главы из романа (продолжение) Когда уже поэтические мэтры и монстры оценили плодоносность никитинской фразы, включились и слаборазвитые политические силы. Российские женолюбки («феминистки» - в новейшей истории), в силу тогдашней малочисленности объединившиеся с лесбиянками, вначале устроили демонстрацию на Сенатской, а потом на ней же разбили бивуак. Булыжниками укрепили две жердины, между которыми натянули шестиаршинный холст, с алой мужеборческой надписью (спасибо Зигзагу): «На горбатый сосок не накинешь носок!». Боясь мужских провокаций, эти нехорошие женщины организовали караул, который обычно несли две коренастые, усатые и короткопалые лесбиянки, отличающиеся особой злобой по отношению к мужчинам. Потому что те не ебали их никогда. Даже пунктуальнейший и аккуратнейший Мистер Случай не мог помочь этим двум женщинам – для этого потребовалось бы филигранейшие состыковки в эстетическом, временном и географическом плане. В каких-то совершенно диких степных или горных районах было необходимо найти такую особь мужского пола, которая будет движима в основном инстинктом самца, а не нормальным мужским вкусом. А так как любой, даже самый затёртый мужчинка хоть иногда, но мечтает переспать с королевой (сестрой бая, дочерью вождя, племяницей магараджи и т.д), то и это «иногда» требовалось чем-то перебить, чтобы таки поставить мужика на место. Мистер Случай задумался и решил сделать намеченного представителя редкой национальности увечным. Так образовался горбатый каракалпак. Ну вот что делать горбатому «чёрному клобуку» в Петербурге, равно как и усатой лесбиянке в кумысно-гарцующей Каракалпакии, не мог решить даже Мистер Случай. Может, размышлял Мистер Случай, послать горбатого каракалпака в столицу с тейповым поручением купить какой-то скобяной товар? – нет, местные кузнецы-каракалпаки (не горбуны) сами всё изготовляли на местах. Тогда, может, отправить его в столицу за каким-то раритетом, скажем, за уникальной книгой по античному исскуству? Но тут даже Мистер Случай, организующий редкое, содрогнулся: «Бр-р-р… Каракалпак и античное исскуство?! Нет, уж увольте от обязанностей!». Так тема с удовлетворением тех двух лесбиянок была закрыта навсегда. (Здесь автору вспоминается эпизод из стишка идиотского поэта (поэтического идиота?) Виктора Гликмана, вложившего в название своего текста невыполнимую просьбу: «Не пей, народ России»: …Народ с обеда водку пьёт, А утром ищет виноватых, С похмелья голова болит, И бьют евреев и горбатых. Никто не спросит почему, Евреев бьют, и так понятно, А вот горбатые причём, Народу видимо занятно. http://www.stihi.ru/poems/2005/11/02-940.html Автор, минимум раз в неделю (а максимум – и того чаще) сталкивающийся с похмельем, целиком и полностью, совершенно и безоговорочно принимая ответственность на себя, заявляет, что индивидуум в этом состоянии желает или опохмелиться, или же лежать и стонать, но уж никак не рыскать по окрестностям в поисках евреев и горбатых, дабы тех избить. Автор часто бил других, был сам нередко бит, но он никогда не видел, никогда и не слышал, добавляет Автор, чтобы ему или кому-либо в рукопашных встречались горбатые бойцы. Замысловатая фигура жизни – горбатый еврей, зверь настолько редкий и пуганый, что его не только побить, но и заговорить с ним затруднительно. За более чем десять лет пребывания в Израиле, Автор видел по разу лишь двух горбатых евреев и с десяток скособоченных. На контакт пошёл только один из скособоченных, в сандалиях, стрельнув у Автора сигаретку, что, в принципе, подтверждает природную осторожность непрямоходящих евреев) «Горбатые соски» докатились до низин поэтического мира, поэтому и Геннадзий, сидя в кошерной харчевне «Колено Гадово», состряпал некий рифмованный сипУр («рассказ», ивр), слабое подражение великому нееврейскому поэту Н.Некрасову, вложив, как он утверждал, плаксивость в дактилические рифмы. Кривое и мирское Почистив ружо, взяв мешок с тульским пряником, Солдат на войну отправляется раненько, А здесь на хозяйстве с овчарой мохнатою Жона оставалось изрядно брюхатая. Указ государев – не фунт ядер грецкого, Судьбина солдатская – смерть молодецкая. И вот животину сложил на чужбине он - Картечь изодрала всю область брюшиную. Засохла б вдова обделённая ласками, Как в срок появилась дитятя губастая, Ведомая в мир повитухиным шопотом, Затребовав титьку, губами зашлёпала. Солдатка даёт, но сосцы – штука нежная, Устами младенец творит неизбежное - Дитятя сосала суръёзно, по-лютому, Сосцы, натрудившись, поникли, как лютики. Они становились безвольными, снулыми, Вначале ссутулились, позже согнуло их. Живёт и костит баба долю проклятую С дитём губошлёпным, с сосцами горбатыми. Раз, мать-перемать, из далёка ли, с близка ли, Капрал шёл молодёнький. Шёл и насвистывал. И надо ж случиться, что в час этот песенный Вдова во дворе всё бельишко развесила. Капрала узрела и ну растеклося в ней Желание бабье густое и скользское, «Постой-ка, служивый! (А время к обеду-то). Ты б вдовьей стряпни да под штоф не отведал бы?». Что ел он, что пил, не про то будет сказано, Очнулся капрал весь слюнями измазанный. Вдова тут как тут, и тотчас же заправила Сосок крючковидный в зевало капралово. Так громко, что в птичнике куры заохали, Капрал возмутился: «Сазан ли я, окунь ли?! Какое коварство - в похмелье промозглое Ловить мужика как рыбёшку безмозглую!» Чем кончилось дело? Ответил так я бы вам: «Капрал от солдатки отважно уябывал» И в эту же ночь, лунным светом облитая, Дитё за нужник ведёт мамка с молитвою. И слышен дурной крик ребёночкин издали - Солдатка вожами кровинушку пиздила. Дитятя с тех пор с окаянною хворостью На вид - вродь как все, только прячется в хворосте. А что до капрала – живёт он и здраствует, Да вот, испужавшись, теперь пидараствует. Умные женщины, постоянно держащие мужей за лохов, знают, что самое страшное в этой ситуации – гнев мужчины, понявшего, что он всё это время был ведомым. И поэтому умные женщины всегда очень осторожны и ласковы в обращении с лохами-супругами. Ну а мужчины, взятый на крючок – чем не лох с бакенбардами? Или без. И случилось ожидаемое – мужчины империи взбунтовались против горбатости сосков, узрев в этом инструмент лоховства. Женщины заупрямились и зашипели. Подключили Патриарха – женщины сдались и замолчали. Особо же рьяных, «неразгибаемых», сторониц горбатых сосков отправили в провинцию, загнали в подполье и не давали им выходить. В наши дни их потомки со страшными кожными заболеваниями называют себя «пензенские закопанцы». Поэтическая верхушка, дабы избавиться от опасного своей популярностью конкурента, объявила виноватым во всём Зигзага-Соскинского. Зигзага били все и так, что он принял лютеранство и сделал вид, что забыл все русские слова. Город «Сосок-на-Горбу» даже не нужно было сносить, потому что все средства на его строительство были давно разворованы, а завезённый строительный матерьял растащили лихие люди и крестьяне из окрестных сёл. Никитина, учитывая его талант, подвергли лишь лёгкому остракизму, он же вначале огрызался, грозил приездом Куратора Из Мюнхена (здесь Геннадзий всегда возмущался, вопрошая: «А что это за Куратор-Троекуров такой? Мало, что ли, у нас своих держиморд?»), потом, презрительно назвав богему «блудницей с самыми обыкновенными сосками», Никитин отправился в изгнании по городам и весям. В весях ему было гораздо лучше, потому что новости в веси доходят позже, да и кормят по всяким весям значительно обильней – чай, не столицы какие-нибудь. Изгнание, кроме желания отдохнуть, преследовало и вполне серъёзную цель – найти на периферии женщину с горбатыми от природы сосками, приволочь её в столицу и предъявить богеме: «Ну что, неуникальные, съели?». Но пока до всего этого было далеко, а сейчас Никитин ел пирожок с рыжиками, а публичные женщины сновористо собирали ему харч в оренбургский пуховый платок.