Деревянный паркет, уютные низкие потолки чердака. Танцующая пыль на фоне солнечного света. Он пробивался сквозь чистые стёкла единственного окна. Так высоко. Где-то слева — мольберт. Глядя на него, можно оценить пустоту. Здесь — нет ничего. Кроме мольберта, да и тот — без бумаги. Как бы мы жили без Солнца? Этим утром его свет — всё, что заполняет окружающее меня пространство. Знаете, я — художник. Очнулся ото сна. В новом, ещё незнакомом мире. Неустойчивые шаги, неумелые руки. Я, неотёсанный и лохматый, в белой рубахе, толкаю скрипящую дверь. У меня назначена встреча с закатом, и её нельзя перенести. К сожалению. К сожалению ли? Спуск по лестнице. Вниз. Темнее и просторнее. Более пусто, не смотря присутствие грязи в углах, поручни и многочисленные источники света. Они слабее и хуже. Я всё ещё не разворачиваюсь и, видимо, по-прежнему иду. Придумал цель сегодняшнего дня — кисти. Для моих ненаглядных работ. «Художник» — всё, что я помню и знаю наверняка. Уже вторая дверь. Она главнее предыдущей? Любимый мною свет с новой силой ударяет в глаза. Дороги, улицы, машины, бутики и площадь. Бросается, видится, захватывает внимание. Я не замечаю, как сливаюсь с толпой счастливых и несчастных лиц. Их так легко отличить. Я искал. Спрашивал, выяснял и требовал, пока не сбился с пути, не заблудился. Среди голосов, которые не имели никакого отношения ни ко мне, ни к моим проблемам. Странно, почему я не видел их равнодушия раньше? Брошен, безнадёжен, оставлен. Нужно возвращаться к себе, на чердак. К мольберту. Скорее. — Куда же? Обратиться не к кому. Я не хочу спрашивать людей. Они опасны, ненадёжны, нечего им дать. Сдаться? До смешного быстро и просто. Преодолеть страх. Смеркается. Ослеп. Иду, опираясь руками о стены, о холодные столбы фонарей. Они такие же бесчувственные, как люди, но более стойкие. Какая неудача — я споткнулся. Ободрал ладонь о разбросанные камни и осколки бутылок. Кровь блестит и струится по линии жизни. Если бы не свет фонарей — не видел бы, какого она цвета. Кровь была бы чёрной, как наступившая ночь. Коридоры, переулки. Хожу по кругу. Рана не болит, но мне так жаль себя. Всё-таки больно. Посмотрю на неё ещё раз. На свою боль. Я сидел на бордюре. Трагедия овладела мной. Начал задумываться о смерти. — Добрый вечер. Вечер? — Твоя рука... Красная. Досадно, испачкал белоснежный рукав. Всё испачкал. Звук её голоса избавил меня от досады и боли. Искренность. Спасение? — У тебя... есть кисти? Для рисования. Я не повернулся к ней. В моей окровавленной руке появилась толстая кисть. И крупнолистный цветок — ромашка. Она исчезла. — Спасибо. Ночь, к моему глубокому удивлению, превратилась в вечер. Трагедия — в мелодраму. Представил, как выглядит мой первый портрет. За спиной проскрипела только что открытая дверь. Закат освещал бледный, старый дом, где на чердаке кого-то ждал мольберт. Я поднялся. Пора его навестить. Вдохновлён. Внутри меня бушует море, шумит ветер, рвутся цепи якорей. Внутри меня — яркие звёзды, целая вселенная, где я могу возвышаться, парить и мечтать! То, что происходит, можно сравнить с солнечным светом или чудом. Новое утро, вновь родившийся рассвет. Прекраснее вчерашнего. Сломал мольберт. Какая нелепость: разрушить драгоценную, важную для меня вещь. Не имел никакого внятного объяснения. Был рад. Я смеялся и ходил по комнате. Назначая пределы. Вычерчивая на полу границы. На подоконнике лежала ромашка. Всё такая же свежая, зелёная, белая и жёлтая. О стёкла разбивались капли дождя, а я изрисовывал стены. Каждый штрих — гениален и прост! Я поражался своим умениям. Вдохновение не кончалось. Этот чердак — картина неизвестного художника. Моё полотно. Мой шедевр. Даже сгустившиеся тучи, лишающие яркости и насыщенности моё творение — не помеха! Она. Именно она увидит то, что я создал. Восхитится и полюбит меня. Стук в дверь. — Добрый день. Тот же голос! Как же так? Мы соседи? — Добрый. — С твоей рукой всё в порядке? Не озирается, не осматривается. Интересуется моим здоровьем. Да, чердак пуст, но стены полны красок. А справа от меня — её портрет. В полный рост. То, как я представил её. С ромашкой. Как можно не подать никакого признака удивления или восхищения на счёт места, где каждая из стен измалёвана? На кисти засохшие багровые пятна. — Да, заживёт. Проходи и будь, как дома. Она вошла. Я закрыл дверь. — Как странно. — Что? — Ты живёшь на чердаке. У тебя нет мебели. Даже шкафа или дивана. — Это так. — После вчерашнего дня твоя одежда смотрится ужасно. — Действительно ужасно. — Тебе не страшно находиться среди голых стен? Голых? — Я рисую на них. Той кистью, которую ты подарила мне. — Где же? Я ничего не вижу. Огляделся. Оступился. Упал. Сильно ударился. И кажется, сломал кисть, которую крепко сжимал в раненой ладони. Лепесток ромашки слетел с подоконника к моим ногам. Бездарность. Неумеха. Глупый фантазёр! Что я возомнил о себе? Скукожился, свернулся и закрылся руками. Сейчас она исчезнет, как в тот раз. Погубив меня. Мои мнимые таланты, вдохновение и мир. Необыкновением и природой которого я хотел поразить и покорить её сердце. Трое суток я — один. В центре комнаты и, возможно, Земли, если рассматривать с определённого угла. Где-то возвышаются горы. Они стремятся к небесам, к высоко плывущим облакам. Они видят неопознанные дали. Красивые, безграничные, выдуманные кем-то. Но существующими и ощутимыми. Я обнадёживал себя тем, что умею точно так же. Как самонадеянно. Я попал в этот мир обыкновенным человеком. Не птицей. Но и птице нужно научиться летать. Я же ничему не научился. Не успел. Наверное, именно поэтому я — не художник. Это было ложью. Надеждой, обратная сторона которой — отчаяние. Она продавала цветы напротив дома, где я жил. Подаренная ромашка завяла, как и её забота обо мне. Что я должен был чувствовать — не знаю. Но всё, что ворвалось в мою душу — обида и боль. Я видел её доброту мнимой и ложной, но даже такой — она всё ещё согревала мне сердце. Лежал на боку. Скука. Голод — такая ерунда. Подавив его и жажду, я снова не смогу найти себе занятия. Я болен. Скучно. Рядом с людьми. Менять счастливые и несчастные лица. В постоянном гонении. В непреодолимом желании иметь большее и больше. Быть может, я просто завидую им? Уже четвёртый день не вижу неба. Только во сне, изредка. Говорят, однажды я буду жить во мгле, которую не сможет разрушить рассвет. Жить? Я истощал. Поднялся. Открыл окно. Из последних сил. Забрался на подоконник и полной грудью набрал воздух. Окончательно порвал рубаху о торчащие из рам гвозди. И всё ещё тянулся наружу. Без сожаления и задней мысли. Я так быстро постарел и иссяк. Вдали заметил голубятню. Горизонт начал казаться размытым. Белоснежная птица летела прямо ко мне, будто бы я — то, что она ценит больше всего. За что готова отдать свою жизнь. Я протянул к ней праву руку со шрамом на ладони. И упал. Вниз. Не так, как по лестнице. Свободно. И с желанием жить.