В тот дом в городе моего детства мы переехали, когда мне было двенадцать лет. По Дружбе народов тогда ещё ходил трамвай, и от его громыхания в серванте дребезжала посуда. Маме первое время всякий раз казалось, что это – землетрясение, а у меня, глядя на её испуганное лицо, сердце сжималось в тугой болезненный комок и подскакивало к горлу. В шестой класс я пошёл в новую школу. Школьный двор был средоточием всего. Здесь тоже, как в моей старой школе, на переменах и в продлёнке, засунув в карман пионерские галстуки, чтобы не мешали, играли в лянгу, в «города», в «тук-тукашки» или, по-другому, «куликашки» и в «разбивные цепи». Считались так: - Эники-бэники-суда-камо! Акстиль-бакстиль-домино! Ики-дрики-драмитики-зет! Ан-фан-бе! Ду-шан-бе! Или ещё так: - Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана, Буду резать, буду бить, Всё равно тебе водить! О, эти считалки! Уму непостижимо, какую несусветную чушь я помню до сих пор! Где-то я слышал, что ностальгия – это особенное состояние души, когда ты словно оказываешься во внезапном озарении. Девочки отдавали предпочтение «классикам» и «резиночкам» или хвастались друг перед дружкой коллекциями календариков и кеток от конфет. И все вместе мы безжалостно травили всяких слюнтяев и маменькиных сынков, ябед-карябед и «шестёрок», предателей и трусов. Набегавшись и напрыгавшись, распаренные, возбуждённые, с жарким румянцем во всю щёку и прилипшими ко лбу потными чёлками всем скопом отправлялись в класс. Мы были типичными детьми своего времени. Если учитель задерживался, от избытка радости ходили на головах в классе, а когда нам делали едкое замечание, запросто могли нахамить, нацепив на рот пошлую улыбочку, хотя прекрасно осознавали, что это никому не нужная бравада и больше ничего. Вечером игры продолжались. Часов в семь на весь двор неслось: - А Регина вы-ы-й-дет?! Сейчас, среди современных детей, этот обычай – спрашивать у чужих родителей, выйдет ли их отпрыск погулять, как-то повывелся. А тогда это было в порядке вещей. И уже затемно ту же самую Регину загоняли назад: - Реги-и-и-на, домо-о-о-ой!!! Или: - Виталик, сейчас же домой! Кому сказала, сволочь ты этакая! Ну, что за наказание с тобой! В ответ откуда-то из-за гаражей раздавалось: - Сейчас, мам! Пять минут! Ну, ма-а-а-ам! Только кон доиграю. Пять минут растягивались в полчаса, а то и больше. Наш двор имел свои неповторимые запахи. Сейчас закрываю глаза и явственно ощущаю их. Летом это - запах каникул. Запах пыли, позолоченной неистовым солнцем, смешанный со сладким ароматом вишнёвого варенья. Специфическое благоухание айлантусов, которыми засажен двор, - считается, что листва этих деревьев держит прохладу. И ещё запах от деревянных ящиков из-под стеклотары. Вы знаете, чем пахнут эти ящики? Вот-вот! Прискорбно, но факт. А зимой – это острый запах прелой листвы и стоячей воды, тоже по-своему милый и родной. Сначала я сдружился с Пашей Балясниковым, а Костя Сигал, хоть и приходился Паше родственником, примкнул к нам несколько позже. Никого не удивляло, что один из братьев был русский, а второй – еврей. Так бывает. С Пашей Балясниковым мы жили не просто в одном подъезде – втором с конца, а на одной лестничной площадке, и наши обитые чёрным дерматином двери смотрели друг на друга одинаковыми «глазками». А Костя Сигал жил на втором этаже в центральном подъезде, и длинные, как щупальца, ветви айлантуса протягивались со двора прямо на балкон его квартиры. Среди жильцов считалось, что он из не вполне приличной семьи. Его отец – дядя Боря любил выпить, и Костю частенько видели стоящим в очереди в торце нашего дома с авоськой, полной пустыми бутылками из-под «Ок Мусаласа» и «Баян-Ширея». О дяде Боре Сигале рассказывали отвратительные вещи. Будто бы он, бухой в стельку, жестоко третирует жену – тётю Фаю, устраивая ей сцены ревности. А потом он вообще тихо слинял из семьи. Поговаривали, что потому и слинял, что стыдно стало. Костю прославил один поступок, а ведь могло оказаться с точностью до наоборот. В день своего тринадцатилетия, рискуя стать посмешищем, он совершил полёт со второго этажа. С зонтиком вместо парашюта. Это был не хлипенький складной японский зонтик, а старинный мужской зонт-трость, который он предварительно переделал по своему вкусу. Приземлился он на пятую точку. Выглядело это ... Не слишком впечатляюще, скажем так. Странно, что он ухитрился не сломать себе шею, только выбил зубы. Два великолепных экземпляра резцов он спрятал в спичечный коробок и демонстрировал всем желающим. Желающих находилось много. Этим поступком Костя был мгновенно возведён на пьедестал, и, пока не зажили ссадины на щеке и локтях, он купался в лучах славы. Ему вообще во всём удивительно везло. Вот, к примеру, домашнее воспитание его ограничивалось тем, что мать его безгранично любила, а он эту любовь принимал со снисходительной иронией и без зазрения совести пользовался. А ещё ему было всё равно, с кем дружить; не один и ладно. Однако почему-то подразумевалось, что мы с Пашей взяли его под своё покровительство. Но героем он был только для нас, пацанов во дворе. Для жильцов дома он оставался распущенным оболтусом, сыном отца-алкоголика, а посему самым заманчивым предметом обсуждения. Особенно старалась одна – баба Лида, страшная, как смерть, и такая же костлявая, к тому же насквозь пропахшая валидолом; короче, Гингемы с Бастиндами и прочие злыдни отдыхают. Костя у этой бабы Лиды с языка не сходил. Мол, отцу дела нет, он пьянствует сутки напролёт, что с такого возьмёшь, а мать не справляется, распустила сына. Бандюган растёт. Зла она ему, конечно, не желает, но парень, по всему видать, плохо кончит, помяните её слово. Нарывается, грубит, безобразничает... И дальше всё в том же духе.