БОГУ ЛИ… 1. Яви мне суть, и я, быть может, не умру от ужаса, увиденного мною. В твоей рубашке стоя на ветру, я выживу, я лишь глаза прикрою не от песка и ярости лучей, - от прозорливой точности догадок, но даже в этом будет мне награда: я обрету свободу быть ничьей и стану беспризорна и вольна - лишь только взгляд не так открыт и светел - да что мне взгляд, когда полынный ветер мой лёгкий чёлн гоняет по волнам… 2. Когда оскомина от божеских щедрот наполнит рот сухой и ты уйдёшь на волю, где Сва, как облако, парит над чистым полем и Гамаюн тебе твою судьбу поёт, где ты услышишь, как шуршит болиголов в жемчужном мареве, дрожащем над поляной, и лепестки его пленительны и пряны, а стебли тоньше и нежнее летних снов, - тогда, как жизнь прожив, поляну перейдя, ты вздрогнешь, встретившись с очами дикой птицы, в её зрачках увидев боговы зеницы, что неотступно за тобой следят… 3. Обнажённое Полынная правда с горчинкой, но всё ж в полынное поле, забывшись, войдёшь и, медленно тая в его аромате в его серебре, до самого мелкого беса в ребре себя пролистаешь. Деревья становятся голыми спать и, лишнее сбросив с макушек до пят, скрипят под снегами, отринув сухую листву, как слова, уже не деревья - уже дерева стоят перед нами. И я, обнажаясь до божьих кручин, до самых рябиново-горьких причин, до правды полынной, увижу тебя в очарованном сне - и дарьей застылой приникну к сосне, горчащей былинно… БЕЛЕНА 1. Осталось только расчесать волос и дум седые космы, за веки спрятать синий космос - и спать хотя бы три часа, и даже позу не менять. Нагрянет день без сновидений, платком ажурную-меня в колечко медное проденет, проверив, так ли уж тонка кудель моих ночных наитий, и так ли крепко держит нити судьбу творящая рука: свивая вместе явь и сон, спрядёт мне то, что неизменно, где явь чугунно-откровенна, а сон лебяжьи-невесом. 2. И снова будней вымученный плен, и кошкой не сходящая с колен моя пустая бабья одинокость. У неба на глазу бельмо луны. Объевшихся любовной белены уже не видит божеское око. Облокотившись на дубовый стол, себя патроном загоняю в ствол, когда над садом ветер ветви треплет, легонько нажимаю на крючок, саму себя пустив себе в висок - и - белену завариваю крепко. СТРАСТИ ПО ГОГОЛЮ ПОД КОФЕ С СИГАРЕТОЙ 1. Сидят на Гоголе голуби, и я на бульваре Гоголевском под взглядом его - как голая, и мысли - этаким моголем: на Гоголя голуби - могут ли?! Да только что ему, Гоголю… А я стою - птица редкая - а до середины - сгину со всеми своими бедками, и метками, и сединами. И мне-то голуби - долго ли? Много ли надо - с голубя на эту больную голову? Поодаль бы мне от Гоголя… 2. Вот докурю, допью свой крепкий кофе - и спатеньки. В кофейно-тёмной ночи увижу долгий белый-белый день. Я буду спать, и всё мне будет пофиг: капелью мне апрель окно намочит, - я буду, холодея, молодеть. ВСЛЕД НОЯБРЮ И снова ноябрёвая пора трёхцветной кошкой льнёт к моим ладоням, и жёлтые глаза её бездонны, как наше невозвратное «вчера». Черней чернил вороны во дворе расставили на клёнах многоточья, и смотрят их насмешливые очи на то, как, словно шапка на воре, горит листва, слетевшая с дерев, не гаснет под осенним снегом редким, и с ней горят стихи одной поэтки, которые читались нараспев… КАПЛИ 1. - Иди и смотри: на реке расцвели камыши, и волны речные, как вздохи, смотри же скорей! - А там над водою, прозрачней умершей души, не лик ли Офелии, лилии белой белей? - Гляди: поднимается пар от дубовых корней, а крону пронзают зарницы, - любой бы ослеп. - Но что там за стаи летают, вороньих черней, и перья бросают, и смотрят угрюмо вослед? - Ах, как золотится венок на твоей голове, а значит, тебе не придётся любви миновать. - А кто за спиною, не чёрный ли мой человек? Зачем ты привёл мне того, кто во всём виноват? С дубовых ветвей опадает листва на глаза и медно звенит о моей горемычной судьбе… - Да я ведь другое старался тебе показать, а ты - как во сне - о себе, о себе, о себе… 2. - А каждый пишет только о себе, и каждый только о себе читает. К чему тогда ночные причитанья «судьба-судьбы-судьбою-о-судьбе»? Пустой мираж. Грустит печальный бог посконных истин, и бунтарский дух твой - всего лишь забарахтанная бухта, где б ты себе своё барахтать мог. О чём? Зачем? Мука извечных мук. А есть одна лишь истина простая: встречать в начале марта птичьи стаи и провожать по осени на юг. 3. Хотелось откровений и пророчеств, но снова настигают в подворотнях дождями набормоченные строчки, - с души воротит, - и прячешься в мансардовые ниши, но капли проникают даже в щели, стекают по тебе на лист и пишут тебе прощенье. СНЫ 1. Набухли почки на ветвях (и очень зря), туман обманчивый пустого ноября с капельной пылкостью апреля перепутав. На той неделе обещают холода, тогда в доверчивый мой сад придёт беда с холодно-чёрными зрачками маламута, а у меня в глазах июльская роса и перевёрнутые Волгой небеса, и над паромом говорок весёлых стаек. На той неделе обещают холода, и на глазах замёрзнет волжская вода, - я буду ждать, пока она опять растает. 2. Собираюсь к тебе, словно к тайной священной вечере, ощущая нещадное время намного острее, и густеет внутри опьяняющий сбрендивший Шерри, так что даже Манежная вместе со мной фонареет, снегопад зажигая на тысячи радужных бликов, рассыпая вокруг турмалины под цвет коньяка. У меня на ресницах – растаявший иней уликой, у тебя на ладони – снежинка не тает никак. Мне идти от тебя и желать, чтоб, ударившись оземь, обесцвеченный снег обернулся восторгом акаций, а потом прислониться к дворовой плакучей берёзе, закурить – и не плакать, не думать, не ждать, не терзаться. 3. А оказалось, я не телепат, не маг, не ворожея, не ведунья: вороны в крик – наверно, на беду мне – а я не понимаю. Невпопад всё бормочу: Весна моя, весна! Растает снег, раскроются сирени, потом июль, клубничное варенье и мятный чай, покой и тишина твоих качелей – и моих полей осенний стон и зимние невзгоды. Мой сон в огне, а я, не зная брода, ныряю в Нерль и утихаю в ней, и вижу – ты стоишь на берегу, потом за мной вступаешь в ту же воду, и в жидком шёлке год идёт за годом, я год за годом сон свой берегу… НАД САДОМ Прихожу в Александровский сад, как в надсадность впадая, и иду по не мною расхоженным тёмным аллеям… На почившую осень слетает зима молодая, чтоб останки склевать, ни крошинки её не жалея, у меня на плече ворковать Гамаюновы сказы, заговаривать мысли до цвета прохладной досады, и припомнив тобою в саду обронённую фразу, я ладонью зажму мне на душу осевший осадок. Захотев от плеча отогнать эту вещую зиму, я руками взмахну, словно крыльями зимняя птица, и взлечу над аллеей с улыбкой Джульетты Мазины, и уверую в то, что плохого со мной не случится. Вопреки мне предсказанным хворям, обидам и стужам, пролетая над садом, я снова поверю, возможно, что по-прежнему сад мне садовую голову кружит, что по-прежнему песни мои тебе сердце тревожат… СКАЗОЧНО-ЗИМНЕЕ В какой реальности, когда я целовала эти руки? На поднебесные снега смотрел ноябрь близорукий и бликовал чудным пенсне. В той тридевятой стороне ты разгадал мою кручину – и стаял снег во всех садах. Мне снится, как в твоих руках теплеют стоны пианино, и разделяясь меж двумя, на сад спускается зима… ВНУТРЕННЕЭМИГРАЦИОННОЕ Не шепчи над стопарём, дескать, наглая, зря, мол, было убеждать да названивать. Ну, ушла к-себе-в-себя, типа, в Англию, так, по-аглицки ушла, без лобзания. Мнила, призраки мои – белы ангелы, а над замками туман в цвет магнолии. Я-то думала, к себе – словно в Англию, оказалось, что в себя – как в Монголию. И – ни замков, ни замков, - степи снежные, и ветра по ним с утра и до вечера. Пью кобылье молоко, веки смежила в монголоидный разрез недоверчивый. ЗИМНЕЕ Ах, да что ж это за напасти, небо зимнее так туманно, на перилах и на балясинах снег развесил тряпицы рваные… Но яснее видны границы и отчётливей жизнь иная… А иные людские лица так нечасто припоминаю и скучаю без них всё реже, и – сама по себе – всё чаще, словно скульптор, ночами режу это «я», под резцом хрустящее… И всё ниже каблук и больше с тёмной почвой пятно контакта, всё длинней о весёлом прошлом, а о будущем – всё компактнее… Л+Ж+М "Л" Волна пошла на абордаж и стенькой выкинула за борт, и налетел гагачий табор, и чаек бросилась орда меня выхватывать из волн, клевать и вновь топить в пучине, и ты не стал искать причины, чтоб оправдать их произвол. Твоих речей латунь и медь не отпугнула стаек звонких, ты, "полон дум" ушёл в сторонку на волны с берега смотреть. Когда сомкнулась надо мной вода и смолкли шум и гомон, ты снова птиц кормил с парома вчерашней булкой покупной. "Ж" Смотри, как я вышила кукле тряпичной глаза стеклянно-блестящими ярко-лазурными стразами, и смотрит она, как, зависнув, глядит стрекоза, такая же точно наивнораспахнутоглазая. Возьми, поиграй, напридумывай ей имена, права зачитай, одевай, а потом распоясывай, держи при себе, представляя, что держишь меня, рукой обхватив головёнку её златовласую. Ты ей объясни, что к чему, и она, не моргнув, тряпично сомнётся-прогнётся по кукольным правилам, и стразы блеснут, вовлекаясь в любую игру, а я эти стразные игры, похоже, оставила: некукольным взглядом везде натыкаюсь на пат, моргаю не к месту, не вовремя падаю в обморок, не сплю до рассвета и жду золотой звездопад в надежде, что взгляд мой засветится снова по-доброму. "М" Недостаток любви, как положено, возмещают обещаньями, шалями, мыльными пузырями, кружевными вуалями, дорогими вещами, непрощаньем с разлюбленными козыряя. Непрощеньем возлюбленных упиваясь ночами, соловей, мол, не вовремя трепетное нащёлкал, чур меня, мол, от этой, с печальными-то очами и речами, текущими переливчатым шёлком. Там – от господа (смилуйся), здесь от лесного беса, и сама, как шишига, всё лесом-чертополохом, ты же лох, а не бох, раз не чувствуешь ни бельмеса, как без этакой чертополошной порою плохо. Или чувствуешь? Видишь? Да только гоняешь тучи то над лесом её, то над крышей моей, то выше, что ж ты хочешь от нас, продолжая пытать и мучить? Зарядить бы ружьё да и выстрела не услышать, не увидеть, как в небо с испугу взметнутся стаи, как, плеснув по воде, под корягу забьются рыбы, и не знать, как две женщины жизнь без меня верстают, уставая ворочать её ледяную глыбу. ВАГОННОЕ Откуда мы едем, во что мы ворвёмся гудком паровозным? Купейные леди в колготках от OMSA стройны, как берёзы, мужчины им шёлково смотрят на ноги во снах крепдешинных. Верстами отщёлкав, дорогам дороги мечты искрошили. Путей перекрёстки, бесед передряги, гудков переклички, зажатые в горстку обрывки сермяги признаний привычных. Снега полустанков и станций далёких за бежевой шторкой. Меня – наизнанку дорог подоплёки, путей оговорки. Откуда мы едем, во что мы ворвёмся гудком паровозным? Купейные леди в колготках от OMSA стройны, как берёзы Куда мы спешим и откуда нас гонит, я точно не знаю, ан анну души под идущим вагоном мне вновь разрезает. ВЛЮБЛЁННОСТЬ Остыла пылкая влюблённость, и ты, мой милый дуралей, глядишь на склон холма, где клёны голее голых королей. Зима, мой друг. Похолодало… Ни тусклый свет, ни тайный путь, ни «ледяная рябь канала» уже не могут обмануть, и ничего не повторится. Опавший клён заледенел, и улетают голубицы в небесно-снежный беспредел. И мне – с причудами, но в белом – твоих портьер не волновать, - заиндевелою омелой стою, как ты наколдовал. Влюблённость прежняя, похоже, ушла в глубины чутких строф и под корой продрогшей кожи перерождается в любовь… БАБОЧКА Куколкой в белом коконе дремлет моя капустница. Небо на землю спустится – ляжет в саду под окнами, ляжет в саду под окнами – да всколыхнётся заметью. Что снегири мне в памяти северное наокали? Ты мне, пригладив локоны, снова слова запутаешь. Хмурень, в тулуп закутанный, ходит вокруг да около, ходит вокруг да около под руку с бледной спутницей, но у моей капустницы сердце звончей, чем колокол. Слышишь – шурша под кожицей, крепнут тугие крылышки. Щедрой метелью вымышлен, сон на окно уложится странным цветком, подцвеченным воском облитой свечечкой, - тёплое лето-летичко видится в нем и множится. «ТОЧЕН СЕРПЕНЬ…» Точен серпень – и кровь рябинова каплет, слизывай да глотай, над рябиной горят рубиновым, как лицо моё, облака. Но Ему, видно, мало пламени, мол, не всё ещё показал, - обессиленной мне и маленькой – ярким вереснем – по глазам, чтоб ослепла и только слушала на пожарище, чуть дыша, как по цветеню сохнет душенька, облетевшей листвой шурша.