Когда прокашляюсь и выдавлю слезу (немного пафоса творцу не помешает), то не душа взбрыкнёт, а хищный саблезуб, забьётся сердце в складку байковой пижамы, шмыгнёт по телу лихорадочная дрожь, в мозгу виденье затрепещется, как студень, где я – не я, а респектабельный Ллойд-Джордж ваяет острый спич на древнем ундервуде, ему по-аглицки внимает леди Ди (когда по-русски, то и страусу понятно), не знает девочка, что будет впереди и пиво пьёт с ирландским солодом. Вся в пятнах Агата Кристи уминает ананас. Лупи, старушка! Гаер полнится печалью, чеша, как лорд, апоплексический анфас при виде пива и девятой рюмки чая. На кухне ставит Питер Брук «Пигмалион», достали Хиггинса Элизы глупой ласки, не веря, вертит Питер нервно медальон, чей тёртый профиль чешет нервный Станиславский. А в погребах «The Beatles» пьянствует портвейн, Джон Леннон вялым апперкотом бьёт Маккартни, из грогги шлёт, икая, Пол физкультпривет, и рад, что шлёт не из инфаркта миокарда. По кулуарам тянет, духа нет подлей – овсянкой так, чтоб до яичников продуло пса Баскервилей. Беспардонно пьёт коктейль (мартини с водкой), не размешивая дулом своей Беретты, опереточный Джеймс Бонд, на нём висит, как чешуя, Наоми Кемпбелл, суча рукой, жеманно теребит жабо и натирает, как пятак, ногами кеды. На страшной лондонской жаре стригут газон богатыри Джордж Бест, Боб Чарльтон, Денис Лоу. Состригли Гринвич, достригают горизонт… Народа нет, чем футболисты, бестолкоу! В пижаме прыгает стреноженно душа. Какие люди! Мир какой! Какие встречи! Взлетает мысль на острие карандаша, чтоб унестись в безгоризонтное далече. Окрест мерещится созвездий череда и вера свежим очарована преданьем: смеркаясь, небо устремляется туда, где разрывает время жуть меридианья, где суть вещей определяет суть побед, потеря истины вполне восстановима, где даже в авторе проснётся вдруг эстет, сливаясь с Гамлетом, как будто сукин Вильям.