Прокурор Путилин был известен как человек серьезный, уравновешенный и осторожный. Никогда за ним не замечали пристрастия ни к женщинам, ни тем более – к алкоголю. На всех официальных и неофициальных фуршетах никто не видел его пьяным. Он не был трезвенником: за компанию и при хорошем поводе мог выпить несколько рюмок коньяка или водки – но не более того. Женщин в последние годы он вообще сторонился, но и в молодости за юбками не волочился. Единственной слабостью, которую он себе позволял, был преферанс. Но в преферанс много не проиграешь: это не столько игра на деньги, сколько игра сама по себе. То есть – для удовольствия и получения достаточно острых для его возраста ощущений. После того, как восемь лет назад он похоронил свою жену и дочь, которые погибли в автомобильной катастрофе, он так и не женился. Хотя многие свободные женщины из Администрации города, Прокуратуры и других ведомств приложили немало стараний, чтобы «утешить» его. С их точки зрения, он являлся завидной партией: непьющий, серьезный и известный в городе мужчина. К тому же занимает ответственный пост, имеет большую квартиру в самом центре города, дачу, машину... На внешность – тоже не урод. Лысоват, правда, слишком черств и зануден, но то для мужчины не бог весть какие недостатки. Тем более – его возраста. Однако никому из женщин окрутить его не удалось. Что являлось причиной столь настороженного отношения к дамам, сказать трудно. Может быть, он слишком хорошо знал натуру женщин, и не без основания подозревал их в скрытой меркантильности. Или, может быть, его раздражала их легкомысленность или словоохотливость – сам он был человеком сдержанным и немногословным – но он не верил женщинам. Также как не верил в их любовь. Со своей женой он прожил в браке почти тридцать лет, но и сам не смог бы ответить на простой вопрос: любил ли он ее? Он встретился с ней, когда еще учился на юридическом факультете. Были свидания под луной, цветы и ухаживания, походы в театры и филармонию, потом предложение руки и сердца… Но любви как таковой не было. Было влечение, но постепенно оно угасло, и в их семье установились ровные, спокойные отношения. Скорее, это был брак по расчету: тесть ему существенно помог с карьерой. А вот свою единственную дочь он любил и очень тяжело переживал ее безвременную утрату. В тот роковой вечер Путилин вернулся домой поздно: часы в гостиной пробили половину одиннадцатого. И что-то в этих давно привычных звуках вызвало у него ничем не оправданную тревогу. Хуже того, безотчетное чувство страха сжало его сердце, словно предупреждая о невидимой опасности. «Мистика какая-та…» – подумал он, стряхнул с себя наваждение и включил в гостиной большую бронзовую люстру. В следующий миг он как громом пораженный застыл на месте. В комнате находились четверо мужчин, трое из которых были вооружены. Выражение их мрачных лиц не обещало ничего хорошего. Почти минуту длилась немая сцена: незваные гости молчали, а сам хозяин от изумления и страха не мог вымолвить ни слова. – Присаживайтесь, Аркадий Аркадиевич, – произнес человек, сидящий в торце большого стола. Едва передвигая ватные ноги, Путилин добрался до стола и рухнул на мягкий стул. Только теперь он узнал человека, сидящего за другим концом стола – это был граф Шувалов! Перед ним лежал плоский замшевый футляр, так хорошо знакомый прокурору. Мертвенная бледность начала проступать на лице Путилина. – Вам знакомы эти вещи? – мрачно спросил Шувалов и открыл футляр. Прокурор нервно кивнул головой. – Как они к вам попали? – Эти украшения мне передал перед самой своей смертью мой дед. – Дед со стороны матери, который был чекистом… Аркадий Тропинин? – Да. Он служил в органах госбезопасности… – Известно ли вам, кому принадлежали эти украшения? – Нет, он не называл фамилий. К нему они попали в двадцатые годы. – Зато мне известно, – еще более мрачно сказал Шувалов. – Эти украшения принадлежали моей родной бабке, графине Шуваловой. В семейном архиве сохранилась фотография, на которой она запечатлена именно с этими украшениями. На самом колье также удалось найти миниатюрную монограмму, которая представляет собой начальные буквы имени и фамилии одного из предков моего рода, который жил в начале девятнадцатого века. Путилин налил себе воды из графина, стоящего на столе, и нервно выпил. Руки его заметно дрожали. – Далее, – продолжал Шувалов. – В архивах ГПУ города Туапсе сохранились протоколы допросов и обыска Шуваловой А.Д. На тех протоколах стоит подпись Тропинина, вашего деда. Ну, а Шувалова А.Д. это моя родная бабка. – Но это далеко не всё! – повысил голос граф, и прокурор вздрогнул. – Сохранился дневник моей матери, в котором есть эпизод, имеющий отношение к аресту моей бабки. За день до ее ареста, украшения еще были у законной владелицы – об этом пишет в своем дневнике моя мать. Тогда моей будущей матери было всего десять лет, но она это хорошо запомнила. Также как хорошо она помнила и другое: с бабкой оставалась ее старшая дочь Анастасия, то есть старшая сестра моей матери – ей тогда было семнадцать лет. Всё это случилось в апреле двадцать пятого года. В мае обе были расстреляны. Прокурор подавленно молчал, нервно сжимая в руке пустой стакан. Повисла тягостная тишина, которую нарушил короткий бой часов: они пробили без четверти одиннадцать. – Из всего сказанного следуют выводы, – нарушил молчание Василий Шувалов. В его голосе звучала мрачная решимость. – Ваш дед, Аркадий Тропинин, причастен к убийству моих близких родственников и к хищению фамильных драгоценностей рода Шуваловых. У вас есть какие-либо возражения? Возражения у Путилина были, но он пока не понимал, какой в них смысл, если его дед умер почти десять лет назад? Поэтому, хотя он и мог без особого труда выступить с целой речью, в которой главный упор был бы сделан на целый ряд смягчающих и исключительных обстоятельствах того времени, однако пока воздерживался от такой инициативы. Ему было не ясно главное: при чем здесь он сам? – И последнее, – также мрачно сказал Шувалов, не дождавшись возражений со стороны обвиняемого. – В полном соответствии с волей моей покойной матери, я исполняю особою миссию в отношении всех явных и тайных врагов моих близких. А именно: я должен покарать и я покараю всех причастных к гибели моего рода… Прокурор с неподдельным изумлением уставился на графа, лихорадочно подыскивая слова оправдания, если не за своего деда, то, по крайней мере, за себя лично. – …До третьего или четвертого колена! – решительно закончил фразу Шувалов. Последние слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Путилин снова смертельно побледнел и замер на своем стуле. Ему потребовалось время, чтобы прийти в себя. – Но позвольте, при чем здесь я?! − нервно спросил прокурор. − Может быть, дед мой и виновен, но он давно умер! Я никакого отношения к трагедии вашей семьи не имел и не имею… – прерывающимся голосом добавил он. – Повторяю… – медленно и размеренно сказал граф, в его голосе вновь послышалась ужасающая отрешенность. – Все причастные к гибели моего рода, до их третьего или четвертого колена, умрут. Вы понимаете меня? – При чем здесь я?! – подскочил на своем месте Путилин, но человек, стоящий за его спиной, силой усадил его обратно. – Сын за отца не отвечает! Внук – тем более! Вы не имеете никакого права! Это безумие и произвол! – Я не собираюсь вступать с вами в дискуссию, – холодно возразил граф, – это не имеет смысла. В любом случае вы умрете, и это от вас не зависит. Более того, вы умрете этой ночью. Единственное, что от вас зависит – это то, какой именно смертью вы умрете. Несколько секунд прокурор собирался с мыслями. После всего услышанного в его голове был полный хаос. Он снова подскочил на стуле: – Вы не имеете права! Это полный бред и произвол! Я заявляю как прокурор!.. – Это мы уже слышали, – прервал его Шувалов. – Вы хотите сказать, что лично вы не отвечаете за преступления своего деда? А я вам заявляю другое: оставьте ваши лицемерные законы в покое! Они вам не помогут. Я вас сужу не по тем законам, которые такие как вы сделали законами вопреки нашей истории, веры и традиций, я вас сужу по совести. Око за око и жизнь за жизнь! Очень простой принцип... – Но это же варварство! Безумие!.. – в отчаянии воскликнул Путилин. – По этим заповедям люди жили две тысячи лет назад, пока на смену им не пришли настоящие, гуманные законы! – Вам видней, вы прокурор, – мрачно усмехнулся граф. – Именно по вашим гуманным законам в нашей стране были казнены тысячи людей. Но почему-то без суда и следствия. Поэтому, давайте оставим ваши законы в покое и вернемся к основной теме. На совести вашего деда две жизни, поэтому, с моей точки зрения, вполне справедливо лишить вас вашей собственной. Хотя более правильно – лишить ваш род двух жизней. Но, увы, у вас только одна жизнь, а других близких родственников у вас нет. Поэтому, если угодно, можете считать, что в отношении одной смерти вы получаете амнистию. Такой поворот дела окончательно сбил с толку Путилина, на лбу у него появились крупные капли пота. «Граф сошел с ума! – лихорадочно соображал он. – При чем здесь я?!» Он кое-как собрался с мыслями и спросил: – А почему вы не предъявили свои, так называемые законные претензии моему деду, когда он был жив? – Я исполняю свою миссию с сентября прошлого года. Поэтому все, кто успел умереть до этого срока, оказались за пределами моей юрисдикции, если вам так понятней. Прокурор выглядел напуганным, его руки нервно теребили носовой платок. − Я не уполномочен наказывать покойников, – пояснил Шувалов. – С одной стороны, это уже не в моей власти, а с другой – в письме моей матери о покойниках ничего не говорится. Последовала долгая пауза. Путилин лихорадочно искал пути спасения собственной жизни. Всё это время он нервно кусал губы и теребил свой платок. Наконец, он сказал: – Вы говорили о завещании вашей матери, а протоколах, на которых стоит подпись моего дела, о фотографиях и многом другом. Я юрист, и поэтому привык иметь дело не со словами или голословными обвинениями, а с фактами. – Справедливое замечание, – согласился Шувалов и сделал знак рукой. Свиридов открыл черный кожаный кейс, положил перед прокурором пачку бумаг и сказал: – У вас есть один час для ознакомления с материалами по вашему делу. Его замечание вызвало бурную внутреннюю реакцию прокурора. До сих пор Путилин сам выступал в роли обвинителя, но никогда – в роли подсудимого. Его руки снова начали дрожать мелкой неровной дрожью, и он тщетно пытался сосредоточиться на документах, представленных “обвинением”. На сорок минут в комнате повисла тягостная тишина. Все молчали. Только время от времени было слышно шуршание бумаг. Потом Путилин отодвинул от себя документы и сказал: – Что ж… Пусть мой дед виновен в смерти ваших близких родственников… Но в любом случае, ваш так называемый приговор в отношении меня является произволом, безумием и преступлением! Это во сто крат хуже, чем самосуд! Ибо при самосуде за преступления судят те, кто не имеет на это права. А вы не только не имеете никакого права, но и собираетесь меня судить за то, чего я не совершал! – Мы уже обсуждали эту тему, – холодно заметил Шувалов, – и возвращаться к ней я не намерен. Речь идет о вашей смерти, а не о смерти вашего деда. По законам Российской империи за преступления подобного рода полагалась не просто смерть, но смерть позорная. Такие преступления карались смертной казнью через повешение. Прошу вас пересесть на диван – этот стол потребуется моим людям, чтобы соорудить импровизированную виселицу. При этих словах прокурор смертельно побледнел, его начала бить нервная дрожь. Он был в шоке и на какое-то время снова лишился дара речи. Потом закричал чужим, срывающимся голосом: – Вы не имеете права! Это убийство! Убийство!!! Граф мрачно посмотрел на Путилина, слегка покачал головой и непреклонно продолжил: – Мы говорим на разных языках. Можете считать это чем угодно. Меня это не остановит, а вас это не спасет. Поэтому не стоит тратить время на пустые пререкания. Приговор вам вынесен и обжалованию он не подлежит. Пересядьте на диван! Приговоренный к смерти не нашел в себе сил, чтобы самостоятельно пересесть на мягкий кожаный диван. Ему помогли это сделать двое вооруженных людей из числа непрошеных гостей. Путилин с непередаваемым ужасом на лице следил, как люди Шувалова привязывают к массивной люстре веревку с готовой петлей на конце. После того, как веревку приладили, один из молчаливых незнакомцев повис на ней. Люстра испытание выдержала, чего нельзя было сказать о прокуроре Путилине – он впал в прострацию. Петля, болтающаяся под люстрой, полностью парализовала его волю, и он с животным ужасом следил за ней глазами в такт ее колебаний. – Это убийство! Убийство!! Убийство!!! – иступленно повторял Путилин. – А все ваши слова и обвинения – дешевая демагогия и фарс! – Вы странный человек, – по-прежнему мрачно заметил Шувалов. – Вам осталось жить несколько минут, а вы ведете себя так, словно к вам это не относится. Как будто бы смотрите кино… Это не кино! И если у моих людей не хватит мужества выбить из-под вас табурет, то это сделаю я сам! Чего бы это мне потом ни стоило. Заметив и проигнорировав жесты Свиридова, граф продолжил: – У вас, Аркадий Аркадиевич, остался очень небольшой выбор… – прокурор снова переменился в лице и с последней надеждой взглянул на графа. – Или вас повесят, или вы застрелитесь. Меня устраивает любой вариант. Выбор за вами! Выбор был убийственным, и прокурор снова впал в состояние нервного шока. Время для него словно остановилось, мысли бестолково и беспорядочно метались в голове. «Шувалов определенно сошел с ума, но мне-то что делать?! − в панике спрашивал он самого себя. − Судя по его настрою, эту ночь я уже не переживу при любом раскладе. Но из чего выбирать? Петля на шее или пуля в висок? Замечательный выбор! И так, и так – смерть. Но одна, как он и говорит, позорная…» Часы пробили половину двенадцатого, и Шувалов нарушил его лихорадочные размышления: – Если бы вы были верующим человеком, то я бы дал вам еще минут пятнадцать для молитвы. – Потом поправился: – Впрочем, четверть часа вы получите и так, чтобы привести в порядок свои последние мысли. Но мне бы хотелось знать ваш выбор. На это у вас десять минут. Время для Путилина остановилось окончательно. Перед его внутренним взором промелькнула вся его жизнь: детство, юность, молодость… Замелькали образы любимой дочери, самого себя, реже – жены, и еще реже – других близких ему людей. До него, наконец, дошло, что он прощается со своей жизнью, с этим миром, с тем, что он успел и не успел сделать, со всем, что любил и ненавидел… Вовсе не кстати мелькнул образ его самого с петлей на шее. При своей жизни ему неоднократно приходилось видеть повешенных, и он знал лучше, чем кто-либо другой, что картина это в высшей степени унизительная и отвратительная. Отвратительная – потому что синее лицо с высунутым языком зрелище не для слабонервных. А унизительная – потому что повешенный человек уже не может контролировать себя, и это в первую очередь проявляется в непроизвольном отправлении естественных надобностей. «Если уж мне суждено умереть по воле этого ненормального графа, то все же лучше умереть от пули, а не от петли, – обреченно думал Путилин. – Самоубийство далеко не почетная смерть, но это все же лучше, чем болтаться в петле с высунутым языком». – Моя жизнь останется на вашей совести, граф, – впервые так назвал Шувалова приговоренный к смерти. – Я выбираю пулю. Но у меня есть последнее желание… – Слушаю вас. – Я хочу, чтобы меня похоронили на кладбище, с соблюдением всех религиозных обрядов, а не за оградой, как самоубийцу. – По обряду какой религии вас нужно похоронить? – спросил Шувалов. Путилин ответил, и граф какое-то время молчал. «Насколько я знаю, – заметил про себя Шувалов, – самоубийц за оградой кладбища давно не хоронят. Правда, существует запрет на захоронения террористов – их тела не выдают родственникам и, соответственно, не хоронят на городских или сельских кладбищах. Но то совсем другое дело – там замешана политика. До недавнего времени не хоронили на кладбищах и тех, кто был приговорен к смертной казни. Однако такие приговоры давно не приводят в исполнение – на них действует мораторий. Хотя до Октябрьского переворота, действительно, самоубийц хоронили за оградой кладбища, для острастки. Похоже, от вынесенного приговора у прокурора слегка помутилось в голове: он-то обязан знать такие тонкости…» Никаких сложностей в последней просьбе приговоренного к смерти граф не видел, поэтому сказал: – Обещаю: всё будет сделано, как вы хотите. Хотя мне не совсем понятно ваше желание – вы всю свою жизнь были воинствующим атеистом. Впрочем, это не мое дело… Шувалов бережно закрыл замшевый футляр, но оставил его на столе. Потом пристально взглянул на Путилина и сказал: − И последнее, Аркадий Аркадиевич. Не глупите: у вас будет всего один патрон, поэтому используйте его согласно нашему договору. Любая попытка использовать его как-то иначе ни к чему хорошему не приведет. У вас пятнадцать минут, чтобы закончить земные дела, попрощаться с жизнью и подготовится к переходу в мир иной… Не забудьте написать предсмертную записку. Граф Шувалов забрал со стола футляр с украшениями и покинул комнату. Следом за ним вышли еще два человека. Оставшийся в комнате Свиридов положил перед прокурором коробку с наградным наганом его деда и поставил на стол единственный патрон. После этого он тоже удалился. «Палачи и убийцы! – с ужасом думал Путилин, глядя на револьверный патрон. – Приговорили к смерти! Не сбежишь и на помощь не позовешь, – он поднял трубку телефона. Как он и предчувствовал, телефон не работал. – Всё предусмотрели! А мне что остается? Пристрелить кого-нибудь из головорезов Шувалова? Так у меня всего один патрон, а стрелок из меня никудышный. Выбросится из окна? Четвертый этаж, это не намного лучше, чем быть повешенным… Подать сигнал или выстрелить в окно? Но стрельбой давно никого не удивишь. Если милиция и приедет, то в лучшем случае через полчаса…» «К тому времени я буду висеть на люстре, – он с безнадежной тоской посмотрел на петлю. – Что ж остается? Только одно: пустить себе пулю в висок! В этом случае хоть похоронят по-людски…» Он посмотрел на напольные часы: они показывали без пяти двенадцать. Еще несколько минут в квартире Путилина была гнетущая и напряженная тишина. Потом раздался сухой револьверный выстрел, и следом за ним часы начали бить полночь. Виктор Аннинский Примечание автора. Публикуется по тексту приключенческого детектива «Особенности национальной корриды», 2003 г.