К палатному окну в ночной тиши прирос. Смотрю на город, залитый огнями. И неожиданный откуда-то вопрос меня хватает голыми руками: «На эти улицы закутанный в шинель допущен был бы гоголевский нос? Какую бы имел при этом цель? И как бы в эту атмосферу врос? Каким бы был украшен он венцом? И как бы вёл в дыму ночного света? Ведь здесь носы не на одно лицо! – различных профилей, характеров и цвета. И вот попробуй чётко отличить нос террориста от послушных граждан, чтоб вовремя его изобличить, и чтоб трагедии не повторялись дважды, и чтоб автобус или грузовик не мог араб направить в остановку; и чтоб создать такую обстановку, чтоб нос врага в Израиль не проник; чтоб не было столь страшных похорон безвинных жертв арабского террора; чтоб мог прийти ко мне спокойный сон; чтоб это было всё. и было б скоро. … Палата. Ночь. Лоб, вдавленный в стекло, мембраной чуткой впитывает город. Ведь из него ничто не утекло за многолетья доблести и горя. Любой теракт он вновь переживёт, и в нём прошедший, и его доставший. Но не забудет, не перешагнёт – ведь не бывает боль вчерашней. … На перекрёстке фары, как клопы. Висит луны обгрызанное блюдо. Не слыша, слышу выстрелов хлопки с печалью поминального салюта.