Бывшая жена, Нелли, на почве принимания антидепрессантов плюс алкоголь и природной бабской дури, похитила и сломала SIM-карт из моего мобильника. А там телефоны всех моих девочек. Часть я востановил – нарыл в старых бумагах, а вот Луизин был только в той памяти. «Луиза, Марковская на взлёте – я три недели буду закрыт». «Геннуччо, ты говорил, что она будет в Израиле только одну неделю». «Верно. Но я ещё две неделю после её отъезда буду психовать в баре «Хортица» «ПОнято. Но помни – это не любовь, а влюблённость» (приближённый перевод со змеиного) «Угу. Сам разберусь». Идёт четвёртая неделя. Последние три дня я скучал по Луизе, хотя фонетически и натурально её заменила одна чрезвычайно бодрая пизда по имени Виолетта. Но, Луиза – дама пик, а Виолета – две девятки на прикупе, ни то, ни сё, ни к мизеру, ни к игре. «Шмандефер, шмандефер!», в таких случаях кричал мой учитель по стирам, шпильмейстер Леонид Апполонович Насековский. Звоню Кингу: «Игорь, жена, блядь, уничтожила память в мобильнике. Ты тогда, на поэтическом вечере, не взял случайно у Луизы её номер?» «Да ну тебя на хер, Генка! Ты пьяный – ревнивый и злющий. Не, честно – не взял» «У тебя что-то намечается?» «В конце сентября уха из стерляди. Будешь?» «Ух ты! Да, скорее всего. Щас я более подвижный – сыну машину купил. Ладно, будь» «Будь» Луиза сама позвонила, начала издалека, из будущего. От нашей поездки в Италию следующей весной. «Надо обсудить детали» «Фу-у-у… Я же не мог тебе прозвонить, Луизиана. Рад тебе. А что за детали? Типа ахматово-климаксных «и этот, уходя, не обернулся». «приеду – объяснишь». «Угу. Я в баре «Хортица» Вся в чёрном, открытые сиськи на которые может приземлиться стратегический бомбардировщик. Даже два на каждую. Сняла очки. «Ба! Ряд волшебных изменений чудного лица!» «Это татуировка. Я татуировала брови» «А что это над губой? Раньше у тебя такого не было». «Ну, родинка» - смутилась женщина. Я посмотрел на неё по-новому. «Хорошо, что не над бровью» «А что?» - с тревогой. «Так опущенных метят». «Кого?» «Ну, петушат таких, вафлят. Спят они возле параши» И Луиза сказала ФРАЗУ: «Опусти меня сегодня, волчара. Только в туалете я спать не буду». Как сказано, господа бродяги, как сказано! Я даже встрепенулся. Звоню брату: «Хуйня такая, Луиза набила себе «мушку» над губой, не приласкать по-лагерному – позор». Брат – молоток, у него всё чётко: «Первое – купи пива и рыбу, дома совсем нет еды. Второе – смени постель на моей кровати, там Динка извивалась. Намба сри – не сри на намбу и во время мамбы. Четыре – мама приезжает утром из Швейцарии Пять. Кот Шура нюхает футляр от Виолеттеных очков и у него расширяются глаза. Она что, в трусах его носит? Выкинь его. Не Шуру, а футляр. Не ошибись». Я не ошибся. Я ведь картёжник с интуицией, я узнаю карту наощупь и на вес, не глядя в неё. Ночью я выкинул всё гладкое. Футляр и гладкие-гадкие стихи Виолетты, где рифмуется «друг Геннадий» и «жизни радоваться надо». Ты не выдержала моего накала, Виолетта, яркость горящего вольфрама вызвала у тебя ослепление , а не интерес к экспериментам Розерфорда. Возвращайся к своему мужу-профессору, готовь ему какую-то вегетарианскую дрянь с зелёной начинкой, жди внуков, и продолжай ходить в этой дурацкой, как с этикетки портвейна, молдавской шляпе. Ну и мерзость! Как будто выдавил прыщ. Луиза смеялась ночью, а потом плакала. Плакала, когда я в её красивую спину читал «Чёрный человек» Есенина. Кто-то знает, откуда взялась эта боль? Кто-то видел как плачет колдунья? А я видел. Луиза с распущенным по навалочке волосом – колдунья. «Я понять не могу, я понять себя не могу (бьёт утром кулачком по журнальному столику, где газета на испанском), как я , гордая кавказкая женщина, могла такое себе позволить». А потом, выкинув динозавра моего кашля из пепельницы и вымыв её, говорит: «Сильно возьми меня за волосы и направь. Я ведь это никогда не делала до тебя». Пиздит, но ладно. Хоть зубы не включала, как та грузинка с мохнатой фамилией.. «Нельзя забирать у тигрицы её тигрёнка, а у женщины её враньё», я правильно процитировал Вас, сэр Конан-Дойль? Мама приехала чуть позже, достала швейцарский сыр и в квартире запахло ступнями Господа Бога.