Боли, бессонницей в сердце рождённые, дактиль трёхстопный чуть уменьшает, как валидола таблетки знакомые, только при этом ещё утешает и награждает печальной улыбкою: «Если такое сегодня возможно, то упиваясь аморфностью хлипкою, будни свои проживай осторожно. Ты – не мальчишка, не бегай без обуви – битые стёкла ведь могут изрезать. Раньше, когда были рядышком оба вы, мог ты позволить такое изведать: сердце бросать на осколки событий, жечь его в пламени горя людского. Ну, а теперь постарайся избыться от повседневных забот, от такого, что разрушает последние будни болью, тревогой глобальных масштабов; сколь не печалься, они не убудут, в каждой эпохе свои у них штаммы. Ты же лишь можешь, коль честно признаться, молча стонать, свою боль заглушая, и на страницах душой изливаться, но ни черта ни на что не влияя». Дактиль жестокий, конечно, ты – правый. Но не могу я, поверь, по-другому. Петь я умею цветы и дубравы, даже любви красоту и истому. Жребий другой почему-то мне выпал, да и таким я воспитан, наверно. Горем людским, что душою я выпил, сделан навечно натянутым нервом.