Восьмая глава: халтурка Сегодня Ген-Ник решил, во что бы то ни стало, самым что ни на есть обычным образом съездить в другой конец города, где жил его давний товарищ, с которым связывала его довольно-таки долгое время его давняя преподавательская деятельность. Он смутно помнил чисто визуально, где тот живёт, бывший у него дома лет этак пятнадцать назад и то где-то два раза или может быть, три – сейчас уж он точно даже этого и не припомнит. Они ещё с Никитой (так его кажись, звали) к нему ездили: первый раз со студентками – такими премиленькими девицами, но жуткими лентяйками- третьекурсницами – с которыми они тогда шикарно повеселились. А потом ещё вдвоём, чтобы распить там бутылочку водочки под просмотр прямой трансляции чемпионата мира по футболу; а третьего раза он вообще не помнит или помнит, но настолько смутно, что даже сейчас уже сомневается, был ли он вообще? Для того, чтобы совершить свой такой круиз ему пришлось немного «почистить пёрышки». Иначе говоря: простирнуть рубашку и носки заштопать, достать из заначки чистые, почти что новые, брюки! (ни разу «неодёванные» и как-то по случаю найденные им на помойке). Их даже не совсем-то и выбросили, а так вроде как приладили аккуратненько сложенными. Мол, вот: нате, в добрые руки возьмите! Вот он и взял. А что хорошей вещи-то пропадать зазря?! ан, вот и пригодились! Штиблеты, он уже договорился с Фомичом, возьмёт его. Тоже как-то Фомич по случаю нашёл. Стояли себе так сиротливо и скромненько у одного подъезда девятиэтажного дома. Тоже вот пригодились... так что не всё так плохо. Деньги на дорогу: туда и обратно – тоже приберегли. Нынче в транспорте-то, говорят, даром уже не проедешь: кондуктора везде, да и злющие невозможно. Давно не пользуясь городским транспортом, они, конечно, не могли знать, что тогда ещё кондукторов как таковых было на редкость мало, а сам процесс набирал только свои обороты; а слухи? – всего лишь очередная тенденция сгущать краски. Наконец, закончив все свои приготовления, Ген-Ник аккуратно, с каким-то особым вдохновением начал всё это надевать на себя. Одеваясь в более-менее чистые и новые (коли сам впервые надеваешь!) «шмотки» – как бы надеваешь на себя вновь человеческий облик. И душа как-то радуется – поёт! И это торжество передаётся другим и овладевает и захватывает, так что на какие-то мгновения забываются многие лета невзгод и дискомфорта. Выдалось такое и сейчас, так до сих пор не ушедший ещё восвояси Николаша, да и тот же Фомич смотрели на преобразившегося Ген-Ника с некоторым нескрываемым восторгом. Как будто впервые увидели, а он оказывается даже человек и ничего себе – вполне симпатичный и культурный человек! Спустя где-то час, теперь уже Геннадий Николаевич ехал в троллейбусе. Садиться на свободное место он не стал, боялся помять брюки, на которых были стрелки, пусть не такие уж – что «бриться можно», но всё-таки. С какой-то внутренней гордостью он ехал стоя и смотрел в окно. Видя боковым зрением, что люди совсем на него не обращают никакого внимания или, если и обращают, то без каких-либо косых взглядов. Смотрят, как на обычного пассажира и это лишний раз приятно трогало его соскучившуюся по человеческой жизни душу. Эх! возвратить бы те же пятнадцать лет назад... Тогда он ещё даже не был и профессором-то... Как бы тогда многое можно было бы изменить и далеко не меньшего избежать. К тому же, наконец, не совершить всех тех глупых поступков, которые привели его в нынешнее – его состояние в образе бомжа. Бросил бы он пить! Сошёлся бы с какой-нибудь доброй женщиной и жил бы, не тужил... Тут вдруг ему вспомнилась его первая жена. Она умерла при родах вместе с малышом – мальчиком. Внезапно нахлынула жуткая тоска, и сдавило спазмом горло. Чего бы он только не отдал в сей миг и только лишь ради того, чтобы его добрая и ласковая Лизанька вновь появилась бы сейчас здесь. Появилась бы – вот только тут же перед ним! – вместе с малышом на руках, с Андрюшенькой и, казалось бы, тогда всё – совершенно всё – можно было бы наладить. И он отвернулся, уткнувшись лицом в стекло, чтобы другие пассажиры не увидели, как он плакал. Слёзы катились, как нарочно, предательски по щекам – обжигая их. Давненько ничего подобного он уже не испытывал; он даже забыл, когда последний раз плакал – и тут же вспомнил. Он плакал, когда хоронил Лизаньку и Андрюшеньку... Он старался изо всех сил поменять ход своих мыслей, думать о чём-нибудь другом, о чём-нибудь весёлом. Он всячески силился, но почему-то именно сейчас никак ему не удавалось совладать с собой. Почему-то в голову лезло только всё ужасное, неприятное и гадкое. Он даже задался таким вопросом, а было ли вообще у него когда-нибудь чего-нибудь хорошего? Должно быть, было... непременно... непременно! И тут его память начала старательно листать его страницы жизни в поисках чего-то яркого и доброго, но в голову залазило почему-то только заплутавшееся когда-то, а теперь вдруг отыскавшееся где-то в её отдалённых уголках как бы новое видение – видение его второй жены. И опять! жгучей болью полоснуло, будто лезвием по оголённому сердцу. Да не может же быть так, что ему дважды не повезло. Но именно так и получилось; именно так и произошло. Сколько раз Геннадий Николаевич думал над этим. Неужели, чтобы прийти к таким воспоминаниям – несущим ему – эту невыносимую боль нужно обрести просто-напросто – снова человеческий облик. И напротив, чтобы забыть и никогда больше не страдать от этого, достаточно лишь потерять его. Почему он такой несчастный?! Одинокий... Почему первая жена умерла, а вторая бросила его в самый такой острый судьбоносный момент. После чего он не может на протяжении долгого времени оправиться – и вновь начать жить. Жить как все, семьёй и любимой работой, которые он потерял, и потерял как-то подсознательно, толкая себя к этому почти умышленно. Вроде как невидимая рука сурового рока ведёт его предопределённой дорогой. Он только сейчас вспомнил что даже эти риэлторы – жулики! – и то встретились-то ему по закономерной случайности. Повстречались-то так, что нельзя сказать – случайно. Да и вообще, многое происходило в его жизни так: чтобы дать ему понять и, в конце концов, объяснить, объяснить настолько внятно и явственно, что даже теперь никак этого в воспоминаниях своих Геннадий Николаевич не мог совершенно опровергнуть. Рука проведения, ему казалось, даже и сейчас его ведёт, ведёт куда-то неотвратимо и настойчиво. Тем временем троллейбус, наконец, докатился до нужной остановки. Именно так – докатился, потому что уж слишком незаметным оказался этот отрезок прошедшего времени, который он провёл в своих воспоминаниях. Только что – он вроде бы как зашёл в троллейбус – только что, вроде бы троллейбус тронулся, набрал скорость... и вот уже надо было выходить из него. Он вышел из троллейбуса и чисто по наитию, двинулся влево от остановки, минуя микрорынок и проходя между двух пятиэтажек «хрущёвок». Геннадий Николаевич с лёгкостью почувствовал, что идёт верным путём. Тут почти так ничего и не изменилось. Кроме того, что появилось множество всяких разношёрстных щитов, пёстрых транспарантов, вывесок, да и вообще все магазины, в общем-то, сильно преобразились в этой яркой рекламной мишуре, завлекающей клиентов. Товаров было великое множество, а вот людей, у которых были деньги для приобретения их: раз, два... и обчёлся. Пройдя мимо сидящих на лавочке у входа в подъезд двух тётушек, которые почему-то всегда по обыкновению своему, обязательно присутствуют здесь со своими беседами, несмотря ни на какое время дня, он вошёл в дом и, поднявшись на четвёртый этаж, тут же позвонил, как будто это проделывал лишь только ещё вчера. Прождав несколько секунд и не услышав никаких признаков жизни за дверью, которая, кстати, тоже совершенно с тех пор не изменилась, он позвонил снова, но уже более настойчиво и уверенно. Неожиданно за его спиной загремел открывающийся замок, а потом тут же открылась и сама дверь позади него и оттуда выглянула пожилая женщина. Рачительно оглядев его с ног до головы, она вдруг с душевным участием спросила: – Вы к Никите, молодой человек? Хоть и вопрос её его немножко удивил (почему, мол, молодой человек?) он – всё равно поспешил ответить утвердительно: – Да. Женщина, сначала как-то странно помявшись, всё-таки, наконец, пролепетала: – Простите, голубчик, а разве вы не знаете, что он уж как три года умер? Пил-пил бедняжка, а как Настасья-то ушла от него... так и... – она ещё чего-то хотела добавить, но он уже её не слушал. Он – как быстро пришёл, так же быстро теперь уходил, шагая порой через ступеньку. Выйдя на улицу где, по-прежнему не обращая наималейшего внимания на него, оживлённо болтая, сидели – ясное дело – всё те же тётушки, Геннадий Николаевич прошёл с удручённым видом мимо них. Он расстроился, но не столько почему-то смертью старого приятеля, сколько напрасной тратой времени. Теперь он, с усилием сделав два коротких выдоха, попытался расслабиться. Перестав торопиться, он подумал: «а, правда, куда мне, собственно говоря, вообще торопиться-то?». И сам он побрёл медленно по улице, куда глаза глядели, а глаза его глядели именно туда, куда или чего – и хотела его душа. А душа его просила почему-то непременно выпить. Внезапно на него навалилась такая тоска, что не хватало совершенно никаких сил, перетерпеть её. Чисто интуитивно у входа в магазин он увидел – сидящего на бордюре невзрачно или даже грязно одетого мужчину. Невольно почувствовав в нём такого же бедолагу, как и он сам, направился к нему. Он не ошибся, это был именно тот человек, который ему сейчас и был нужен, то есть возможный собутыльник. – Здорово, братан! – панибратски обратился к нему Геннадий Николаевич. Тот поначалу с сомнением посмотрел на него, даже несколько привстал, вроде бы чего-то, опасаясь и ничего не сказал, а просто как бы ни совсем понимая, чего от него хотят, уставился на Геннадия Николаевича, по-своему, как бы тоже в свою очередь, спрашивая – мол, тебе чего, мужик? – Братан, ты выпить хочешь? – с заранее извиняющейся улыбкой спросил Ген-Ник и, не дождавшись ответа, добавил, – если у тебя, конечно, найдётся хоть чуть-чуть тоже денег, да и если ты знаешь какую-нибудь тут дешёвую точку. У меня у самого денег-то только на чекушку. Тот ещё раз, но уже гораздо внимательней и придирчивей оглядел его, несколько этим успокоившись, и наконец, всё-таки чего-то там у себя в голове сообразив, протянул ему для рукопожатия руку и немного заикаясь, проговорил: – В-вова... Они пожали друг другу руки. Ген-Ник тоже представился, и тот кивнул ему головой в сторону типа того: чего, мол, трепаться – пошли. И они пошли. – Послушай, Вов, ты случайно не знал такого – тут Никита жил – кореш мой? – Ч-чего ж не знать-то, к-конечно, знал... А что? – Да я вот к нему ехал, а приехал... соседка его сказала, что помер он. – Д-да; хороший м-мужик был... царствия ему небесного... – тут Вова перекрестился, – а я ведь х-хорошо его знал-то. Мы же ещё со школы д-дружили: с пиждюков... дрались, пацанами, бывало... Он мне один раз так рожу р-расквасил! хе-хе-хе. Я п-полмесяца дорогу себе освещал ф-фонарём... Да п-потом ещё вместе в институте студ-дентили... Эх! вернуть бы времечко... Тут они подошли к двухэтажному дому «сталинского образца» и Вова, протянув ладонь пробурчал: – Д-давай, чё там у тя есть?.. п-пришли... Вон там, у забора ж-жди... Ген-Ник высыпал оставшуюся мелочь тому в его ладонь, а сам молча двинулся к указанному месту и там присел на лавочку. Это был небольшой дворик. Рядом с домом стояли чуть поодаль деревянные сараи – целая галерея и вот как раз это-то пространство между домом и ними и составляло тот дворик. Висело на верёвке постиранное постельное бельё. Бегала одинокая рыжая дворняжка; на высоком заборе дремала чёрная кошка, а так же двое мальчуганов шести-семи лет сосредоточенно с чем-то ковырялись у другого подъезда. Дворняга сильно была обеспокоена присутствием кошки на заборе. Она всячески пыталась привлечь к себе её внимание и тявкала на неё и подпрыгивала с разбегу на забор, опираясь на него передними лапами. В общем, чего только она ни делала, но та – упорно её игнорировала. Собачке, было, видимо, ужасно обидно. Она, даже поскуливая, подбегала к ногам Ген-Ника и как бы, то ли жаловалась ему, а то ли может просто просила его – как-нибудь посодействовать ей. Такой спокойный обычный дворик, как и всякие другие подобные этому. Наконец появился Вова с синим пакетом в руках. Он как-то, слегка озабоченный, вышел из подъезда. Но, кроме этой еле уловимой озабоченности ещё в нём проскользнула, кстати, хоть и гораздо менее выражено, но явная что ли какая-то торжественность или даже гордость за что-то. Что, видимо, известно было только ему одному. Ген-Ник и увидел-то сразу эту озабоченность лишь потому, что ожидал почему-то, скорее всего, снова какого-нибудь очередного подвоха от судьбы, нежели положительного проистечения текущих событий. Так или иначе, но тот теперь уже с самым обычным выражением радости на лице подбежал к нему и сообщил: – Фу! н-ништяк... п-пошли тут местечко есть хорошее... – и тут же не останавливаясь вдруг проскользнув мимо, засеменил дальше, взглядом как бы приглашая его за собой. Ген-Ник не задавая лишних вопросов, тут же послушно последовал за ним. Вова на ходу начал объяснять ему ситуацию – говоря больше сам с собой: – Н-надо же поверила!.. В долг л-литр налила... и закусона н-навалила... так что ж-живём, щас оттопыримся по полной п-программе. Тут у меня корешок есть... так мы к нему... – то ли спрашивая, а то ли утверждая, закончил он. Через несколько минут они уже шли вдоль улицы частных домов. Такой вид города был достаточно привычен Ген-Нику по его «собственному» району, в котором он уже отирался последних пару лет, как бездомный. Вова, внезапно остановившись и сунув ему набитый чем-то пакет пробурчал: – Жди! Я щ-ща... Сам почему-то затравленно или даже пристыженно подбежал к одноэтажному домику внешне неказисто-мрачному и хлипкому, хоть и кирпичному – с ветхой крышей чем-то похожим на «доброе» жилище Фомича. Три раза выразительно стукнул в окно, но, не дожидаясь ответа или того, что хозяин выглянет оттуда, Вова махнув Ген-Нику рукой в знак «следуй за мной!» – дёрнул за ручку двери – открыл её и пропуская его вперёд, вновь проговорил, но почему-то тотчас шёпотом: – Хозяин б-больной... цирроз... валяется целыми днями, в-входи... не стесняйся. И они прошли дальше. Зайдя в первую комнату, Ген-Ник сразу обратил внимание на то, что и здесь, как и в прихожей были очень низкие потолки, поэтому ему волей-неволей приходилось голову немного наклонять: либо вперёд, либо вбок – на своё усмотрение. В комнатах была вообще какая-то жуткая затхлость, заброшенность – а то ли запылённость... или всё вместе одновременно. Невольно создавалось впечатление, что хозяева, если и были, то всё равно уже давно наверняка умерли. Другого впечатления это помещение никак не могло произвести. Во всём этом домишке чувствовалась какая-то «холодность» или, что ли – «ознобленность» какая-то, которая обычно бывает в моргах. Оторвав свой взор от мрачных стен, грязного потолка, запаутиненных дремучих углов и мельком осмотренной мебели: стола, пару стульев и широкого дивана (на который он вряд ли бы осмелился присесть, а уж тем более прилечь, опасаясь вероятных «бельевых вшей», с которыми ему уже приходилось как-то сталкиваться по воле своей бродяжьей жизни, а ещё раз – да не приведи Господь!), Ген-Ник себя чувствовал очень неуютно. Хотя ну никак нельзя сказать, что был когда-нибудь излишне избалован по жизни эксклюзивными и исключительно комфортабельными жилищными условиями. Первый вопрос, возникший у него(!) в мозгу был такой: «неужели – здесь! – ещё кто-то живёт?». Тем временем Вова уже кого-то там то ли будил, то ли тормошил, пытаясь – либо вообще оживить, либо хотя бы привести в какие-то чувства. Всё это происходило в каком-то закутке, вернее маленькой спаленке за крайне тонкой перегородкой, где видимо и находился в постоянном возлежании больной. Через некоторое время, всё-таки добившись своего, Вова радостный вернулся в зал и начал всё содержимое пакета торопливо выкладывать на стол. Там оказались: завёрнутые в чистую бумагу и внушающее полное доверие к себе две отменные жирные селёдки, наскоро порезанный более-менее кусками белый хлеб, «цивильно» очищенные стручки зелёного лука и литровая бутылка так необходимой... До трепетной необходимости!.. Той прозрачной как слёзы младенца «водярой». Уже подшустрив, Вова достал откуда-то из загашника три стеклянных гранёных стаканчика. И те – теперь культурно и к тому же важно занимая свой пост, уже ожидали использования их по прямому своему назначению. Ген-Ник тоже терпеливо ожидал, пока Вова хозяйничал на столе: шинковал селёдку и разливал по стаканам «водяру»... – Вов!.. Подь сюды... – раздался вдруг хриплый голос обитателя спаленки или всего этого «царства»; Вовчик суетливо «метнулся» на зов: некоторое время слышалось шушуканье и вот он с обиженным или несколько смущённым видом вернулся к столу. Сделал наскоро бутерброд и осторожно взял стаканчик с алкоголем. Он, безрадостно морщась со всем этим в обеих руках, снова так же суетливо отправился к больному. Слышно было, как тот упрекнул Вовчика что он, дескать, совсем ни к чему принёс бутерброд. Потом – звуки поглощения смачными глотками жидкости и наконец, Вовчик с видом успешно выполнившего задание бойскаута вновь появился в зале. – Ну, теперь и наша п-пришла очередь в-выпить! – и он взял «соскучившийся» стаканчик в руки. Причём сразу было видно, что ему самому уже давно не терпелось побыстрее совершить подобный поступок. И он нервно указал жестом на соответствующее действие со стороны Ген-Ника, на что тот мгновенно и правильно отреагировал. Они тут же чокнулись и под общее «бум здрава!» каждый чисто по-своему исполнил с чувством и расстановкой простой древнерусский ритуал пития. Ген-Ник, несколько скованно до этого сидевший на стуле (опасаясь всё тех же вшей!), немного разомлев, расслабился и теперь уже вальяжно отвалился на спинку стула. Жизнь потихонечку приобретала опять всё тот же давно уже привычный, облегчённый и непринуждённый характер. Жить – становилось легче; жить – становилось веселей. Очень скоро они вообще крайне страшно подружились. Завязалась беседа, по ходу которой они всё лучше и лучше узнавали друг друга. Хоть это, в общем-то, и не в обычных правилах Ген-Ника. Он сам не знает почему, но почему-то жутко теперь разоткровенничался с Вовой, как с родным. Рассказал, ему, что он бездомный и что он временно ночует у товарища в такой же вот «вилле» (шутки ради так её назвав), как и эта хибара. Тем временем: водка пилась потихонечку, селёдка, хлеб и лук кушались вдогонку... – Причём ты понимаешь Вовчик, что самое главное так это то, что меня без паспорта никуда не берут на работу. И получается просто ведь какой-то, замкнутый круг, получается. Без денег не могу сделать себе новый паспорт, а без паспорта не могу устроиться на работу. Прям – бег по кругу какой-то... Помнишь? у «Машины времени» песня такая есть: «Бег по кругу – по кругу бес конца...» – это он даже попытался слегка напеть, как бы изображая чуть-чуть мотив песни. – Г-ген-Ник, тебе явно сегодня всё-таки в-везёт, даже несмотря на то, что узнал о к-кончине Никиты. Дело в том, что я могу тебе п-помочь. Надо только Надежде Ко-константи-тиновне сказать. Она позвонит человеку, и он приедет за тобой с-сам. Им как раз нужны люди, которые хотят з-заработать, но сразу скажу работа специфическая. К-кстати, это не то, чтобы постоянная работа, чего-то там. Одноразовая, что ли… х-халтурка, но денег отвалят – на год хватит... В мармеладе б-будешь. Ну, с-сам узнаешь... хочешь? Я и сам х-хотел, но меня почему-то не берут... Но деньги об-балденные предлагают! – Да ты что, Вовчик! Ты ж меня, можно сказать из могилы вытаскиваешь. Я ужо всё передумал и перепробовал... Ну, никак! Даже и не переживай, с меня магарыч... Когда это дельце можно будет обстряпать-то? Сразу говорю, чтобы вылезти из этого болота, я на любую работу согласен. Таскать! Копать! Мне любая халтурка по плечу раз уж и правда... если деньги хорошие заплатят. Да хоть чего делать! Всё! Дай пожму твою руку! Халтурка! Вот, правда, бывает же, что так везёт... Только это точно? Без трепотни!? Они долго ещё сидели и болтали о всякой всячине. Ген-Ник даже захотел, во что бы то ни стало, непременно остаться переночевать здесь. Дождаться утра и вместе с Вовчиком пойти завтра к Надежде Константиновне. И лично с ней уже обговорив обо всём окончательно, довести – это дело по возможности до положительного результата. Чтобы быть абсолютно уверенным. Полностью и окончательно. Слишком много надежд Геннадий Николаевич вдруг поставил на эту новую «настоящую» возможность, наконец, вылезти из «зыбучих песков» – нищеты и бродяжничества. Ох, как он устал от всего этого! Как хочется ему, наконец, опять обрести простой человеческий облик. Начать всё с начала – с нуля! И снова стать достойным гражданином своей Родины! Ходить на выборы, участвовать в разных общественных мероприятиях. А самое главное, пока относительно молодой, встретить, обязательно встретить хорошую женщину. И, наконец, вместе с ней родить ребёнка или даже двух, а потом все силы приложить на их воспитание. Ведь он же знает, как будет воспитывать своего сына или... и дочку... Находился он, безусловно, теперь в полёте этих мыслей, которые улетучили его куда-то далеко и высоко от обыденной и несуразной жизни. Он с головою погряз в том радужном мире прекрасных иллюзорных грёз, где он окончательно потерялся, как ребёнок – пятидесятитрёхлетний ребёнок! Он даже пить-то дальше не стал. Хотя и так ясно, что уже пьян, коли сообразить не мог, что хороших денег просто так не платят. А он к тому же даже ещё и не знал, в чём вообще заключается сея халтурка. Потому что так его охватила эта надежда на новую жизнь, в которой он заново родившись душой! – уже не только не мог разумно оценивать ситуацию, но и вообще сейчас тупо соображал. Порой, совсем не представляя себе даже всей несерьёзности так необдуманно тонуть в своих нынешних помыслах и нереальных решениях. Окунаясь в них с такой громадной высоты, куда он давеча забрался (определив для себя вроде как раз и навсегда) в своих мечтах. Сердце, отогретое этими самими мечтами, теперь уже не представляло себе жизни иначе. И та обманчивая лёгкость, с которой, как ему тогда казалось, он к ней неотвратимо движется, что он уже теперь начинал панически внутри себя бояться – вернувшись с небес на землю – что нежданно-негаданно вдруг чем-то не подойдёт работодателям. Вдруг они, увидев его похмельную физиономию, решат, что он конченый алкоголик и поэтому не подходит им; а чтобы нормально выглядеть, он знал одно: сегодня больше нельзя пить – и он отказался. Будучи по натуре очень впечатлительным и эмоциональным, он уже никак не мог успокоиться. В эти минуты Геннадий Николаевич уже заранее чувствовал себя невероятно счастливым. (Вряд ли кто-то из обычных и вполне нормальных людей смог бы его сейчас понять.) Да он, в конце-то концов, всегда был уверен в том, что судьба никогда не бросит его – вот просто так! – на произвол... И обязательно наступит тот долгожданный день в его суровой жизни, когда он уже через многие года будет с улыбкой потом вспоминать – эти глупые несчастные деньки... И он... едва только вернулся в холодную реальность, спросил у Вовчика: возможно ли такое, чтобы здесь остаться на ночь? Хотя и знал уже наперёд, что если даже нельзя – то он на улице будет ждать до утра, пусть даже если ему придётся при этом всю ночь стоять, не сомкнув ни на минуту глаз. И получив утвердительный ответ, остался. На том и порешили... * * *