Перейти к основному содержанию
Богинечка - окончание
Глава 16 Уже не осень, а зима посеребрила кроны… А отражение твоё в пространстве заоконном – то отвечает невпопад, то, заслонившись плечиком, бросает беспощадный взгляд мне в спину… Рассекречена – вздыхаешь шумно и легко, изобразив с улыбкой нечто… С тобой всё ясно. … Ну, а мне – что?! А мне что?!!! …Так вот и стоять, и задыхаясь повторять, то, что сведёт меня с ума… - Уже не осень… А зима! В самом начале пути, когда я грезил наяву, мне как бы приснилось вот это стихотворение. И оно тут же стало частью моей судьбы. Потом, где-то далеко-далеко, где даже ни один туман не осмелился бы кочевать, я увидел облик неестественного, неосуществимо привлекательного будущего, нужно было только понять, как приблизиться к нему, ведь оно находилось на расстоянии двух с половиной бесконечностей от меня, это было, как если бы меня приговорили к двум пожизненным заключениям и еще по совокупности к десяти годам жизни в Израиле, но с правом переписки, кому и что бы я писал из такой колонии через тридцать или даже сорок лет заключения, если бы досидел и не сдох бы? И вот что получилось… Момэнто о костлявой О чём он будет, мой предсмертный сон? Что я увижу там – на грани? Души почти усопшей колыханье под собственный свой стон – туннель банальный…? Нестерпимый свет, сжигающий сознание дотла?! …В тот миг, когда пришпилит сердце, как бабочку игла – вот, тут то и пойму – очнувшись на мгновенье – что к чему… С тем и помру… …И сквозь распад бес - счетных сочетаний, сквозь бесконечность форм материи и духа – УСЛЫШУ – возрожденья вскляк!!! И…, оторвавшись от родного лона – отпрыгнув от пупца мамэссы, прошелещу по вызревшей планетке навстречу солнцу блекло-голубому… Он распахнётся, мой огромный взглаз, и мириады сфер его запечатлеют отпочкованья чудо… Особью свободной я вылущу себя…, покроюсь смазкой смысла и после долгих лет преоброжений – Я СТАНУ РИФМОСХЛЁСТОМ – сам каррол Омана присвоит титол графы мне… Я стану граф Оманом!!! …И все корсетки втюпятся в меня, поднимут хростики свои и заволгвуют… А я, накинув на хитон примата избранного шкуру, которую собственнолапно я содрал с него в пустыне ююдейской, приму их вскряб и испытаю возж деленье. Ну, а когда отсхустнут прыгалки мои, а взглаз заворочётся кавтарактом, я буду вспоминать, зарывшись в ил прилёссный, как я срыпьел цикадку карролевне… И буду рассуждать! О чем? Да все о том же… Каким он будет, мой последний взбздох…? И что, я все- таки увижу там…? На грани… На какое-то тысячелетье мне показалось, что я тотчас же пойму, зачем все это. Но театральные проходы все продолжалось и продолжалось до середины первой бесконечности, я пил несчетное количество чашек, стаканов, кружек кофе, рассуждал сам с собой о бессознательном, тщился санализировать пройденное, и посмотреть, что же все-таки там, за горизонтом, там, тара, там… Все, было, было и прошло, а я все время утыкался в цитаты великих, и тогда я придумал себе оправдание в виде того, что только и умел придумывать. Две розовые тучки – тапочки бога? – сброшенные в небо, плывут себе потихоньку… Как же так? Ведь нет его, нет! …А тапочки – вот они – плывут себе потихоньку… Кто дал мне эту способность – очеловечивать все, что вокруг. И даже Тебя? Ведь нет тебя, нет… Так почему почти каждую ночь, затворившись от всех и от вся, чьи-то светлые мысли… Я?! выхлестываю на бумагу… И они застывают на ней навсегда. А две розовые тучки на закате… плывут себе потихоньку. И тут я, наконец, понял, что все мои поэтические ухищрение никуда меня не ведут, что я истратил все свои слова на бездны смысла всего сущего и лишился того единственного, что я имел, способности отдавать всего себя тому, кого в данную минуту любил. И что я ничего не понял о цивилизации, к которой принадлежала прекрасная моя. И я заснул, наконец, почти, что вечным сном, а во сне мы снова встретились и … - Как ты думаешь, твоя любимая Джулька понимает, кто ты есть на самом деле? Она знает, что ты – её собачий бог, помнит твой запах, даже если вы расстанетесь на много лет, она будет помнить интонации твоего голоса, твою походку, прикосновение руки, как ты трепал ее по голове и гладил, как кошку, за ухом. А тот волк, который чует человека в лесу за версту, он тоже различает человечину, хочет загрызть тебя, почему? Потому что ты для него – волчий сатана, потому что, такие как ты, убили его детенышей, а его самого гнали в загон, и спасся он только чудом, перепрыгнув за флажки, которые были неправильно установлены и провисли до земли. Но ни собака, ни волк ни-когда не поймут, кто ты на самом деле, и почему ты выше их. Так же точно и вы, человечки, никогда не сможете понять, кто мы такие, для этого у вас никогда не хватит… И она произнесла что-то, чего я действительно не понял, это было, как завораживающая мелодия, как звездный шум, как колебание воздуха в голове после грозы. - Зачем ты со мной так? – еле слышно произнес я, и попытался встать с дивана. Но ощущение колоссальной пере-грузки тут же навалилось на все тело, я еще подумал, что такое чувствовали первые космонавты во время своих полетов, и потерял сознание… Глава 17 Проснулся я от поцелуя в щеку. Возле меня, молитвенно сложив ручки на груди, стояла девочка с фотографий, которые я давеча рассматривал в фотоальбоме Фаины. - Папа, я тебя нашла. Живого! А то ты все время висишь и висишь у меня на стенке, а я все время думаю, а какой ты на самом деле? - Ну, и какой я на самом деле? - Колюченький… И родной, родной… А о чем ты во сне пла-кал? Показать, как ты делал? Дочка взвизгнула, а потом завыла, показывая, как я делал во сне. Я сел, и сразу же попал в плен, потому что она тут же примостилась у меня на коленях и вцепилась руками, как будто я хотел убежать, а она не отпускала. Я боялся даже пошевелиться, и потому спросил. - А где мама? - Она побежала покупать сахар и соль. И сказала не будить тебя, пока она не вернется. А я не сдержалась. Папа, ты не будешь уходить сейчас?! Так, если госпожа Берген побежала покупать для меня сахар и соль, то я действительно влип. Это же надо, воспитать мою собственную дочь, о которой я ничего не знал, в идеализации образа отца, который висел все эти годы на стене ее комнаты. Висел и молчал. И мечтал …о доченьке, а она росла без него, росла и выросла, вот уже какая стала. И тут я увидел, что моя крошка сейчас заплачет, нужно было срочно спасать положение сложившихся вещей, и я с диким криком, что я дикобраз, начал целовать ее в носик и щечку, а она сделала вид, что страшно забоялась этого и кинулась от меня убегать, а я ловил ее по всей квартире, стараясь не поймать. И все время думал, как же это так случилось в моей, теперь еще и обобравшей меня таким вот счастьем жизни, что я не знаю, как зовут мою собственную дочь. Хлопнула входная дверь. - Лада, я здесь! Он не ушел? - Нет, он не ушел. - ответил я за дочку. По всему виду моей бывшей полюбовницы было видно, что она не знает, как вести себя в создавшейся ситуации, и единственно чего боится, так это того, что я исчезну, как таинственно исчезла она в свое время. И при этом нанесу необратимую травму ее доченьке, которой рассказывала всю ее жизнь… А интересно, что она такого рассказывала Ладочке обо мне? И что за странное имя такое - Лада? Что-то древнеславянское? Или типа Лорелеи. А постарела то как… Короста красоты сойдет с лица, вся жизнь твоя проступит сквозь неё – как будто сруб бездонного колодца наполнится… А тут и я еще, усталый и небритый, давным-давно простивший и забытый… Как не скрывай – заметишь удивление неумолимостью и твоего старения… Ты будешь – как когда-то - улыбаться, передавать приветы, сплетни, просьбы… А после ДОЛГО, ДОЛГО, ПЛАВИТЬ ЗВЁЗДЫ… Чтоб хоть на улице – не разрыдаться… Без рыданий все же не обошлось. Фаина плакала, уцепившись за меня, как будто я, ее последнее – прости меня – в этой жизни, дочка рыдала, предварительно поместив всю себя в мои объятья, а я… прослезился, конечно, но уж очень много на меня свалилось за последнее время, моя сущность прямо таки алкала – хватит эмоций, пора успокоиться… - А нам объявили – внеплановые учения по поимке террористов, всех повыгоняли из домов, а тут нас с Ледочкой схватили и повезли куда-то, оказалось – тюрьма, завели в какую-то комнату и стали тыкать твою фотографию, сегодняшнюю, я тебя еле узнала, какой ты на этой фотографии измученный был, а на макушке пластырь огромный. И допрашивают, мол, кто это, и почему твои фотки по всей квартире развешаны. Ну, мы молчали, как партизаны… А эти твари сказали, что если мы не признаемся, то у меня заберут ребенка. И тут я взорвалась… Леду увели куда-то. Я кричала про адвоката, меня никто не слушал… - А потом, когда мы с тетей Яной остались одни, так она мне на ушко сказала, что с тобой все в порядке, и мы скоро всей семьей вернемся в Израиль. Мон ами, я не хочу в Израиль! – вмешивалось во взрослый разговор свалившееся на мою голову сокровище. В дверь постучали. Открывать, пошла Фаина, объяснившая мне, что никого больше не пустит в дом. И меня никому не отдаст. Фаина со сковородой, это, знаете ли, страшная сила. Но из-за двери показался всего лишь давешний переговорщик, которого отпустили с миром из музея восковых фигур. Сказать, что этот человек изменился, это значит, ничего не сказать. Да, подумал я, умеют все-таки ОНИ сбивать спесь с сильных мира сего. - Не угостите ли меня чаем?! – произнес дипломат, и разлегся прямо у нас на полу, шумно дыша. – Все внутри горит, тело затекло… Как он это делает? - Кто – он? - Тот, кто появился здесь. Господа, я официально за-являю, что подаю прошение об отставке, и умоляю Вас пре-доставить мне возможность хотя бы на мгновенье увидеться с моим любимым, с МОИМ БОГОМ, С МОИМ ВЫСШИМ… - О ком Вы говорите?! И тут в наш нелепый диалог вмешалось дитя, и устами своими расставила все точки под всеми буквами ивритского алфавита. - Дядя говорит о моей фее, ее зовут бабушка Элеонора, она является каждому человеку, которого выбрала такой, какой этот человек хочет ее видеть. Она сама мне это сказала. И еще она сказала, что у меня скоро будет шесть сестричек. И что мама, - Леда подбежала к матери и взяла ее за руку, - могла бы их повоспитывать двух, самых младших, потому что они наподобие мамочки, не едят себе подобных, что они вергер… венгертарнианцы. - Да, да, венгертарнианец, он действительно венгертарниаец, как я хочу увидеть его, обмыть ему ноги, прижаться к нему! – стонал бывший хозяин нашего положения. – Я клянусь, клянусь, клянусь, больше никогда, никогда ни одного куска мяса в рот не положу! Боже, как я мог жевать куски, отрезанные от трупов ни в чем не повинных братьев наших меньших! После этого он заорал песню на французском, оказалось, что это гимн голубых планеты нашей. А через несколько минут, замахал на нас руками, точь в точь как я когда-то во времена советских перепитий и белочки. Пришлось вызвать амбуланс. …И явились нам четверо в синих халатах, и уволокли взбесившегося переговорщика, хорошо хоть не стукнули, как меня головой о дверь… Да он и не сопротивлялся, а тот только и успел крикнуть нам. - Прощайте, друзья мои! Ничего не бойтесь, на нас сошла благодать бож… И тут Фаина начала рассказывать все, все о встрече с необычайной женщиной, которая гостила у них на прошлой неделе, назвавшись моей суженой. Она настолько привязала к себе Леониду, так, оказывается, в мою честь была названа дщерь моя, что та буквально ходила за ней по пятам, и все время о чем-то расспрашивала. И почему-то, называла ее бабушкой, хотя Нолочка, по мнению Фаины, показалась ей, в общем-то, очень привлекательной дамой бальзаковского возраста. Из тех, которые до самой старости попадают под определение – молодая женщина. И еще, нелюбимая моя, поведала, что страсти, которые разгораются каждый раз после появления прекрасной дамы, не для нее, и что на нее недавняя гостья подействовала очень и очень успокаивающе. Впечатление было такое, что ей положили бальзам на душу, во всяком случае, хроническая бессонница, которой она страдала после того, как я отказался от нее, и ей пришлось покинуть меня, самым волшебным образом сменилась на каждонощный здоровый сон, и исчезла вместе с жесточайшей депрессией, которая на протяжении всей нашей с ней разлуки терзала ее душу. В общем, эта женщина не переменилась ни на йоту, степная орлица в свободном полете, лихая казачка еврейских кровей. Мне удалось встрять в разговор и спросить, по какой такой причине мы так неожиданно расстались. То, что она рассказала в ответ, было изумительно, даже дочка от ее ответа надулась и начала считать до десяти, по-русски и вслух. Как оказалась – Фаина, выросшая в ультраортодоксальной еврейской семье, в какой-то из моментов своей непростой жизни стала искренне верующей католичкой, причем, опять же, чтобы не довести дедушку своего до немедленного инфаркта, тайной представительницей этой конфессии. А тут еще и я, старый дурак, со своей пламенной, и как мне тогда искренне казалось, последней любовью. И надо Вам сказать, что я, как не верил ни в бога, ни в черта, так и не верю до сих пор. …Никому, кроме солнца души моей, Елены моей Прекрасной. Но это не вера, это любовь! Так вот, как оказалось, а этого эпизода я, хоть убей меня, не помню, Фая, когда понесла от меня, вместо того, чтобы честно признаться и обсудить создавшееся положение, тут же предложила мне поверить в этого самого, Всевышнего и оформить наши отношения в храме. Причем без подробностей, очевидно, полагая, что на мою голову тут же снизойдет какая-никая благодать. А я не поддался на эту ее провокацию. И она тут же покинула меня и переехала к своей духовной наставнице в Чехословакию. А потом уже, когда то место, где она жила неожиданно стало Словакией, перебралась в Монако. И трудится здесь в частной клинике диагностиком, причем - а это очередное чудо – после посещения Элеоноры Аполлоновны, она как бы видит все людские болезни, вот только лечить, как это умеет несравненная моя, так и не научилась. В конце концов, обе мои находки заснули возле меня, а я сидел потерянный и недоумевал, для чего все это, ведь все равно кроме тебя, свет души моей, так я медитировал в полудреме, у меня никогда и никого… Глава 18 В этот раз никто не спрашивал моего согласия, меня просто выдернули из объятий человеческих и поместили в огромный голубой мешок, заполненный воздухом. Этот мешок начал перемещаться в сторону запретного, раздулся в шарик и полетел через необъятное к неосуществимому. Если бы в предыдущем своем я не пытался бы постичь непостижимое, если бы не бредил невероятным, то, очевидно, не выдержал бы напряжения и в очередной раз умер бы. На месте. …Бы! Но, для чего-то это все же было нужно. И тут я заметил, что вместилище мое окружили какие-то индивиды, которых я воспринимал, как смутные тени, потому что не мог постичь их сущность. Они встретились с моими мыслями вслух, и я понял, что их мысли должны протечь в мою черепушку, и тогда я услышу их… Вдруг раздался хлопок и мой шарик начал медленно, но верно сдуваться. И тут же прямо в мою голову прорвался звук. - Ленечка, немедленно осуществи что-то из области нео -. Придумай какой-нибудь необычайный неологизм, сделай что-нибудь сверхъестественное, это мне нужно, отчаянно нужно, помоги мне, родименький постарайся, я очень тебя… Связь прервалась, а я стал вспоминать, понимая, что времени у меня ровно столько, сколько будет выходить воздух их средства моего жизнеобеспечения. И я заорал первое, что пришло мне в голову. Снежный прах струился в невесомости, ветром завиваясь в звездной сонмности, возрождая к жизни незабвенное – создавал мгновенное – ВСЕЛЕННЫЕ. В этом хаосе прокладывая путь, мог и я …своей рукой взмахнуть, воссоздав ¬наш вечный …Млечный Путь. Вот, дохну, и черною дырою, станет мой щербатый рот, и предо мною растворятся в протяженье микролет, без остатка …тысячи планет. …Рот прикрыв, стараясь не дышать, чтоб нанобогОв не разрушать, устремляюсь к миру своему – вспарывая взглядом ночь и тьму. Снаружи что-то взвихрилось, и я понесся в бесконечность под неясное бормотанье на австралийском варианте английского. Из всего этого неопределенного жевания английской картошки во рту, я смог сам для себя перевести одну единственную фразу о том, что я, оказывается, изобрел велосипед. И вправду, после того, как я смог опуститься до уровня земной почвы, под меня подъехал самый настоящий горный велосипед и я, плюхнувшись на его сидалище, покатил с какой-то немыслимой горы на необыкновенно высокой скорости. Шансов выжить не было никаких, особенно в тот момент, как я подъехал к обрыву и совершил очень красивый прыжок, как с трамплина. И повис в воздухе. - Ну, хватит, хватит с него. – пророкотало грохотом волн снизу, и я плюхнулся в воду, а когда вынырнул, то обнаружил возле себя лодку, в которой вся усыпанная цветками магнолии, возлежала моя Прекрасная. - У нас всего несколько мгновений, чтобы проститься. А у тебя только один путь – вернуться вспять, в то место, откуда я тебя переместила, в полицейский морг. Это будет не страшно… И не больно. Ты умрешь еще раз, вот и все. А я не могу забрать тебя с собой, потому что ты так и не смог постичь непостижимое, человечек. Она выбрала самый огромный цветок и бросила его мне. Я схватил его, а она приказала вдохнуть аромат, а когда я это сделал, то, …закружилась всё моё в черепушке, и я начал погружаться в пучины, а потом как бы захлебнулся и отключился навсегда… Глава 20 - Просыпаются, папа просыпаются! – услышал я, и понял, что лежу совершенно голый и оледенелый на жестяном столе для препарирования трупов, а надо мной склонились, одна, три, шесть очаровательных головок, боже, а где же Лелечка моя ненаглядная. - Наглядная, очень даже наглядная, она в данную минуточку не слушает объяснения своего учителя географии, а грустит и проклинает тех, кто ее, сестрицу нашу старшую опять с «рара» разлучил… Ох, слава богу, глаза правильно вставили, раз Вы узнали дочку свою – да, это я, Нина, и очень похожа на мамессу свою, Элеонору. Папа, попробуйте вставать. Осторожно, мы держим… Даша, давай простынку, Верчик, сделай папе еще раз приободрение, так, Лизок, ну что ты повисла у него на шее, любит он тебя, больше всех любит, ты же ведь самая младшенькая. Да, он будет называть тебя Бэтти, так же, как нашу английскую бабушку. Правда, будете, папа? Ну, вот… Поднимаем, и поехали… Домой, домой, домой! Ой, про Арье забыли, Соня приведи страшненького нашего, не ехать же ему во Францию на пароходике. И мы понеслись, и снова раздались серебряные трели, и тут только я понял, что это не просто так, что вот таким образом ОНИ между собой общаются. Как это у Анны Андреевны? «Весна как трель серебряного смеха». Вот, вот и смеялись мои любимые и пели, а я все это воспринимал, как серебряные звоночки, недоразвитый предок я их. А что же с Ахматовой? Неужели и она… Не успел я все это додумать до конца, как мы уже снова пролетели фанерой над Парижем и приземлились на все той же лужайке возле дома Фаечки Берген. - Ледочка в школе, Фаина на работе, так что, придется проникать в дом через трубу для камина. Ой, папа, я шучу, шучу… Ну, точь в точь, моя улетевшая навсегда… Шутит она, - сообразил я, и мы все, веселой гурьбой, вошли в дом. Не успели мы расположиться, как в камине взвихрилась зола, и вместе с облаком сажи из него вылетела Соня. - Дашка, ты чё все входы и выходы запечатала, чай не ведьма я тебе, в трубы залётывать! – пропела засоня и чхнула так, что стекла в доме задрожали. - Братик где? – не обращая внимания на Золушкин вид, строго спросила старшая. - Нельзя ему сейчас. Святая суббота началась. Ему мо-литься нужно, не до нас ему, он со своим богом сейчас договаривается. Чтоб тот послал ему кусочек счастья к его сыру. А я смотрел на привалившее меня такое многочисленное потомство и видел, что внутренне все мои небесные создания – суть ЕЁ. А лицами разные, разные… Причем старшая – вылитый я в юности, а Прося – вылитая мама моя в детстве… Я тут же вспомнил выцветшую фотографию, как она с огромным бантом на головке сидит на коленях бабушки моей – Екатерины Павловны. А дедушка стоит рядом, положив свою тяжелую крестьянскую ладонь на бабушкино плечо. Где эта фотография теперь? Ниночка – картинка с любимой моей, только потаинственней, а Бетти – форменная англичанка, губки бантиком. А вот, Вера – сама по себе, личность и авантюристка порядочная… Что касается Сонечки, то никакая она не засоня, о таких говорят - энциклопедистка, ума палата. А почему… И тут же, предваряя мой вопрос, все мои, хором, перебивая друг друга, начали вкладывать в мое сознание принцип относительности и разброса времени в их мире, и что они не рождаются, как это проделывают генетически модифицированные приматы, а вытворяются. И могут являться любимым своим в виде образов, видений, идей и даже фантасмагорий. Чтобы помочь, чтобы продлить наш, такой мотыльковый, по их понятиям, период между нашей жизнью и смертью, чтобы мы не потратили его весь на хлеб и зрелища…. И что каждая из них выбрала себе возраст по вкусу, а представьте себе, семь младенцев на твою, папа, не очень молодую шею. И, что когда Леночка моя растроилась в вышнем, упорхнула в бесконечность, сделав их всех сиротами, я потерял ее сияющий маген, то есть щит надежды, и вернулся на то самое место, откуда появился в их блаженном мире, в полицейский морг, откуда она меня когда-то спасла за муки мои немыслимые – ПОТОМУ, ЧТО ПОЖАЛЕЛА. И воссоздала меня заново. Но по старинным заветам и промыслам. А дочкам заповедала перевоссоздать на основе новейших достижений, и воссоединить с земной женщиной. И выбрала для этой цели единственную, которая любила меня всю жизнь и без памяти, Фаину Берген. Тем боле, что и Ледочка без меня своей дальнейшей жизни не промышляла. А отнять у старшенькой ТАКОГО отца, об этом и речи быть не может. И что теперь, я сам должен выбрать… Тут они все замолчали. А Прося подлетела ко мне, повисла на шее и пропела. - Папик, выбери меня вместо мамы! Остальные взвихрились мыслями и хором … - Прасковья, Проська, Поросенок, Прушка, Пруня – как ты назвала Аве отча, на Вы, только на Вы, неукоснительно, извинись сейчас же!!! Но тут уж я взял бразды правления в свои руки, и объявил, что запрещаю обращаться ко мне так, как будто я что-то сверхъестественное. И что с этого момента – только на ты, и никаких гвоздей. Не делать, ни из меня, ни из этих людей. То, что произошло тут же, очень, очень было похоже на тайфунчик средней силы. Все мои небесноокие дети, за ис-ключением Дарьи начали вдруг напяливать на себя какой-то новый образ. Младшенькие в мгновение ока выросли на несколько лет и стали примерно в таком возрасте, как их старшая сестра – Леонида. Одежду тоже поменяли, превратившись в голопупых и продвинутых тинейджериц и объяснив всем, что ни разу за свою короткую жисть не были в китайском Диснейленде, одновременно чмокнув меня в обе щеки, исчезли… Нина из нормальной, как мне казалось, барышни, которая пришла ко мне в образе русской разночинки из Смольного института, причем тех блаженных времен, когда о Первой Мировой Бойне и последующей экспроприации этого богоугодного заведения большевиками никто и не подозревал, превратилась вмиг в сверкающую глазами и переливающуюся всем телом в пространстве наисовременнейшую вешалку для белья, то бишь, топ-модель. Надменно поглядев на оставшихся в комнате сестричек своих, она послала мне одному воздушный поцелуй и с криком: - Смотрите меня в телевизоре! – скрылась с глаз долой, оставив после себя облачко медленно, как новогодний снег, оседающих на пол блесток. Верочка как будто колебалась, меняла что-то в себе и в одежде своей, потом возвращалась в свой прежний облик и снова путешествовала по обычаям середины прошлого века, а потом фыркнула, как необъезженная лошадь и предстала перед нами в своем прежнем образе и подобии. - Эх, папа, папа. Что же ты наделал, – чопорно произнесла она. И ушла, как люди, через дверь, объяснив, что решила преподавать родной язык в Киевском университете и посвятить всю себя, как и ее предок, то есть я, возвышенной поэзии. - Нет, дедушка такое не одобрят, – задумчиво произнесла Соня. И переоблачившись в старообрядческий прикид, выдохнула, старательно окая: - Ну да, ладно, мне все равно пора. Через час Апполон Григорьевич с обхода возвращаются, а у меня еще обед не собран. Она поклонилась мне на русский манер и со словами, мол, прилетайте в гости, мы всегда рады будем принять, медленно поплыла к выходу. Не успела она скрыться, как дверь отворилась, и перед моим изумленным взором, я настаиваю именно на таком ретроопределении – ВЗОРОМ, предстала, хохочущая о чем-то своем, троица. Слева – Кристина Савицкая, на своих двоих, справа – Иван Никаноров, почему-то зрячий. А посредине – схватив эту святую парочку за руки – моя старшенькая – Леонида. И она тут же, выдернув руки свои из лап сопровождающих, с визгом: - Бонжур, папа! – и, послав мне по дороге воздушный поцелуй, …кинулась в объятья Дарьюшки. И прижалась к ней крепко, крепко. И я, хоть и не простил её за это, но понимал. Ох, как понимал. Она любила свою младшую сестру так же сильно, как я Елену. И с этим ничего уже нельзя было поделать. Такие уж мы, человечки. А любовь наша – иррациональна по определению. И с этим тоже ничего нельзя поделать. Совсем ничего.