после операции. Артрит у меня - разговаривать совершенно не хотелось, сердце стучало с невероятной скоростью, а по телу бегали противные липкие мурашки. - Да и не надо всякой ерундой заниматься - не унималась, разошедшаяся медсетричка. -У нас тут чего только не насмотришься. Вроде разумные люди, а как дети малые. Вот лежала тут одна, чуть стопу ей не отрезали. А с чего весь сыр-бор? Ногу босоножкой натерла. Да и нет бы зелёнкой помазать, да добрые люди научили – на ночь кал привязать. Уж мочу, куда не шло, а кал….Ну, вобщем, разнесло ей ногу к утру так, что мама не горюй! А Семёныч наш, хирург, что резал ее, уж так ругался, так ругался. Мало того, говорит, что от гноя всё вычищаешь, так ещё и от говна!» - и она с хрустом потянулась, заставив старое кресло громко заскрипеть. Тут дверь в оперблок открылась, и две медсестрички выкатили громыхающую каталку с матюгающимся на ней мужиком. Мужик выглядел не плохо, был очень оживлён и взбудоражен. Кричал, что со свиньями на бойне обращаются лучше, чем здесь с живыми людьми. На что, врач идущий следом ему ответил, что может со свиньями и лучше обращаются, но ты то недельки через две бегать будешь, а из хавроний уже отбивные нарежут. На это пьянчужка не нашел, что ответить и был молча укачен в сторону палат мужской половины отделения. Была дана команда завозить меня. Моя сопровождающая нехотя поднялась и начала закатывать мою каталку в проём оперблока.Но толи каталка за время стояния у стены распухла, толи проём был уменьшен без согласования с младшим медперсоналом, но, тем не менее, её усилия не приносили нужных плодов. Я застряла вместе с каталкой в проёме оперблока, зацепившись к тому же простынкой, которой была накрыта, за какую то железяку. Сестричка что то недовольно бурчала себе под нос, возмущаясь некоторыми раскорячившемися мадамами.Наконец приняла мудрое решение, скомандовав мне перевернуться на бок. Ее приказание я с большим трудом выполнила, так правда и не поняв для чего это, было надо. Подергав ещё некоторое время каталку взад-вперёд, она обернулась назад и обратилась к хирургу, с интересом наблюдавшему за этим процессом: - Сергеич, никак не лезет. Помог бы, что ли…А то до утра тут торчать будем. -А мне то и хорошо, утром смена придет, вот пусть они и удаляют инороднее тело из проёма. - весело отозвался Сергей Сергеевич , но, тем не менее, стал помогать раскачивать каталку. И вот, наконец, оставив проёму трофеем злополучную простынку, и оставшись перед миром в чём мать родила, дружными усилиями медперсонала, я была доставлена в операционную. Меня подвезли к высокому узкому, накрытому зелёной пеленкой, освещенному яркими ,слепящими лампами, столу и скомандовали перелезать. Не зная обо что опереться, так как все четыре конечности нестерпимо болели, я стала на манер червяка, извиваясь, переползать на операционный стол. Так как лезла я ногами вперед, то нерасчитав расстояние зацепила находившеесю по ту сторону стола анестезистку.Да получилось это так ловко, что бумажная маска, прежде находившееся у неё на носу, повисла белым флагом капитуляции на большом пальце моей ноги. После этого все оживились и стали мне помогать перебазироваться на нужное место. Когда путём многочисленных передвижений я оказалась на операционном столе, вокруг раздался возглас облегчения. Седая, усталая анестезистка, перетянув мне холодным жгутом руку, стала напряжённо исследовать кожу на предмет наличия вен. Когда рука, приобретя иссиня-малиновый цвет, стала почти не чувствительна к уколам, к нашему с ней общему облегчению вена, наконец, нашлась и я почувствовала как прохладное, немного щипучее лекарство побежало по ней. Звуки стали всё тише и тише, а лица, окружающие меня, начали расплываться, превращаясь в размытые белые пятна. Тело, до этого нестерпимо болевшее и дрожавшее расслабилось, налилось свинцовой тяжестью и мир, окружающий меня, поплыл, поплыл куда то, пока, наконец, я не перестала ощущать его вовсе. Очнулась я уже в палате, на сомнительно белого цвета простынях, с каким то жёстким круглым бугром прямо у меня под кобчиком. Тусклая жёлтая от пыли и времени лампочка, висевшая над кроватью на манер ночника, придавала палате какой то жуткий потусторонний вид. Было тихо, хотя, судя по неспокойному затаённому дыханию на соседних койках, народ присутствовал, и не спал, видно разбуженный моим появлением. Тело совсем не слушалось, но и боли не ощущалось, движения были какие то раскоординированные и плавные до безобразия. Передо мной возникла фигура в белом. Сначала она просто стояла, а потом, видно поняв, что я проснулась, спросила глухим приятным голосом: -Как дела? Пить хочешь? Болит чего? Я попыталась сфокусироваться и о-ужас! поняла, что меня смущало в этой фигуре. Две головы! У человека, стоявшего передо мной было две головы. Меня разобрал жуткий смех, я стала мотать перед собой руками и повторять, заплетающимся от хохота языком: -У Вас две головы. А Вы знаете, что у Вас две головы? А почему у Вас две головы? Две го-ло-вы! Двухголовое чудовище улыбнулось обоими ртами и спокойно произнесло: -Не отошла еще. Пить ей побольше давайте. И смотрите, чтоб с кровати не свалилась - и исчезло из поля моего зрения. Откуда-то сбоку раздался тонкий испуганный голос сестры, не медсестры, а моей родной, кровной сестрёнки: -Привет! Как себя чувствуешь? И к моему огромному удивлению у неё оказалось тоже две головы. Но правда к этому времени я уже начала понимать, что это не с людьми, а со мной, что то не так. Но, тем не менее, я и ей бодренько заявила: -А у тебя тоже две головы, вот! После столь плодотворного общения с окружающим миром я закрыла глаза и стала прислушиваться к своим ощущениям. И как только я прислушалась, боль тут же дала о себе знать. Правда, пока робко ,неуверенно и как то по-другому, совсем не так как до операции. Полежав немного и собравшись с силами, я села, покачиваясь на кровати и начала себя осматривать.Оказалось,что бинтов на мне присутствует великое множество и на руках и на ногах, прямо как жертва чеченского теракта какая то. И каждая повязка ещё и сверху завязана беленькой косыночкой, правда, пропитавшейся кровью, но достаточно чистой, не в пример простыням. Так что, какой то новый гибрид Красной Шапочки с мумией получился, у которой косыночка повязана не на голове, а на всех остальных более или менее подходящих частях тела. Косыночки быстро намокали, приобретая действительно алый цвет, а вместе с этим начинала разрастаться и боль, наплывая с каждой минутой всё сильнее и сильнее. Позвали медсестру с уколом, но слабенькое обезболивающее лишь размазало боль, сделало её не чёткой, но от этого не менее жестокой. Обессилев от пережитых событий, я откинулась на жёсткие, комковатые подушки и уткнулась взглядом в доступный моему взору, узенький грязноватый кусочек оконного стекла. За ним не было ничего интересного, всё-таки шестой этаж, да и койка далеко от окна, но там была жизнь! На высоком раскидистом дереве наливались весенним соком свежие упругие зелёненькие почки, четыре вороны, несмотря на ранний час, уже что то выясняли хриплыми, как будто простуженными голосами. А здесь в гнойном отделении обычной городской больницы шла, а вернее тянулась своя, ни на что не похожая, какая то вымученная, какая то нелепая, убогая жизнь несчастных больных людей, волею судьбы выброшенных на обочину жизни. Теперь и я была вынуждена жить по этим неписанным, негласным законам полу-животного, получеловеческого существования. Задумавшись, а может просто слегка задремав, насколько это было возможно под доносящиеся со всех сторон звуки человеческого страдания, я не заметила прихода новой медсестрички. Она появилась неслышно, прижимая к пухлой груди эмалированный лоточек с торчащими из него шприцами. -Просыпаемся. Поворачиваемся все на бок. Укольчики. - проговорила она несколько раздражённо, видимо уже далеко не первый раз за это утро. Кое как повернувшись и получив положенную мне дозу, прописанного врачом лекарства я неслушающимися руками пыталась натянуть снятую часть одежды на подобающее для неё место. Но от увиденного зрелища, открывшегося перед глазами, слегка остолбенела и замерла, открыв от удивления рот. В больницах я лежала довольно таки часто, но такое видела в первый раз! Достав из лоточка сразу три десятикубовых шприца и протерев ваткой со спиртом надлежащее для укола мягкое место, служительница Гиппократа, видимо не желая терять времени, зажала между пальцами все три иголки и одновременно всадила их ничего не подозревающей бабульке. Та громко охнула и поинтересовалась, почему это сегодня такой больной укол. На что получила достаточно выразительный ответ, что это утром часто так кажется, что укол более болезненный, спросонья потому что. И обслужив, таким образом, всю палату, исчезла в соседней двери. Через некоторое время, отделение стало просыпаться, видимо разбуженное утренними процедурами. В открытую дверь стали доноситься звуки, неизбежные при утреннем пробуждении. Кто то громко сморкался, кто то что то ронял, тонкий старушечий голос с мольбой повторял: -Сестра, сестра, сестра… Мимо двери деловито сновали люди в белых халатах, что то оживлённо обсуждая и видимо ещё не готовые переключиться с домашних проблем на рабочую волну. С трудом шевеля руками я протёрлась влажной салфеткой и решила познакомиться с обитателями палаты, в которой мне предстояло жить ближайшее время. Напротив меня на скомканных простынях, запрокинув на подушки нечесаную, седую голову лежала бабулька. Лежала молча, уткнувшись взглядом в потолок и хрипло, натужно дышала. Ночная рубашка, задравшаяся чуть выше колен, открывала какие то корявые, красные, воспалённые, все в многочисленных точках от уколов старушечьи ноги. На моей стороне, на койке, ближе к окну, тоже торчала всклокоченная, засаленная, вся в мелких пёрышках, вылезших за ночь из потрёпанной подушки, женская голова. Я поздоровалась, но ответом мне было молчание. Я повторила приветствие громче и только тогда с койки на моей стороне в ответ услышала раздражённое: -Да какое же к чёрту, доброе утро, деточка. Тут тебе доброго утра не было никогда и не будет. Я вот на одной ноге отсюда выйду, уродом доживать буду. Хотя спасибо, что жива осталась. А может и не спасибо, лучше бы сдохла к чертям собачьим. Кому я теперь такая нужна? Один уход за мной, никакого толку. И она беззвучно, тоненько заплакала, утирая лицо рукавом яркого цветастого халата. -Да, меня Вера зовут, а напротив тебя Анна Сергеевна. Она ходячая, только глухая почти совсем. Её сынок в больницу периодически сдаёт. То туда пристроит, то сюда, лишь бы отдохнуть от дорогой мамаши. Вот так, растишь, растишь, а под старость и некому кружку воды подать – добавила она и стала шумно сморкаться в огромный розовый носовой платок. Тут на пороге палаты возникла высокая мужская фигура в салатовой больничной спецодежде. -Всем привет! Как дела? Чего болит? На что жалуемся? - скороговоркой проговорил весёлый жизнерадостный доктор. -А, тут у нас новенькая. Наслышан уже, наслышан. Меня Сергей Сергеич зовут. Я Ваш лечащий доктор. Все вопросы, какие будут, а я надеюсь, что всё понятно, ко мне - и не дождавшись ни одного ответа от жильцов нашей палаты, резко развернувшись, вышел. Почти следом за ним, в проеме двери, загородив его почти полностью, появилась квадратная, низкорослая женщина, в засаленном переднике и нелепо торчащей на макушке мятой бумажной шапочке. -Завтрак! Подходите, кто будет! - сурово провозгласила раздатчица и повернувшись, бережно понесла себя к двери соседней палаты, для произнесения той же фразы. Но так как в нашей палате ходячих не оказалось, получилось так, что есть ни кто не хочет. -А что, разве тарелки нам не раздадут? - наивно поинтересовалась я. -Ну что ты, кто ж тебе подавать то здесь будет. Правда, если заплатишь, то принесут конечно - со смешком пояснила мне ситуацию Вера. -А Вы то как едите? - спросила я её. - Ко мне Ника приходит. Ей подруга моя заплатила, чтоб она за мной ухаживала. Низкий ей поклон, подруге моей. А то бы давно на том свете оказалась. Резать то они тут режут, а вот дальше как хочешь. Не пожрать тебе, не утки, не водички умыться, подмыться. Только сегодня чего-то запаздывает Ника моя. А за тобой есть кому ходить то?. - спросила меня Вера и повернувши почти на 180 градусов голову, уставилась на меня мутными, усталыми, воспалёнными глазами. - Да есть у меня родные, и мама, и муж, и сестра. Только работают они днём все. Придётся самой как-то - задумчиво ответила я и начала перелезать с кровати на стоящий рядом, привезённый из дому компьютерный стул. Каждое движение причиняло невероятную, нестерпимую, жгучую боль. Но усилия мои не прошли даром, и спустя некоторое время я уже гордо восседала на стуле. Правда, наверное, времени прошло не так уж и мало, потому как громыхание тележки с завтраком было слышно уже далеко в конце коридора. -Ну, ничего, подумала я, зато к обеду я заранее подготовлюсь. А коли уж слезла, подъеду-ка я к крану, умоюсь по-человечески - и плавно толкаясь ногами об пол, стала передвигаться к умывальнику. Умыться толком, конечно, не получилось, так как на левом локте была послеоперационная повязка, а на правом запястьи замотанный бинтом катетер. Но некоторое удовольствие от водных процедур я получила, протерев мокрой ладонью лицо и шею. На этом силы меня окончательно покинули, и я благоразумно решила вернуться на койку. Подъехав к кровати, я поняла, что обратное перемещение будет гораздо труднее, потому как стул был существенно ниже кровати, и лезть предстояло на покатый край матраца. Прислонив стул как можно ближе, я закинула одну ногу на койку и завалилась на неё боком. От резких движений боль в ранах запульсировала с новой мощью и я на несколько секунд замерла, собираясь с силами. И вот в этот ответственный момент, когда моё мягкое место торжественно возвышалось над кроватью, сзади раздался приятный, пожилой, мужской голос: -А это что тут происходит? Не найдя что ответить, я ляпнула первое попавшееся в голову: -Это я тут умывалась. То есть поесть сначала хотела, но не успела. А потом умылась немного. И я замолчала, не представляя, даже с кем я разговариваю. От волнения я немного дёрнулась, стул отъехал от койки, и я оказалась висящей между ним и кроватью вниз головой в нелепой, странной позе. Сзади раздалось смущённое покашливание и уже другой, весёлый, энергичный голос произнёс: - Опаньки! Вот это да! Ты людям добро делаешь, лечишь их, а они к тебе чем поворачиваются, а, Корнелей Петрович? Сергей Сергеевич звонко расхохотался, и подхватив меня за талию, усадил на кровать. Я сидела перед ними красная, всклокоченная, лохматая и даже на какое то время от смущения забывшая о жгучей боли в прооперированных суставах. Корнелей Петрович наклонился надо мной, пряча в густых седых усах лукавую улыбку. Осмотрев повязки, набрякшие за ночь сочившейся из ран кровью, скомандовал: - В перевязочную! Я осмотрю. И оба мужчины быстрыми шагами исчезли за дверью. - Сам зав.отделением тебя оперировал, Это тот, что с усами. Мудрый мужик, опытный, не то что этот наш петух Гамбургский, Сергей Сергеевич - прокомментировала происходящее Вера, в это время уже жующая принесённый пришедшей Никой, бутерброд с колбасой. Не успев толком отдышаться от пережитых событий, я увидела высокую, накрытую простынёй каталку, въезжающую в дверь нашей палаты. Каталка ловко обогнула торчавший на её пути угол тумбочки и плавно подкатилась к моей кровати. Высокая, статная, улыбчивая медсестра в аккуратном накрахмаленном костюме малинового, в отличие от врачей цвета приветливо произнесла: - Доброе утро! Меня Дина зовут, я ваша перевязочная сестра. Давай перебирайся на каталку, поедем в перевязочную, Корнелей Петрович тебя сегодня первую хочет посмотреть. Ну и задала ты ему ночью работы, три часа тебя оперировал, его ведь специально из дома вызвали на сложный случай. Ну да ладно, успеем ещё поболтать, давай перемещайся. Я с ужасом взглянула на невысокие, но всё же являющиеся для меня достаточно серьёзной преградой, бортики каталки и поглубже вздохнув, головой вперёд повалилась на её жёсткую поверхность. Крепко приложившись лбом и вызвав возглас недоумения Дины, я перекатилась на бок и оказалась, наконец, целиком и полностью на каталке. Правда, только не так как все люди лежат, а поперёк, свернувшись клубочком и поджав коленки к животу. - Ну и как тебя везти прикажешь?- с весёлым смешком спросила Дина и взяв инициативу в свои руки, стала укладывать меня в надлежащее для транспортировки положение. Накинув на меня моё же одеяло, взятое с койки, она ловко маневрируя в тесном пространстве палаты, вывезла меня в коридор и быстро покатила в сторону перевязочной. Проезжая мимо открытых дверей палат я невольно заглядывала в них, становясь зрительницей жуткого спектакля, разыгранного передо мною самой жизнью. Что только не открывалось моему взору… Я словно попала за кулисы театра, в самый дальний, заброшенный уголок подсобки, где хранятся ненужные устаревшие или поломанные реквизиты. Вот на окровавленных, смятых простынях шевелится, пытаясь что то достать с тумбочки, нечто, когда то бывшее человеком, а сейчас представляющее из себя лишь верхнюю половину, беспомощно барахтающуюся на кровати. Из следующей двери выходит огромная, толстая женщина в помятой ночнушке. Она может и такая же, как тысячи других толстых женщин, населяющих нашу страну, но с «небольшим» отличием. Её левая нога, которую она буквально тянет за собой, представляет из себя что то невообразимое. Жёлто-малинового цвета, вся в каких то шишках и ямках, невероятно опухшая, нависающая над тапочкой со всех сторон словно тесто, вылезающее из кастрюли, эта конечность вполне достойна сниматься в фильме ужасов. За следующей дверью палаты, около которой моя сопровождающая ненадолго остановилась, перебросившись парой фраз с встреченной докторшей, я увидела медленно передвигающуюся мне навстречу женщину, почему то одетую только в коротенький чёрный топик. Судя по перекошенному серому лицу с приоткрытым ртом, ей было очень плохо, хотя видимых глазу проявлений болезни не наблюдалось. Но когда дама повернулась ко мне практически спиной, собираясь открыть дверь туалета, я с содроганием заметила чуть выше талии на её спине огромную, почти с кулак дырку, заткнутую бинтом, пропитанным каким то рыжим лекарством, длинный мокрый конец которого болтался почти на уровне ягодиц. Мы поехали дальше, навстречу нам попадались в большинстве своём люди, лишившиеся той или иной конечности и ставшие против своей воли завсегдатаями гнойного отделения. Уже подъезжая к нужному кабинету, навстречу нам попалась ослепительно красивая мулатка, с огромными голубыми глазами, с копной мелких косичек, перетянутых на затылке резинкой, с гладкой, бархатной, словно светящейся изнутри смуглой кожей и неимоверно стройной фигуркой в голубых узеньких джинсах. Она мягкой кошачьей походкой, несмотря на высоченные каблуки, грациозно шла, а даже вернее проплывала мимо, совершенно не вписываясь в окружающую атмосферу. Такую девушку уж скорее можно увидеть или на подиуме, среди моделей или уж на крайний случай в службе эскорта для новых русских. Не сдержав любопытства, я спросила у Дины: - А что эта красавица то здесь что делает? Или может навещает кого?. - Да уж, Лорочка действительно наша местная достопримечательность. Только какая уж теперь она красавица! На шестую операцию за два года ложиться. Не тело, а шрам на шраме. Решила, дурочка, себе грудь увеличить. Не устраивал её размер, видите ли. Да на хорошей клинике сэкономила, обратилась к кому-то по знакомству, вот теперь и расхлёбывает результаты. Не успела ещё продемонстрировать миру новоприобретённую красоту, как оболочка в груди лопнула, и силикон растёкся. На первой операции наши эскулапы даже сомневались, получится ли вытянуть девчонку. Но, слава богу, организм молодой, здоровый. Правда, это только начало оказалось. Прооперировали её, вроде весь силикон вычистили, домой отпустили. А месяца через два опять привозят. Ещё в трёх местах под кожей воспаление. Снова почистили. Снова выписали. А потом уж сама стала приходить. Как почувствует, где что-нибудь мешает, болеть начинает, так бегом сюда. И конца и края этому не видно. Бедная девочка, молодая совсем, а столько мучений уже, и всё по глупости. - Дина горестно вздохнула, и лихо повернув, завезла меня в перевязочную. Перевязки в отделении гнойной хирургии представляют собой нечто невообразимое! Все врачебные манипуляции производятся без обезболивания, толи в целях экономии, толи из-за отсутствия обезболивающих препаратов, толи по специальной методике ведения гнойных ран. Скажу Вам честно и откровенно, что не каждая женщина вынесет такое молча, а уж мужики таким криком кричат, что новопоступивших больных приходится чуть ли не силком на перевязки тащить. Но вытерпела я достойно и первую, и все последующие перевязки, чем невероятно горжусь и думаю помнить буду всё это до самой смерти в мельчайших подробностях. Но сейчас я лежала, до боли стиснув зубы и вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в края каталки, непрерывно повторяя про себя одну и ту же фразу: - Всё проходит, и это тоже когда-нибудь пройдёт. Корнелей Петрович одну за другой обрабатывал мои раны, то ковыряя их какими то железками, то щедро поливая перекисью и зачем-то надавливая до жуткой боли на края открытых разрезов. Наконец перевязка подошла к концу, и скептически оглядев мои исколотые до фиолетовых синяков руки, зав.отделением скомандовал: - Подключичку ей поставьте. Произнеся непонятное для меня приказание, он вышел из кабинета. Дина накрыла меня простынкой, положив моё одеяло под меня для мягкости, вывезла в коридор и приткнула к стенке. - Сейчас постовую позову, полежи немного - она скрылась из поля моего зрения. Я лежала, потихоньку замерзая в одних трусах под тонкой простынкой, и глотала слёзы жалости к себе, непроизвольно набегавшие на глаза. Вдруг прямо надо мной возникло раскрасневшееся лицо Ники. Она держала мой мобильник, наигрывающий бодрую мелодию, которая возвещала о том, что на другом конце провода меня хочет слышать мой ребёнок. - Держи, разрывается уже минут 10, поговори пока тут лежишь - и Ника всунула мне в руку телефон. - Алло. Ванюшка, это ты? Как дела, малыш? - я постаралась придать своему голосу как можно более бодрый тон. - Мамочка, привет! Я в школу собираюсь. Папа сказал, что ты в больнице. Ты ведь не надолго? Тебя скоро выпишут? Я уже поел, с Миркой погулял, сейчас оденусь и в школу пойду – тоненький звонкий голосок сына звучал взволнованно. - Не волнуйся, малыш. Как только меня немного подлечат, доктор сразу домой отпустит. Не забудь дверку на ключ закрыть, ладно? - я старалась говорить как можно веселее и спокойнее. - Хорошо, мам. Я тебя люблю. Пока! А то уже больше 8 часов, я опоздаю - и в трубке раздались короткие гудки, возвещавшие о том, что мой непоседа уже закончил разговор. Тут моя каталка дёрнулась, и я увидела невысокую смуглую молоденькую медсестру с моей медицинской карточкой в руках. Она пристроила её мне под край одеяла, на котором я лежала и стала выкатывать меня на середину коридора. Не зная, куда деть мобильник, зажатый в ладони, я попросила: - Девушка, а Вы не положите мой телефон в кармашек. Пожалуйста, а то я боюсь его уронить. Толи фраза была построена мной не верно, толи сыграло живое воображение девушки, но я увидела, как её глаза стали круглыми от удивления, и даже искорка испуга присутствовала в них. - Куда простите положить? Вы уверены, что у Вас есть кармашек? - и она скептически оглядела меня, наверное, сомневаясь в присутствии у меня здравого смысла, потому как перед собой она видела абсолютно голую тётку в одних трусах, накрытую тоненькой простынкой. - Да к Вам в кармашек. Только на то время, пока мы будем на подключичку ездить - пояснила я ей, к её видимому облегчению. Она звонко рассмеялась и положила мой телефон к себе в нагрудный карман. Спустившись на лифте несколькими этажами ниже, в реанимационное отделение, где мне поставили катетер в подключичную вену прямо в коридоре, мы вернулись назад. Выгрузив меня на койку, и тоже удивившись моему способу перемещения путём падения головой вперёд, она, стуча каблучками, выкатила каталку в коридор, предварительно отдав мне мобильник. Дни стали тянуться один за другим мучительно долго и однообразно. Раз в два дня перевязка, три раза в день уколы, от которых моё мягкое место стало совсем не мягким, а каким-то бугристым, болезненным и расцвеченным во все цвета радуги. Опытная в таких делах процедурная медсестра, пришедшая делать очередной укол, посоветовала прикладывать на ночь на места уколов, свежие капустные листы. И так как возить каждый день по одному, двум листикам было достаточно проблематично, родные привезли мне целый кочан. Замечательный зелёный кочан свежей капусты, который я водрузила, за неимением лишнего места на тумбочке, на пустовавший подоконник, напротив кровати Анны Сергеевны. А так как занавески на окнах, ввиду своей ветхости, не закрывали ничего, а являлись сомнительным украшением палаты, кочан был отлично виден из любого места комнаты и даже в какой-то мере являлся необычной яркой деталью, оживляющей унылые стены казённого помещения. И вот на следующее же утро этот вилок был замечен вошедшим для каждодневного обхода Сергей Сергеевичем. Замерев на пороге палаты с широкой улыбкой на лице, с еле сдерживающимся от смеха голосом, он спросил, обращаясь к Анне Сергеевне, напротив чьей койки и наблюдался сей интересный предмет: -Это кто же догадался тебе капусту-то приволочь? Кто приходил то, сынок что ли? Вот люди пошли! Ну, нет денег, так принеси пакет молока, да булку, всё бабке добавка к больничной пище. А кочан-то, поди разгрызи, да и не козу навещаешь, а человека, да пожилого к тому же. Вот люди! Анна Сергеевна, не расслышав, скорее всего и половины сказанного, тем не менее, села на кровати и громогласно и важно изрекла: - Да, сын ко мне вчера приходил. Он часто ходит. Не забывает мать. Заботится по мне. Последние слова вызвали настоящий приступ смеха у Сергея Сергеевича, и махнув рукой он выбежал из палаты. На следующей неделе выписали домой Веру. Она собиралась домой, плача и причитая. Одновременно ей очень хотелось после четырёхмесячного пребывания в больнице оказаться дома, но с другой стороны её подруга ничего не говорила о том, что и дальше оплатит услуги Ники. А это значит, что, придётся как-то выживать самой, одной, в пустой квартире, да ещё к тому же на одной ноге. Проводив Веру, и не успев насладится меньшим количеством народа на квадратный метр нашей палаты, мы уже к вечеру обрели нового товарища по несчастью. Женщина, представившаяся Наташей, передвигалась с огромным трудом из-за распухшей и покрасневшей ноги, поражённой болезнью со странным названием – рожа. Сменился состав и в соседней палате, имеющей общий с нами предбанник с туалетом и раковиной. Соседей я видела редко, потому, как и там были в основном плохо передвигающиеся граждане. И вот как-то сразу после завтрака, через мутные запылённые стёкла двери нашей палаты я с удивлением увидела двух дюжих молодцев в белых халатах, под ручки тащивших худющую, костлявую, высоченную старуху в огромных коричневых очках с толстенными линзами и нелепой, надвинутой на глаза грязно-беленькой косыночке в мелкий жёлтый цветочек. Бабулька мелко семенила ногами, одетыми в войлочные, допотопные тапочки и крепко сжимала в руках маленький узелок из синей материи. Прошествовав мимо нас, троица скрылась в недрах соседней палаты и об остальных событиях я могла догадываться только по доносившимся оттуда голосам. - Давай приземляйся бабка. Тут теперь жить будешь. Вот это твоя кровать. А это твоя тумбочка. Доктора слушайся, а не то сама знаешь, что с непослушными бывает - глухой мужской голос говорил устало и раздражённо. - А кушать когда дадут? – неожиданно звонко и молодо прозвучал бабулькин голос. - Когда положено, тогда и дадут. Лежи, жди, всё равно никуда не торопишься – хохотнул доктор, и с этими словами молодцы покинули палату. Позднее выяснилось, что старуху привезли из психушки с пустяковой проблемой. Ей предстояло лишь вырезать нагноившуюся шишку от неправильно сделанного укола. Но надо сказать, что за те четыре дня и три ночи, которые провела рядом с нами, она успела устроить нам весёлую жизнь. Так как старуха была ходячая, то на перевязку Дина позвала её одновременно со мной. Правда услышав приглашение собираться на процедуры, бабка быстро покидала все свои пожитки в узелок и подхватила, крепко прижав к груди, больничную тумбочку, несмотря на её немалый вес и громоздкие размеры. С трудом убеждённая Диной, что ни кто не заберёт её добро, пока она будет отсутствовать, бабка, оставив в покое тумбочку, но посекундно на неё оглядываясь, последовала за нами. Перед перевязочной Дина решила, что старуха пусть идёт первая, потому как вела она себя несколько чудаковато и всё пыталась куда-то пойти. Дина поставила мою каталку поближе к стенке и вошла вместе с бабкой в перевязочную. - Давай бабуля, ложись на живот. На этот стол, головой к окошку. Сейчас тебя доктор смотреть будет - бодро скомандовала Дина. Мимо меня, поздоровавшись, прошёл Сергей Сергеевич, и перевязка началась. Тихонько позвякивали инструменты, вполголоса переговаривались медсёстры, терпеливая, видно привычная ко всяким медицинским манипуляциям, бабулька негромко постанывала, и вдруг раздалось какое-то бурчание, и кто-то громко от души пукнул, да не один раз, а целых четыре. - Вот это да! Ну, ты бабуль даёшь! Ты, что в туалете что-ли? Если лежишь без штанов, то не значит, что можно по-полной расслабляться. В медицинском кабинете находишься. Мы тут все над тобой склонились, а ты нам прямо в лицо!- возмущённо прозвучал голос Сергея Сергеевича. - А если Вы доктор, то должны знать, что держать в себе газы очень вредно! – назидательно ответила, ничуть не засмущавшись, старуха. На это ни кто не нашёл что ответить, и оставшееся время перевязка продолжалась в гробовой тишине. Но это оказались цветочки, по сравнению с тем, что произошло в первую же, наступившую ночь. Вечером, как всегда, пробежался по палатам с обходом дежурный врач, задавая традиционный вопрос: - Тут всё в порядке? Затем, как заведено, пришла дежурная медсестра, торжественно неся перед собой эмалированный лоточек с торчащими оттуда шприцами: - Снотворное, обезболивающее? Из-за скудного выбора лекарственных средств, имеющихся на вооружении, укол с анальгином или димедролом, не прописывался врачом, а кололся по требованию больного. Вопрос звучал достаточно смешно и нелепо, потому как предложение лекарств на манер мороженого и воды на пляже вызывало лишь раздражение или усмешку больных, испытывающих сильные послеоперационные боли. За окном быстро темнело, прошёл ужин и многострадальные жильцы палат гнойного отделения начинали готовиться к очередной трудной, долгой и мучительной ночи. Родственники, ухаживающие за лежачими больными, сделав последние приготовления ко сну, покидали своих подопечных и, наконец, возвращались в обычную, нормальную жизнь, где их ждали многочисленные, но такие нормальные и безобидные домашние дела и проблемы. Отделение постепенно пустело, оставаясь на попечении дежурной медсестры, которой предстояло нести свою вахту всю ночь. В соседней палате, за стенкой, был слышан негромкий разговор, позвякивание ложечки о край чашки и вдруг неожиданно пронзительно прозвучало: - Сестра! Сестра! Сестра! Так как, начиная с вечера, и практически всю ночь в нашем отделении кто-нибудь кричал, то по поводу, то просто от безысходности, сестра не спешила появляться. А может просто и не слышала, занятая и задёрганная бесконечными просьбами своих лежачих подопечных. Бабулька из психушки, а это она звала сестру, прокричав свой призыв несколько раз, и не дождавшись её появления, стала голосить, громко и зычно повторяя одну и ту же фразу: - Сестра! Сестра! Через некоторое время её вопли надоели уже всем, но ни на какие увещевания немного подождать старуха не реагировала, продолжая издавать пронзительные крики. Но вот, дождавшись крохотного перерыва в этом кошачьем концерте, женщина, лежащая на койке напротив солистки, вдруг выразительно произнесла: - Чего кричишь? Медсестра в Ленинград уехала, тебе за лекарством. Подожди, скоро вернётся. - В Ленинград? Это же далеко. Так вот почему она не слышит. Не буду её торопить. Пусть все лекарства мои привезёт - и старуха к всеобщему удивлению умолкла, видимо настроившись на долгое ожидание медсестры из Питера. Закончив все свои вечерние мероприятия по принятию лекарств и подготовке ко сну, пациенты отделения один за другим гасили расположенные над кроватями лампочки, именуемые ночниками. Вот и наша палата погрузилась в темноту, освещаемую только неярким, каким то белёсым светом, падающим из окна. Лишь в предбаннике между нашей и соседней палатами, над круглым, потрескавшимся от времени зеркалом, горела неяркая лампочка, освещавшая своим светом раковину и дверь в туалет. Устроившись, наконец так, чтобы прооперированные места были расположены максимально комфортно, я стала проваливаться в сон уже где то в первом часу ночи. Но проспала я совсем не долго, разбуженная криками и визгами жильцов соседней палаты. С трудом нашарив спросонья на тумбочке свои очки, я взглянула на доступный взгляду кусок пространства за дверью нашей палаты. Вот это была картина! Абсолютно голая, худущая, как смерть, высоченная старуха, в своём неизменном грязно-белом платочке и огромных очках на кончике сморщенного носа, вытянув вперёд костлявые руки, медленно шла мимо нашей палаты. Покружив в предбаннике на манер собаки и ощупав руками всё, что смогла достать и видимо не найдя двери в туалет, старуха издав какое то непонятное утробное рычание, вышла в общий коридор, откуда спустя некоторое время раздалось характерное журчание. Сделав своё чёрное дело, и видимо потеряв дверь в свою палату, она, громко шлёпая босыми ногами по линолеуму, стала удаляться куда то в сторону мужской половины отделения. Через некоторое время оттуда раздались такие истошные крики, каких не бывало и на перевязках и операциях. Вопило сразу четыре мужских голоса: - Караул! Спасите! Уберите её! Мамочки! Помогите! Но продолжалось это недолго, потому, как медсестра, несмотря на то, что обычно ночью её не найдёшь, прибежала очень быстро и спасла пациентов мужской половины отделения, подхватив под локоток бабульку и отведя её на свою койку. Там отругав её за то, что она гуляет по отделению голая и писает в коридоре, сестричка удалилась, сочтя свою миссию оконченной. Но как только мы снова выключили свои ночники, и собрались наконец немного поспать, опять раздались истошные крики из соседней палаты, сопровождаемые на этот раз ужасным грохотом. Так как моя койка была ближе всех к двери, я первая из нашей палаты стала очевидцем незабываемого зрелища. В тусклом свете коридорной лампочки вырисовывалась интересная картина. Та же самая бабуля в огромных очках и засаленной белой косынке, в том же самом эротическом наряде бабы-яги, который забыли перед употреблением хотя бы немного подгладить, снова кружила в нашем предбаннике. Но на этот раз она зачем-то держала в руках огромную не струганную доску, которых в этом отделении было предостаточно. Доски предназначались для привязывания к краям кроватей лежачих больных, что бы те ни могли нечаянно свалиться с них. Старуха кружила по предбаннику, стукая доской по стенкам и поминутно зачем то приседая. Когда она развернулась и двинулась в нашу сторону, мы с Наташей, невзирая на боль и отвратительное самочувствие, бросились подпирать створки нашей двери первыми попавшимися под руку предметами. Забаррикадировав наконец дверь, мы вернулись на койки, и с ужасом продолжили наблюдение за открывающимся нашему взгляду спектаклем. Бабуля продолжала кружить по предбаннику, и несмотря на довольно почтенный возраст, выделывала с лёгкостью номера прямо-таки акробатического характера. Взяв наперевес доску, она то вставала на цыпочки, пытаясь сшибить что то на потолке, то садилась на корточки и стучала ей по полу. А то и вовсе клала доску на плечо на манер ружья и принималась маршировать, ожесточённо расчёсывая свободной рукой волосатые подмышки, похожие на крылья какой то доисторической птицы. При этом она издавала громкие булькающие звуки, напоминающие звук спускаемой в унитазе воды. Наконец, ткнувшись ещё пару раз в дверь нашей палаты концом доски, и напугав этим нас до смерти, она, пригнувшись, как индеец, вышедший на тропу войны, крадучись стала продвигаться в сторону общего коридора и вскоре скрылась из глаз. И через некоторое время была возвращена в палату охранниками, вызванными медсестрой на помощь. После этого ночного спектакля мы уснуть уже не смогли, и так и пролежали до утра, тихонько переговариваясь о пережитых событиях. Утром, по всей видимости, обитателей нашей палаты сморил сон, потому как очнулись мы снова от громкого стука. Покрывшись от ужаса липким потом, я повернулась в сторону двери, ожидая продолжения представления. Но к моему глубокому облегчению там, за мутными стёклами палатных дверей, маячило озадаченное лицо Сергей Сергеевича, пришедшего с утренним обходом. С растерянным и обескураженным видом он дёргал дверки, пытаясь войти в палату. Его изумлённое лицо рассмешило меня так сильно, что вместо того, что бы отодвинуть нашу баррикаду, я принялась хохотать, чем ещё больше всполошила проснувшихся, и ничего не понимающих Наташу с Анной Сергеевной. - Ты чего? Бабка что ли опять чудит? – спросила, протирая, глаза Наташа. - Нет…дедка – давясь смехом ответила я. - Какой дедка? А ну пошёл вон отсюда!!! Я вот сейчас как костылём огрею, будешь знать – заорала Наташа в сторону двери, чем вызвала у меня ещё больший приступ хохота. Сергей Сергеевич, услышав столь грозное предупреждение, застыл за закрытыми дверями, с лицом, выражающим крайнюю степень удивления и негодования. Отсмеявшись, я наконец объяснила Наташе, что происходит, и мы совместными усилиями разобрали баррикаду и впустили возмущённого доктора в палату. - Так, и что же тут происходит, позвольте узнать? – строго поинтересовался Сергей Сергеевич, с интересом взирая на горку, состоящую из тумбочки и двух стульев, которыми мы подпирали дверь. Рассказав о ночном происшествии Сергей Сергеевичу, мы стали готовиться к завтраку. Теперь я благоразумно перебиралась на компьютерный стул задолго до раздачи пищи, дабы быть готовой получить свою тарелку при первом же приглашении раздатчицы. И вот благополучно довезя порции утренней каши себе и женщинам на тумбочки, я заварила кипятильником чаю, приготовившись с аппетитом позавтракать, но так и застыла с ложкой каши, не донеся её до рта. Так как с моего места отлично проглядывался не только предбанник, но и дверь в туалет, перед моими глазами открылась удивительная картина. Широко распахнув дверь, старуха, будившая нас всю ночь своими фортелями, совершала утреннее омовение, в своих неизменных очках имени черепахи Тортилы, но на этот раз без косынки на голове. Косыночка присутствовала, но держала её бабка в руках, старательно намывая ей тарелку. Весело и непринуждённо прополаскивала её в унитазе, периодически сливая воду и что-то довольно мурлыча себе под нос. В отличие от ночных похождений, бабуля была при полном параде. На ней красовалась абсолютно квадратная ночная рубашка, похожая на застиранную наволочку от подушки, в которой кто-то прорезал дырки для головы и рук. Тщательнейшим образом бабка домыла тарелку, и продолжая невозмутимо напевать, поставила её на пол и стянула с себя ночнушку. Оставшись снова в чём мать родила, она нагнулась над унитазом, как над родником со свежей ключевой водой, и прополоскав в нём косыночку, стала с удовольствием мыться, напевая и постанывая от удовольствия. Затем, вдоволь наплескавшись, бабуля присела на корточки и старательно собрала воду, натёкшую на пол, той же самой косынкой, выжимая её над унитазом. После этого очередной раз прополоскав своё незаменимое сокровище и хорошенько отжав, она аккуратно повязала его на голову, и только тогда натянула ночную рубашку. Всё это я так и наблюдала, открыв от изумления рот и держа перед собой ложку с окончательно остывшей кашей. Но оказалось, что не я одна стала свидетелем этой трогательной сцены. В коридоре столбом застыл с несчастным видом наш зав.отделением Корнелей Петрович, видимо решивший с утра пораньше навестить нашу палату. Да, пожалуй несмотря на совсем не юный возраст, ему в своей жизни врядле приходилось наблюдать подобные сцены купания. - Доброе утро! Вы уже помылись? – с задумчивым и отсутствующим выражением произнес Корнелей Петрович, направляясь к моей койке. И видимо поняв, что сказал не то, что надо, остановился в дверях. Затем махнул рукой, повернулся и быстрым шагом вышел в коридор. Через сутки беспокойную бабульку выписали и наша жизнь потекла более ровно и обыденно. Самочувствие стало получше, и мы с Наташей начали выходить из палаты в коридор, посидеть на стоявшем там диване. Как то пообедав, мы открыли фрамугу проветрить палату и уселись в коридоре на продавленный диван. Болтая о том о сём мы изредка поглядывали в приоткрытую дверь палаты напротив. Там на видимой нашему взгляду койке лежала маленькая, будто высохшая старушка. На тумбочке перед ней стояла тарелка с супом, поставленная видимо сердобольной медсестрой. Но так как есть бабушка сама по-видимому не могла, приходилось ждать, когда найдётся добрая душа и покормит её. И как раз в палату к старушке быстрыми шагами забежала постовая сестра. Мы продолжали разговаривать и поглядывали внутрь, ожидая, что сейчас, наконец, бабульку накормят. Но сестричка, раздав лекарство, подошла к бабкиной тумбочке, подхватила с неё полную супа тарелку и шустро вылила её содержимое в стоящее у двери мусорное ведро. - Ну, вот и пообедали – раздался откуда то из дальнего угла палаты грустный женский голос. Не смотря на то, что от жалости к старушке слёзы навернулись на глаза, мы с трудом удерживались, что бы не расхохотаться. Вот про такие ситуации и говорят – смех сквозь слёзы. Так и продолжалась наша нелёгкая жизнь в простом отделении гнойной хирургии. То смех, то слёзы, то отчаяние, то надежда. Ведь пока ты веришь, что будешь жить, никакие врачи не в силах этому помешать!