Под отвесными лучами полуденного солнца вода в реке переливалась как расплавленное серебро. Дул слабый ветер; и короткие, хорошо сложенные волны опрокидывали гребни, образуя вязкую, полупрозрачную пену, которую прибивало к берегу, точно обломки корабля, разбитого в шторм. Тёмные ивы клонило к земле, и они подрагивали, точно флаги, приспущенные в траур. На ближнем к городу берегу стоял мальчик двенадцати лет, который из-за худобы и малого роста казался младше. Он ловил на удочку рыбу, не зная, что в этих местах её нет. Постояв с удочкой то здесь, то уходя ниже, выше по течению, шаря у берега под корнями, бывшими в воде, он устал от пустой рыбалки и решил искупнуться, а позже пойти домой, где ждала мать и готовила ремень. Раздевшись до трусов, он поёжился, боязливо тронул ногой воду, вошёл в неё. Постояв, он двинулся дальше, перешёл на ту сторону, где над самой водой нависал громадный камень, у которого позже мальчик положил одежду. Полчаса он думал, прыгнуть или не прыгнуть. Высота камня манила его и пугала. Он представлял, как прыгает с такой вышины, а рядом стоят мальчики с его двора и другие мальчики и смотрят в остолбенении на то, что он прыгает и не боится, а все боятся, ибо на словах они могут, а на деле – хуже девчонок. Просто гниды с заячьими сердцами. Он прыгнул и больно ударился животом. Отбил его так, что не только кожа зашипела, но и кишкам стало тесно. Потирая ушибленное место, он оглянулся. Ему показалось, что слышны голоса. Переждав и ничего не слыша больше, он вернулся к реке. Поплыл против течения, отталкиваясь от липкого дна ногами. Он знал, что змей на реке нет, хотя и чудилось ему, что с берега вкручивается в плывшую воду нечто похожее на водянку. Боялся в воде он только пиявок, прочих микробов, который отпугивают от реки, даже в самую жару, как звон колокольчиков и мешковина до пояса отпугивают воров и грабителей от процессии прокажённых. Ноги увязали в чём-то холодном и ослизлом. И от ракушек, которых на дне много, пришлось отказаться. Он купался до тех пор, пока с воды не увидел, как подходят к камню чужие ребята. Один тощий, от горшка два вершка, но с такими крупными ушами, что они придавали маленькой, с кулак, голове нечто курьёзное, карикатурное, смешное и беззащитное. Другие – более взрослые. Маленький взял одежду, и все четверо пошли дальше, точно чужая одежда предназначена именно для того, чтобы её брать тому, кто первый увидел. Мальчик опрометчиво, как укушенный змеёй, выскочил из воды, приметил, что они двигаются в рощу, и закричал, тонко, с боязливостью по прыгающему от ненависти голосу: -Эй, отдай одежду! Но те не оглянулись, точно не для них кричали. А ветер дул по-прежнему, и тёмные-тёмные ивы гнулись к воде, качаясь всё так же понуро, потерянно, как флаги, приспущенные к трауру. Чахлая речушка всё катила медленные воды, которые на солнце переливались уже как расплавленное олово. И тонкий, точно засушенный для гербария, мальчик бежал, морщась от боли, ибо был бос и комочки точно клеились к его пяткам, заставляя через метр-другой круто притормаживать, чтобы выудить из тонкокожей подошвы ушлую комочку, ушедшую далековато. Он с прискорбием глядел на свои худосочные, цыплячьи ноги, на жидкие, плоские руки, на узкую грудёнку и понимал: нет ни одного шанса вернуть одежду с позиции силы, а по-другому – не получится, ибо в уличном мире у слабаков, если за ними нет прикрытия, шансов не бывает так же, как у лысых – проблем с перхотью, а у беззубых – с кариесом. Ещё тогда, когда он выдернулся из воды точно укушенный, когда кричал вслед тонким, ломким от бессильной обиды голосом, чтобы отдали одежду, он знал: этого не будет. И всё-таки он бежал, хотя кололо в боку и безмозолистая подошва ныла и горела, точно в неё вколотилась шальная пуля. И они, услышав его крик и увидев, что он вышел из воды и бежит за ними, надеясь вернуть одежду, вдруг тоже побежали. Их он догнал уже в роще, где они сели в полукруг у кривого дерева, которое было наполовину мёртвым и нависало над небольшой выемкой, точно горбатый над собственной могилой. Он подошёл к ним, протянул руку, предлагая поздороваться, как раньше рыцари, о которых он где-то читал, протягивали руку противнику, показывая, что хотят мира, а не поединка. Кротко и доверчиво он пожимал брезгливо поданные ладони, а когда он поздоровался за руку с лопоухим, то странно усмехнулись, наблюдая с невыразимым презрением и едкой иронией тот именно момент пожимания им узкой, короткой, точно кошачья лапка, ладони у отстранённо сидевшего хилого знакомца. Смуглый, как угоревший на африканском солнцепёке, парнишка глазами показал лопоухому придержать чужую одежду. И тот, сидевший на отшибе, проворно спрятал её под себя. Они цепко оглядывали мальчика, гнетущим и настораживающим молчанием точно придавливали, и он слышал что-то внутри себя, приказывающее бежать отсюда, из этого чужого и враждебного, точно гроб, круга. И мальчик побежал бы, если б не одежда, за потерю которой загрызёт попрёками мать и от отца достанется, ибо отец лупил солдатским ремнём и за более мелкие провинности, чем потеря одежды. И не объяснишь родителям, что вдали от родных краёв раздевают не по твоей вине, что одежда сама не отдаётся, а её забирают, не только не спрашивая, но и зная: ты отстоять не сможешь, ибо плетью обуха не перешибёшь. По их ухмылкам и вдруг искривлённым радостно лицам другой бы понял, что ловля здесь будет мутная, но ему нужна была его одежда, без которой идти просто некуда, ибо что в лоб, то и по лбу: и тут поиздеваются, и дома попадёшь под ремень, попрёки и пропуск обеда, ужина, вместо чего – хлеб на голой воде. Ремень, конечно, - наказание серьёзное, и попрёки матери – не подарок, но по-настоящему невозможное наказание – хлеб и вода тогда, когда родной, не двоюродный, отец и родная, не молочная, мать едят что-то вкусное, которое одним видом доит изо рта слюнки, запуская их по губам, точно блины по сковородке, и теснит желудок, где всё бурлит, кипит и выжигает, и мутит сознание, и дразнит глаза, и холодит сердце. И в такую минуту так ненавидишь родителей, что готов пойти на чердак, перекинуть проволоку за балку, сделать петлю и повеситься, а тогда пусть они все подавятся этим миром, в котором жить не хочется. Он держал жёлто-синюю, как у трупа, ладошку лопоухого, понимая, что вляпался. И потянулся за одеждой, предугадывая: беда, о которой больно просто думать, уже на подходе. -Убери грабли, - проскрежетал лопоухий, заметив серую от страха руку, положенную на колени его. -Ты не узнал меня? – сказал мальчик, наугад оборачиваясь к смуглому, принимая его за главного. – Я же Вася. Мы с тобой в одном доме живём. -Ну? – спросил смуглый. – Живём. -Скажи этому, пусть отдаст одежду. Смуглый разулыбался, показывая жёлтые змеиные зубы. Те, что сидели по бокам его, начали подмигивать, намекая на игрушку, которая пришла поиграть на свою голову. -Она твоя? – спросил смуглый. -Моя. -Кто сказал? -Я. -Отвечаешь, что она твоя? -Конечно. Вы же взяли её на камне. -На каком камне? -Вон же камень, - Вася подбородком показал на камень. – Видишь? -Так ты отвечаешь, что твои шмотки были на камне? -Отвечаю. -А ты знаешь, что отвечают только быки? -Знаю. -И что тех, кто отвечает, намечают? -Да. -Значит, ты – бык и тебя можно намечать? -Нет, я не бык. -Да ты же сказал, что отвечаешь? -Нет, не отвечаю. -Не отвечаешь за свои слова? -Нет. -Так какой же ты – пацан, если за свои слова не отвечаешь? Вася заморгал, понимая, что поймался на слове. -Что молчишь? В уши долбишься? -Отморозился, - сказал тот, что сидел справа от смуглого. -Долбишься в уши? – спросил смуглый. -Нет. -А куда долбишься? -Никуда. -В уши долбишься? -Нет. -В дупло, может? -Какое дупло? -В грязное и мохнатое. -Нет. -В рот долбишься? -Нет. -В шнобель? -Какой шнобель? -Которым дерьмо нюхаешь. -Нет. -Короче, во что долбишься? -Не во что. Я не баба. -А зачем грабли вот ему, - сказал смуглый, глазами показывая лопоухого, - суёшь? Опущенному. Ты знаешь, что ты сам себя загасил и опомоился? -Я не знал, что он такой. -А ты, что, в глаза долбишься, не видишь, где сидит он и где мы? -Я не смотрел. -Он опомоил тебя. Вася опустил голову. -А, может, ты и сам такой? -Нет. -Шевелись тогда. -А что делать? -Спроси с него, а не то мы с тебя спросим. Вася призадумался. -Бить его, что ли? -Думай сам. Ты опомоился, ты и кружись. Вася глянул на лопоухого. -Ты, - сказал Вася, - ... твою мать, понял? -А ты меня на понял не бери, - сказал лопоухий. -Стоять, девочки, - сказал смуглый, - одна из вас проотвечалась. -Кто? – спросил Вася, ощущая где-то в позвоночнике, что беда всё-таки состоялась. -Вы, тётенька, - сказал смуглый. -Я? -Что вы сказали? -Ничего. -Вы сказали своей подруге о её матери. -Сказал. -И ответить можете за слова? Вы её сношали? -Нет. -А как вы сказали? -... его мать, что ли? -Вы знаете, что на зоне за такие слова опускают? -Не знал. -Так вот, Вася, либо вы докажете, что сношали мать ушастой, либо... мы вас опустим. Вася побледнел. Ему стало не по себе от мысли, что его изнасилуют. -Не надо, - сказал Вася. – Отдайте одежду и я пойду. -На ...? – спросил тот, что сидел справа от смуглого. -Домой. -Кочела, - сказал смуглому тот, что был слева, - разведи с этим лохом его дела и прекращай ломать проблемы. Смуглый, который услышал указание, выставил ногу перед Васей. -Залижите, - сказал Кочела, - прошу вас. Вася побелел, ибо знал, что если он не сделает того, что сказано сделать, его будут бить, а если оближет эти противные ноги, то... дальше могут и трусики спустить. -Нет, - сказал Вася, - лижи сам. Я тебе не собака. Кочела встал, сжал кулаки. Вася напрягся, ожидая удара. Но ударил тот, кто был справа от Кочелы. Встал, разбежался и с разбегу ударил стопой Васю в спину. Тот упал, уткнулся лбом в колючки. -На колени упала! – сказал тот, кто ударил. -Пошёл ты на ..., - сказал Вася. -Крокодил, - сказал Кочела, - прикинь: она тебя на ... посылает. Крокодил пнул Васю по лицу, потом прыгнул ему на спину, топчась по ней, точно давил виноград в бочонке. Вася выл, кричал, пускал слёзы, но Крокодил не унимался, а бил, топтался, пинал, таскал за волосы с таким остервенением, как будто ему за это обещали Нобелевскую премию. В пять минут полуконтуженный, полуразбитый, задёрганный и затравленный болью, страхом ожидания других ударов по голове, рёбрам, в солнечное сплетение, не понимая, как уйти от них, Вася встал на колени, и его опустили, то есть помочились ему на голову. -Ушастая, - сказал Крокодил, - отведите Васистую на речку, а то от неё таким маяком несёт, что на рыгалово тянет. Они вернулись через некоторое время. -Ну, что, тётенька, - сказал Крокодил, - навели марафет? А то дома скажете, что ходила, мол, на речку, а плохие ребята даже подмыться не дали. Раздавленный тем, что случилось, Вася молчал. Он молча делал то, что приказывали: ел коровьи лепёшки, бараньи катышки, приговаривая «Ай, какие конфеты!» и причмокивая, бился головой о голову Ушастика, показывая, как идёт бой быков. Оба они страшно устали, но, зажатые ужасом, дрались по-серьёзному: с набега старались ударить в чужое лицо так, чтобы получился синяк и чтобы удар оглушил и опрокинул соперника, а тот чтобы не смог подняться и, напуганный ударом и потрясённый, ушёл от следующего лобового столкновения. Их подбадривали пинками в голову, по рёбрам, по заду, не столько, чтобы оживить бой, а потому, что их безответность раздражала, казалась мерзкой, гадливой, и от этой брезгливости к угодливым слабакам их били ещё жёстче, ещё безжалостнее, ещё больнее. Забитые и замученные, они бились яростней. Головы их были разбиты, руки по локоть саднились от того, что в царапины и мелкие ранки попадала пыль, которая, смочённая потом, становилась грязью и, попадая на открытые от кожи участки, горела так, точно те места прижигали раскалённым железом. -Э, - сказал Кочела, - быки прикалываются, а не гасятся. -Кончай базарить, - сказал Крокодил, - и так облом покатил. -Курнуть надо, - сказал тот, что сидел слева от смуглого. – Кочерга, у тебя шан есть? -Откуда? – сказал смуглый. – Мы ж с тобой поутряне добили. -Гонит он, - сказал Крокодил, - я сегодня у него кайф задыбал. -Дыши тише, - сказал смуглый, - китаец. Ты и так, как дятел опилочный, на хвосты падаешь. -Прекращай, - сказал тот, что сидел слева, - залупаться, Кочела. -А чё китаец лупетками брызгает? -Хорош, братки, балаболить. Чё нам с этим задохликом делать? -Армянскую королеву, - сказал Кочерга. -А если она застукачит? -Завалим. -Одной бездонницы хватает, - сказал тот, что сидел слева. -Да ты подыбай, Макс, какой у Васи с парашютом волнующий зад, - сказал Крокодил, - девочка девяносто шестой пробы в натуре. -Да западло в дупло ей заезжать, - сказал Макс, - занюханный же как бичовка. Курнём лучше, а там и когти рвём. Нашли кому надеть юбку. Не в жилу этот базар. -Не светит, - сказал Кочерга. -Забей косяк, Кочела, - сказал Макс. – И не шелести. Папироса, набитая гашишом, пошла по кругу. Зрачки расширились, мутно краснели, покрывались отточенным блеском. Сознание окуналось в то, что называется поймать приход, то есть всё вокруг размягчалось, приостанавливалось, размывалось. Смеялось легко, ибо любое движение рядом казалось карикатурно-оцепенелым. Время то ускорялось, как в калейдоскопе, то тормозилось. Головы обкуренных будто прибивало. Виделись то далёкие южные острова в тёплом океане, то нападал беспричинный страх, который выстуживал сознание чёрной тревогой, на душе скреблись кошки, спина напрягалась. -Плотно прибивает, - сказал Макс, - чуйка? -Чуйка, - сказал Кочерга, имея в виду, что конопля из Чуйской долины, - со святых холмов. -Я с одним курнул афганки, - сказал Крокодил, - курнули крапалик, пятку, а прибило на часов восемь. -Гонишь, - сказал Кочерга. -Отвечаю. -Отдуплить, что ли, Васю? – сказал Макс. Васю подозвали. -На клык возьмешь? – спросил Крокодил. Вася молчал. Ушастик улыбался. -Ну, чё менжуешься? – сказал Крокодил. – Рожай по-быстрому. -Ушастая, - сказал Макс, - вы законтачили подругу? -Нет. -Ну, так плюнула на неё. Ушастик плюнул на Васю: это означало в их кругу, что Васю опозорили, ибо Ушастик сам был опозоренным. -Ну, чё отморозилась, тетистая? – сказал Макс. – Отоварить вас, или отхарить паровозиком? Вася молчал. -Ты где обитаешь? – спросил Кочерга. -Во втором микраше. -Какой дом? -Третий. -Волоху знаешь? -Нет. -Думанского? -Не знаю. -А с кем ты, додик, кентуешься тогда? -С Бахарем. -С такой же, как вы, стукачкой? -Я – не стукачка. -Чё, отмазываешься, Павлик Морозов? – сказал Крокодил. -Очко не железное? – спросил Кочерга. -Хочешь мы из тебя голубую пеструшку сделаем? – спросил Крокодил. -Нет. -А чё нет, пинчер? – сказал Макс. -Петушара, - сказал Крокодил, - хочешь печёнками рыгать? Вася молчал. -Кончай гонять порожняк, - сказал Макс. – Делайте ему клоуна и пусть дёргает отсюда. Макс вынул нож и передал Крокодилу, который, взяв за волосы Васю, поднёс лезвие к самым его глазам. -Ну, плесень, - сказал Крокодил, - выбирай: либо я тебе фары выставлю и попишу будку, либо ты по-рыхлому возьмешь за щеку. Вася увидел поднесённый к глазам нож и помертвел от страха. Зажмурился. Присел. Закрыл лицо руками. -Посадим на сквозняк? – спросил у Макса Кочерга, говоря о том, что будут нападать со всех сторон. -Нет, возьмем на характер. Крокодил полоснул ножом по рукам Васи, и мальчик угодливо закивал головой, показывая, что согласен на всё. Васю опустили, то есть сняли плавки и изнасиловали по очереди: Крокодил, Макс, Кочерга. Круг разросся: подошли ещё знакомые Макса. Их было семеро. Им рассказали, что опустили бедного, и Татарин, Макака, Санька Бондарь, Санька Шестель, Омар, Пискля, Калач с отвращением и дикими ухмылками смотрели на Васю так, как обычно смотрят на бабу непристойного поведения. А тот услужливо пялился на них. Снова пошла в круг папироса. За ней другая, третья, четвёртая. Они сидели неподвижно, точно схваченные быстрым цементом. -А где ансамбль сосулек? – спросил Макака. Их опять подозвали. -Почистите зубы, - сказал Макака, вываливая из ширинки содержимое. -Я тоже хочу поштопать петушка, - сказал Омар. Ушастик отошёл с Омаром, а Вася стоял перед Макакой, ибо не понимал, как почистить зубы. -Чё прикинулся пиджаком? – спросил Макака. – Пролетела, так вперёд, промокашка пробитая. -Э, - сказал Татарин, - пропустим тетистых по кругу. Прошмандовок на всех не хватает. Татарин смотрел на то, как опорожняются Омар и Макака, и не мог подойти, ибо ноги не вставали. Он тупо смотрел перед собой, хотел встать в другой раз, но опять не вставалось. Пустили по кругу еще пару папирос, туго набитых коноплиной пыльцой, смешанной с табаком. И оцепенение нашло более твёрдое, более тёмное, более прибивающее настолько, что собственные мозги виделись обкуренными гнилушками. -Прибивает по-чёрному, - сказал кто-то. Все согласились. Началась оргия. -На измены пошла! – крикнул Крокодил, когда наконец-то разглядел, что Макака и Вася совершали орогенитальный контакт. -Она на передок слаба, - сказал Калач. -Голый вассер, - сказал Татарин. -А ты не суй рога, - сказал Крокодил. -Придержи метлу, - сказал Татарин. -Сам с метлы слезь. И не залупайся. -Макс, - сказал Татарин, - ты за китайца будешь впрягаться? У него борзометр зашкаливает. -Прекращай, Крокодил, - сказал Макс. – Вася и на слойку потянет. Крокодил подошёл и пнул Васю по рёбрам. -А чё ты его по батареям бакланишь? – спросил Омар. Вася заплакал, полагая, что Омар заступится. Омар не вступился. Начался бой быков. Потом их заставили бороться. Голыми, точно диких стриптизёрш. Затем и это надоело. Вася и Ушастик обнимались, целовались взасос. Насиловали один другого то в рот, то в зад, то под мышками, то на глаза. Снова ели коровий помет. Обращались: «О, подруга моя!», «Сестрёнка». Пожирали колючки, гавкали, кричали: «Какими пельменями нас наши любимые мужья угощают!» Они вставали на четвереньки, потрясали ягодицами ,показывая публике непомерную похотливость, вопили в две глотки: -Ой, как там у нас всё чешется! Ой, что-то наши половые гангстеры не идут, не торопятся, не хотят, что ли, нам, честным давалкам и подстилкам, засандалить по самое не могу! Все, кроме актёров, шатались от лютого хохота, наблюдая за теми, кто в затравленности, замордованности, готов показывать что угодно, лишь бы оставили в покое. Дёргаясь от деревянного смеха, изнемогая от него, Крокодил сказал Максу: -А ведь даст кусок хлеба добрый человек. -Застучит, что ли? -Соскакивать надо. Спалит она нас. -Может, ей сопли на уши повесить? -Не получится. -Стирать будем? -Да, валить придётся. -Стремно здесь. -А где, Макс? -Таски вы мне плотные устраиваете. -По-рыхлому надо, Макс. -Прекращай трали-вали, Крокодил. Кто валить будет? -Ты. -А зону тянуть? Крокодил призадумался. -Тухлятина, - сказал Макс, - идите ко мне. Вася подошёл. Крокодил передал нож Максу, и Макс без всякого замаха ударил ножом Васю в живот. Вася ойкнул. Схватился за нож, пытаясь выдернуть его из раны. Показалась кровь. Вид её, бьющей из-под ножа, переполошил всех. Макс вынул нож, передал его Крокодилу, и тот тоже ударил. Куда-то в бок. Потом били все по очереди. Вася упал, кровь пошла отовсюду, ибо били куда ни попадя. В десять минут образовался труп. Его пытались сжечь. Но не горел. Тогда бросили в реку. Нож тоже. -Не в обиду, пацаны, - сказал Макс, когда всё было сделано, - если даст хлеба добрый человек, и на зоне выцеплю. А там за стукачество опускают, сами знаете. С тем и разошлись. Первым попался Омар. Его у реки увидела бабка-соседка. Узнала. Позвонила в милицию. На допросе его и раскрутили. Он рассказал всё, хотя всего час назад сказал Ушастику: -Подтяни локаторы, Ушастая. Если что, если меня и пацанов вычислят, из-за тебя, телеграфиста, то заказывай себе два креста. На одном – повешу, под другим – закопаю.