Синий давящий мрак в душных чертогах безысходности. Напирающие под разным углом обстоятельства ковыряют своими мерзкими щупальцами все более зыбкие руины покоя. Господи, когда же ты придешь ко мне и освободишь от ненавистных пут? Я устала убегать , прельщаться призрачной свободой отрешения, ибо оно преходяще, и жизнь клокочет в груди неизменной круговертью , мучительной, разделяющей. В груди обитает жизнь , настолько пошлая, что вряд ли она может обитать, это лишь одна из жалких попыток все облагородить. А в животе другая, совсем другая жизнь, но тоже ненавистная, омерзительная , обременяющая. А кабы я только могла избавиться от этого кровососущего комка, паразитирующего во мне. Но мы едины, не по моей воле. Господи, я жестокая , ничтожная женщина, но прошу, дай мне шанс, дай мне воспарить, как раньше , хоть бы и в последний раз. Так молилась Оксана , бледная, понурая , беременная в шестой раз. Ее рыжеватые кудри небрежно спадали на безвольные плечи , а на коленях лежала закрытая библия. И худой палец непроизвольно всосался в красивый черный переплет, и громадная скрежещущая тщета буравила Оксанин мозг, ибо не суждено ей было отведать божественной мудрости, только сущие страдания в пренебрежительном безмолвии напирающего отовсюду мира. В последнее время Оксана много думала и чем больше она думала, тем больше тупая боль отчаяния овладевала ей, ибо Оксана понимала, что не была той, кем себя считала, кем считали ее другие. И дело даже не в том, что она была кем-то другим, а в том, что на самом деле ее вообще не было. То есть физически Оксана существовала, как и любая другая женщина, она имела паспорт, знакомых , друзей, свой небольшой домик с запущенным садиком, детей, собаку, но это было не то . Оксана ощущала себя околоживой машиной, и, главное, довольно примитивного строения. Она даже не могла вести осточертелую партию с гневным напором плохой актрисы, она была никто , ничто, жалкие лоскуты мнимой личности, проросшие на почве забвения истинной жизни. А что есть истинная жизнь? Уже долго Оксана пыталась размышлять над этим, каждую свободную минуту скидывая клетчатый , когда –то старательно сшитый фартук, и уходя в садик с библией, которую порой и не открывала. Вот и сейчас она так сидела, унылая, жалкая, среди потрепанных деревьев, мигающих причудливой мозаикой света-тени на глянцевитых листьях. Вдруг таинственную оберегающую тишь садика распяли, пронизали острые детские голоски , различающиеся, как близ стоящие ноты, или родственные оттенки…Оксанины дети…Она ненавидела их, когда они мешали ей думать, ненавидела как надоедливую мошкару , липнущую к самому лицу и , еще хуже , лезущую в глаза. “Идите , идите, ну …живо…Сережа , займи детей, пока я приду, идите … ”, - она отмахивалась от льнущих со всех сторон детей. Оксана не могла разобраться в своем отношении и к ним тоже. Только Павлик не ушел, скромно стоя сбоку скамейки и делая вид, что занят желтоголовым одуванчиком. Оксана почему-то была не с силах его прогнать. Она вообще не могла ругать и наказывать его, как других детей, не могла позволить себе и малейшей незначительнейшей грубости к этому смугленькому светловолосому мальчику. Павлик не был похож ни на нее , ни на Павла ни внешне, ни характером , но Оксана всегда чувствовала себя как-то особенно близкой с ним, он был словно ее маленький близнец, словно ее второе я , терпеливо всматривающееся невыносимо невинными глазками, без упрека, но с какой-то неосознанно острой болью. “Чего ты такая грустная, мамочка?” Оксана рванулась к нему всем своим существом , должно быть, впервые ощущая себя полностью единой в намерении, желании , действии и мощнейшей любви, растворившей все ее существо в этом ребенке…как будто он и не ее ребенок, как будто и вовсе не ребенок, но все, все , весь многообразный мир, вся многоопытная жизнь, вся постижимая мудрость. Оксана прижала свою хлипкую щеку к его цветочной щечке. ”Ничего, Павличек, я не грустная, когда ты со мной. ” Она ощущала связь с ним гораздо большую , чем с ребенком, которого носила во чреве. И, казалось, что если в эту минуту оторвать от нее Павлика, то страдания будут также сильны, как если бы отрезали руку или ногу. И даже изворотливый ветер не мог протиснуться между их сросшихся в желании близости щек. Но с обидной внезапностью хлопнула калитка : пришел Павел. И оба судорожно отдернулись, как будто боялись быть пойманными…