«Мерседес» важно покачивался на колдобинах, шипел по лужам – брезгливо обдавая веером грязных брызг тихоходные «жигули» и «москвичи» - плавно накреняясь, миновал уличные повороты. «Дворники» бесшумно смахивали капли моросящего дождя с широкого лобового стекла. В салоне, отгороженном от грязного мира тонированными стеклами, было сухо и уютно. Позади плечистого водителя, утопая в белом воздушном сидении, в такт движению, покачивались три пассажира: Лена и два ее телохранителя. Или, как их теперь зовут на новорусском сленге – «телаки». «Телаки, они и есть телаки, - нервно дернула бровью Лена, - не поймешь, то ли охрана, то ли конвой…». Лена мысленно выругалась. Медленно, как-то вяло удивилась – когда это научилась так ругаться? Взгляд был направлен сквозь стекло, сквозь деликатно скользящие «дворники», сквозь редких прохожих. Этих нищих, которые не только не смогли обеспечить себе достойную жизнь, но и вообще ничего в этой жизни не смогли. Они могли только существовать, прозябать. Работать, не смея поднять глаза на тех, на кого работают, не смея посмотреть на тех, к кому стекаются их трудовые гроши. На таких, как Игорь – муж Лены. Скоты, быдло, толпа… Лохи! - Елена Михайловна, так куда ехать? – полуобернулся водитель. - Крути по центру, - процедила Лена и сунула в губы сигарету. Один из телаков клацнул перед ее лицом изумрудной зажигалкой. Пустив голубую струю дыма в белоснежную обшивку салона, Лена зло прищурилась: а и впрямь – куда ехать-то? Домой? Там эти же холуи – прислуга да охрана. В ресторан? То же самое, плюс так называемые «подруги» - жены таких же мэнов, как Игорь. О чем с ними говорить? Все темы: шмотки, баксы, пьянки. Куда? Куда ехать? На какую-нибудь выставку? А там что? Перламутровые, сверкающие, сияющие и холеные груды приспособлений «облегчающих и украшающих жизнь современного человека», как говорится в рекламных буклетах. А на самом деле лишь холуйские изобретения людей кующих свою монету на ублажении миллиардерских задниц, спин, животов… плоти! И вся эта плоть потом утопает в воздушных креслах, расходуя телодвижения лишь на нажатье пальцем кнопки переключающий каналы телевизора, подкатывающий к креслу бар на роликах, пенящий коктейли в стаканах. За окнами «мерса» корячились деревья, мелькали серые, невзрачные лохи. Глядя на этот грязный мир, Лена почувствовала, как внутри нее рождается и медленно поднимается к горлу ненависть ко всему. Слепая, бездумная ярость… Нет, так нельзя. Нужно остановиться. Лена не хотела повторения той истерики, что случилась с ней в одном ресторане, где она с мужем и их общими знакомыми праздновали Новый год. Тогда она так же курила, пила иностранное пойло, слушала треп окружающих про какие-то сделки и купленные накануне особняки, смотрела на ярко размалеванную шалаву – балерину из столичного театра. Шалава змеей извивалась на коленях Владика – друга и компаньона Игоря. У Владика заболела жена, поэтому в кабак он пришел с этой шлюхой. Лена пила, курила, слушала болтовню, а внутри, поджигая грудь, каждую ее клеточку, так же как сейчас, поднималась к горлу ярость. И когда эта шлюха вцепилась своими лоснящимися от помады губами в губы Влада, Лена схватила со стола бутылку шампанского и, перегнувшись через стол, хрястнула балерину по черепу. Что было потом, Лена плохо помнит. Кровь, перемешанная с шампанским, казалось, была везде. Малиново-алая пена забрызгала стол, Влада, Лену, стоящего рядом телака. Балерина лежала на полу и не шевелилась, а Лена все рвалась к ней – добить, распотрошить, растоптать. Рвалась, и все никак не могла понять, почему не может двинуться с места. Потом ей рассказали, что три телохранителя еле сдерживали ее. Лена никогда раньше не видела эту балерину и, узнав про то, что та получила инвалидность и осталась без работы, не испытала ни страха, ни раскаяния. Было просто какое-то глухое удивление – откуда эта ярость и почему все это произошло? Конечно же, Игорь все уладил, и Лена вскоре забыла о своей глупой проделке, но теперь все начиналось снова. Так. Хватит. Нужно на что-нибудь переключиться. Итак – театр. Уже приподняв верхнюю губу, чтобы сказать водителю про театр, Лена снова закрыла рот: в театре все то же самое. Даже если отбросить политизированную попсу про современный мир, которой сейчас заполнены все постановки, и оставить лишь классику, это будет еще хуже, чем попса. В пьесах классиков было то же, что и сейчас: навороченная шваль постоянно грызется друг с другом из-за денег, власти и славы. Подсылая друг к другу киллеров, фабрикуя документы, сажая друг друга в тюрьмы, поднимая лохов на революции, сметающие конкурентов, вся эта крутизна лезет вверх на вершину пирамиды, где сидит их черный князь: коснуться рукой его трона, лизнуть в пятку, зубами схватить брошенную кость. А у подножья пирамиды бурой склизкой массой шевелится человеческое стадо неудачников: мелких чиновников, мелких офицеров, мелких мастеров цехов, крестьян, рабочих… Лохи. Лена закрыла глаза и представила всю эту муть как наяву. Все это ворочалось, переваливалось в собственном дерьме, что сползало вниз от тех, кто выше. А на самом верху, на троне, сидел какой-то гермафродит с козлиными рогами и красной пятиконечной звездой на лбу. Заметив Лену, гермафродит осклабился и, похотливо подмигнув, бросил ей что-то желтое. Лена автоматически схватила желтое на лету и тут же вскрикнула – пальцы обожгло. Открыв глаза, Лена, ничего не понимая, трясла обожженной рукой. - Вы, Елена Михайловна, сигарету забыли потушить, - виновато произнес один из телаков и, опустив стекло, выбросил истлевший окурок в окно. - Давай на набережную, - кивнула Лена водителю. Колючие, хищные глаза шофера из зеркальца глянули на Лену, и «мерс», пройдя на скорости перед дребезжащим трамваем, немного накренил капот, спускаясь к Волге. Неожиданно Лена улыбнулась. Ей и самой не понравилась та ехидная улыбка, которая отразилась в зеркале, но по-другому она сейчас и не смогла улыбнуться: она заметила глупое и, вместе с тем, испуганное лицо девчушки, управлявшей трамваем, перед которым проехал их «мерс». Конечно же, эта дурочка нажала на тормоз, и пассажиров резко бросило вперед – друг на друга, и все эти лохи там, наверняка, перегрызлись – кто на кого налетел, кто кому ногу отдавил. Кроме того, все они, конечно же, стали орать на вагоновожатую. Эту дурочку, которая и должна была так поступить – резко тормознуть перед белоснежным автомобилем богатых. Эта дурочка своим примитивным умом поняла одну очень простую и очевидный факт – в случае аварии ей предъявят счет и за трамвай, и за «мерседес». И никто ничего не предъявит богатым. «Имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется». Нахмурив лоб, Лена попыталась вспомнить, где она слышала эту фразу, так подходившую к этому случаю, но не смогла: в студенческие годы она успела побывать и у кришнаитов, и у баптистов, и у «белых братьев», и даже у какой-то женщины-экстрасенса с совершенно дикими глазами. Так что сейчас Лена уже и не помнила – кто, и что конкретно проповедовал, говорил или писал. Фразы из Библии, Бхагавад-Гиты, Рерихов, Блаватской и Кастанеды путались в ее голове, переплетаясь друг с другом, проникая одна в другую так, что порой вообще невозможно было понять – кто и чему учил. Но Лене такие калейдоскопы нравились – получалось таинственно, загадочно и даже красиво. А смысл… Ну, при желании ко всему можно подобрать нужный смысл. Как, например, сейчас. «Мерседес» плавно зарулил на набережную и, мягко качнувшись на рессорах, остановился у черного чугунного ограждения. Один телак выпрыгнул из машины и застыл возле открытой дверцы. Лена, подбирая полы кожаного пальто, ступила на островок сухого асфальта. Впереди, за ограждением и заснеженным еще пляжем, синела Волга. Дождь уже закончился, и сияние неба и Волги, разделенные противоположным берегом, как бы незримо перетекали друг в друга, подобно жидкости в соединенных сосудах. У берега дыбились рыхлые льдины. Дальше сверкала чистая вода. Она словно возрождалась после зимней смерти. Глядя на холодное сияние реки, Лена вдруг вспомнила свою злость. Злость, которая жгла и грызла ее изнутри весь этот день. Злость сейчас потеряла свою силу и, казалось, из глубины ее глаз, уплывала вместе с тягучим течением холодной Волги – то погружаясь в нее, то выныривая, но не в силах уже оторваться от воды, чтобы снова войти в Лену. Сзади было тихо: не решаясь беспокоить жену своего хозяина, телаки, вместе с водителем, молча курили, ширкая своими острыми взглядами по сторонам. «У этих псов лишь две извилины, - подумала Лена, - Одна отвечает за движение зрачков, другая – за правую руку, что выхватывает из кобуры ствол». Лена опустила руку в карман, и только нащупала пачку сигарет, как совсем рядом раздался очень тоненький, почти детский голосок: - Христос воскрес! Лена вздрогнула от неожиданности и резко обернулась. Рядом стояла опрятная старушка, одетая во все черное. Испуганно разглядывая незнакомку, Лена боковым взглядом заметила бегущих от «мерса» телаков. - Христос воскрес, дитятко, - не замечая опасности, повторила бабушка, и ее прозрачно-синие глаза засияли тепло и ласково, а перед Леной появилась сухая сморщенная ладонь, на которой лежало крашенное яичко. - Назад! – закричала Лена, обернувшись к телакам. - Елена Михайловна, мы не отвлекались. Секли пространство как надо, - тяжело дыша, оправдывался один из охранников. - Елена Михайловна, - растерянно хлопал глазами другой, - Она как из воздуха появилась… - Назад! – снова приказала Лена, выбросив руку в сторону «мерса», где на подстраховке стоял еще один телохранитель – шофер. Телаки, понурив свои коротко стриженые головы, поплелись к машине. Проводив их взглядом, Лена медленно повернулась к старушке. - Христос воскрес, - в третий раз произнесла бабушка, и ленина рука, помимо ее воли, протянулась к крашеному яичку. И как только две руки – холеная, с длинными, кричащими алым лаком ногтями и морщинистая, сухая – соприкоснулись, Лена ощутила тепло. Тепло, то ли исходящее от бабушкиной ладони, то ли от яичка. А, может, и от них вместе. Тепло светлым стремительным ручейком пробежало от ладони Лены к локтю, от локтя – к плечу, от плеча – через грудь – к сердцу… И тут случилось необычное. Сердце стало расти медленным горячим взрывом. Взрывом доброго, приятного тепла. Не разрушающим взрывом злости, а выпрямляющим, освещающим взрывом доброты. Лена и сама не понимала, что с ней происходит. Она просто стояла и смотрела в лучащиеся добротой синие глаза бабушки, и удивительное понимание входило в нее. Лена вдруг поняла, что эта по-доброму теплая синева есть не только в глазах незнакомой старушки, но и в Волге, и в небе, и во всем мире. Эта доброта есть во всем, потому что теперь и у самой Лены точно такие же прозрачно-синие, лучащиеся добротой глаза. И она теперь всегда будет видеть мир этими глазами. - Воистину воскрес! – прошептала Лена то, что не могла сейчас не прошептать. Она нагнулась к бабушке, и ее губы ощутили теплую, мягкую щеку той, которая принесла ей яичко… - Елена Михайловна, так куда же ехать? – полуобернулся водитель. Лена вздрогнула и открыла глаза. - Что? – не поняла она. - Ехать, говорю, куда? Уже час катаемся по центру. Лена нахмурила лоб, собираясь с мыслями. Холеная рука опустилась в карман кожаного пальто. Возле ее лица клацнула изумрудная зажигалка… Внезапно, грязный весенний мир за тонированными стеклами преобразился: дома, деревья, люди, автомобили – все засияло, засверкало нежным голубым светом, а, накрывая все это, над всем и во всем, поплыл мерный звон колоколов. Лена вынула руку из кармана и разжала пальцы. На ладони лежало крашеное яичко. Лена уже готова была вспомнить что-то теплое и дорогое, как губы, опередив мысль, уже прошептали: - Христос воскрес! Телохранители удивленно повернулись к ней, а водитель озабоченно поглядел в зеркальце заднего обзора. - Туда… - кивнула Лена в сторону храма, мимо которого проезжал белый «мерседес». Водитель внимательно посмотрел в глаза Лены и повернул машину туда, куда шли толпы людей и заворачивали подъезжающие автомобили. Туда, откуда исходил тот самый колокольный звон, что красил мир в небесный цвет, видимый лишь тем, чьи глаза окрашены самим небом. 1996 год