Моя Советская Армия 21. Особый отдел.
«Особисты трясут всех и вся, сами при этом потея, бледнея и лишь мощным усилием воли, как положено настоящему офицеру Советской Армии, сдерживая непроизвольную дефекацию».
Из армейской байки.
Если бы особист копнул поглубже, да залез в нижний ящик стола, то вытащил бы оттуда не только фотоаппарат, но и кинокамеру для восьмимиллиметровой плёнки, которые по моей просьбе привезла мамка во время очередной побывки. Я увлекался до армии киносъёмкой и захотелось запечатлеть в армии на память своих друзей и место непосредственной службы. Только потом с диким ужасом подумал о невероятном совершённом злодеянии, когда пронёс аппаратуру через пункты охраны секретного предприятия и ребята хором покрутили пальцем около виска. После того, как мозг тупой мой озарился невероятным светом благостного прозрения, то в роту отвозить эти шпионские предметы побоялся, потому и зарыл их среди ненужных бумаг в нижней полке стола у себя в приёмной. В холодном поту и, удручающих мозги размышлениях, пролетела быстро ночь. Но, нет же, заснул на пару часов под утро. Как это я про тот дурацкий сон забыл? Приснится же такое…
В общем осудили меня, со всеми вытекающими последствиями – посадили в тюрьму. Посадка была временной, перед отправкой по этапу в места настолько отдалённые, что не каждый себе представить сможет. В камере ко мне тут же стал клеится с расспросами какой-то мелкий воришка, веером раскинув пальцами в наколках…
— Здрасти.
— Привет.
— Поймали, брателла!
— Ага.
— Дык ты в другой раз поглянь по сторонам, когда руку в чужой карман суёшь. Я тоже хотел кошель подрезать, но ведь енто дело потяжелее будет.
— Я не за это… Меня ошибочно посадили.
— А за чё? Может, за вымогательство?
— Нет.
— За убийство?
— Да нет же.
— Дык, за чё?
— Стихи Высоцкого печатал.
— Чё? — удивлялся карманник. — Кому другому може расскажешь?
— Честно.
— Не лепи, чучело огородное! Скажи ещё за песню «Кукарача»?
— Не, не за песню.
— И сколько за такое дают? Мне, к примеру, год впаяли.
— А меня… Меня на Марс.
— Куда? — заржал сосед по камере.
— Не смешно. Совсем не смешно. На Марс – целину разрабатывать.
— И… И на сколько?
— На два года… Вроде.
— А смягчающие обстоятельства?
— Смягчающие обстоятельства в ящике стола остались. Как найдут, так ещё добавят.
— Ты знаешь, что я имею ввиду.
— Ну тогда – безупречная репутация.
— Э, брат, ты чё? Офонарел? Это отягчающее обстоятельство. Доверься моему собственному опыту: человек с безупречной репутацией пострадает в первую очередь, а вот с сомнительной… Уж как-нибудь, уж как-то так, да выкарабкается. Меня потому и осудили всего на год. А ты, небось, сознался сразу.
— Да.
— Так и знал.
— А ведь точно, хоть и написали в приговоре, что признание является смягчающим обстоятельством, но вместе с ним – на далёкий дикий Марс с обвораживающими ландшафтами.
— Если не омарсианишься, опять чужие стихи печатать будешь?
— Нет, не буду… Буду сам писать.
— Слушай сюда… Как только с Марса освободишься, давай вместе делом займёмся.
— Каким?
— Кошели тырить. Вдвоём намного легче нам будет. Да шучу я… Какие кошели? У мирных граждан? Ты, чё? У государства возьмёмся умыкать. У него можно, даже нужно. Ты образованный, зубы сможешь заговорить, а я в это время раз – и до свиданья. Потом поделим, конечно. А?
— Нет, только не это.
— Ты чё, меня за чмыря в башке вислоухой держишь?
— Упаси Боже. Я в университет буду поступать.
— Куда? Собаке под хвост его повесь! Вот здесь – в тюрьме, если ты его закончишь, то только он – тюремный университет принесёт тебе в жизни хоть что-нибудь. Ты думаешь – так и пойдёшь в большие люди со стихами и университетом?
— Не знаю, наверное.
— Пробежит время, и ты пройдёшь мимо меня – депутата или председателя какого-нибудь учредительного совета. Проковыляешь на хромой ноге в дырявых брюках и истёртым лицом, скидывая шапку и кланяясь низко. Непрестанно будешь выражать мне своё почтение, предлагая за сто рублей написать мне стихи с поздравлениями на день рождения многочисленным любовницам. Не спорю, что появится к тому времени штук пять или шесть книжек за твоей подписью, а с моим автографом одновременно будут сотни и сотни тысяч акций. Твои книженции оценят два-три дурака, такие же как и ты сам, а мои акции побьют все самые немыслимые рекорды. А теперь скажи-ка сам, хрен овсяный, какой университет лучше: тот, что ты по жизни закончишь, или который я сейчас заканчиваю?
Проснулся ваш покорный слуга, так и не дав ответа. «Какой же дурак, — думал я про себя. — Не надо бы забывать никогда. Но вести себя следует так, чтобы особист не догадывался про это. Впрочем, почему? Почему, чтоб не догадался? Пусть знает, что недалёкий субъект, мол, не соображал, что делал». А ведь была причина, чтобы представиться дурачком каким-нибудь.
— Ну что? Пришёл? — посмотрел особист на меня влажными от постоянной зевоты, усталыми глазами, пережившими бессонную ночь.
— Так точно, товарищ майор! Рядовой Печников по вашему приказанию прибыл!
— И знаешь, наверняка, почему ты сюда прибыл… Представляешь, хоть на мгновение, куда?
— Дык, это… В особый отдел.
— Это что? — показал он кивком головы на печатную машинку, уютно примостившейся на краешке массивного стола.
— Машинка из приёмной…
— Иии…
— На ней секретарша печатает приказы, а сейчас ищет её уже, наверное, пока я здесь.
— Иии…
— Генерал будет ругаться.
— На, отнеси… — буркнул быстро майор, выбирая отпечатанный лист со стихом Высоцкого, и пряча его в ящик стола. — В обед – ко мне!
— Есть!
Конечно же, я слукавил, сказав майору про машинку, ведь достал же уже запасную – заранее, перед самым уходом, сославшись на то, что этот аппарат пришлось отнести в ремонт. Два раза за утро сумел соврать и мне поверили. Не каждому дураку такое удаётся. Нет, я не смакую собственную изворотливость, которую терпеть ненавижу ни в себе, ни в других людях, так уж получилось совершенно спонтанно – само-собой.
Есть ничего не хотелось. Я собрался с духом и думая про себя, что не может быть такого, мол, из-за Высоцкого: «Что-то там на меня имеется, наверняка». Пришлось подождать майора около кабинета, пока тот не освободился после обеда. Он шёл довольный, видимо культурно отобедав жирной вкусной пищи, поскольку смачно вытирал платочком уголки губ и лоснящийся лоб в глубочайших залысинах, с мельчайшими складками от постоянных дум – где бы и кого ещё околпачить.
— Ждёшь?
— Жду, — ответил я, стараясь любыми путём не смотреть особисту во всевидящие очи, пронизывающие насквозь.
— Ну, проходь, тоди… Коль на земле твёрдо ногами стоишь. Или трясутся коленки-то? Не зря трясутся, уж поверь!
Я вжал голову в плечи, сгорбился, будто навалили кирпичей на холку и, ничего не понимая, прошёл внутрь помещения. «Чё он так резко озадачивает? — стреляло в голове. — «Что у них может быть на меня? Уже всё, что можно в голове ночью перебрал».
— Это что такое? — без дальнейшей артподготовки, сразу озадачил меня майор, показывая чёрную копирку с чётко-обозначенными на просвет строчками.
— Копировальная бумага.
— А почему она у меня?
— Не знаю.
— Что ты должен делать с черновиками, копирками и другим мусором, оставшимся после рабочего дня.
— Сжигать. — отвечал я, а сам ломал одномоментно голову: ведь да, я действительно ежедневно ходил на первый этаж и в специально-отведённом помещении, где стояла печь, сжигал не нужные бумаги потому, что так было затребовано особым отделом, чтобы не было утечки секретной информации, не могло тут быть осечки.
— Во-во… Почему эта копирка из приёмной генерала Федоровича у меня? Глазёнки-то не прячь! Почему?
— Я не знаю.
— А кто знает? Высоцкий?
— Где вы её нашли? Я всю голову сломал уже.
— На улице нашёл…
— Слава Богу!
— Это что ещё такое?
— Потому что на улице не может быть и не может быть такого никогда! — говорил облегчённо я, выдыхая весь скопившийся от напряжения воздух, ведь за пределы здания ни коим образом данная бумаженция попасть не могла.
— Так, ладно… В рабочее время запрещённую книжку Владимира Семёновича кто распечатывает?
— Я распечатываю, делаю альбом с фото и стихами. Но не запрещённая она. И не в рабочее время, а после… Когда никого нет.
— И это пока оставим… Кто в секретной форме написал, что в семье нет судимости?
— Я… И это, честно, единственный мой грех, который совершил только из-за того, чтобы не быть изгоем в моей Советской Армии.
— Это что ещё за разговорчики?
— Нет-нет, ничего… Так я, про себя.
— Значится так… Что же нам с тобой сделать? А?
— Не знаю…
— Пожалуй, есть место, куда тебя отправить… Догадываешься?
— На Марс?
— Зачем?
— Дык, это… Целину, как её там… — дрожал мой голос как никогда и нёс любую ахинею, не осознавая оной.
— На хрен, тебя! На хрен, дебилоид! И чтоб машинку в сейф после пяти запирал!
— Есть! — рванул я с места, чуть не наделав с великого волнения больших дел.
— Стоямбо!
Встал столбом я моментально, не соображая и не чувствуя совсем ничего и только по мозгам стук кувалдой оглашенный: «Чего ж опять не так? Чё летать-то не умею?»
— Впрочем, в некоторых случаях можешь не запирать, когда я дежурить буду. Отпечатаешь и мне альбом, да и лейтенанту нашему из отдела… Короче, сделаешь в двух экземплярах, как себе! Вопросы имеются?
— Никак нет!
— Двигайте на свое служебное место, боец!
— Есть!
— И генералу, чтоб – ни-ни…
Спускался с шестого этажа будто оплёванный. С другим каким-нибудь майором я бы так не разговаривал. Но про этого особиста по управлению среди солдат столько слухов ходило, что страшно становилось только от одного вида его. В мозги что-то жёсткое нахлынуло, лицо в кислый лимон преобразовалось и ведь чувствовал я, что развели, как последнего дурака, коего я в себе и представлял. Но ведь столько вполне серьёзных аргументов сразу мне привёл этот грозный дядя, что в не столь давние времена – запросто к стенке можно было бы угодить. Как там говорил Александр Сергеевич в стародавние времена: «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Ведь, помимо всего прочего, чувствовал я себя, одновременно, счастливым человеком. А как же иначе? Была же, вот совсем недавно, заветная мечта. Стучалась ещё как, чтоб поскорее избавиться от непредвиденного наваждения. И вот она осуществилась – заветная мечта счастливого человека, который достиг, чего хотел, а остальное не столь важно. Но и грустное примешивалось с каждой нижней ступенькой о том, что можно чисто психологически поставить любого человека на нужное место и вить потом из него веревки. Особенно тяжело стало, когда секретарша поведала, что этот майор–особист крутился около неё, когда меня не было и разглядывал одну из копирок, которую, скорее-всего, и умыкнул, для подшивки в моё дело. Мол, дела таковые на каждого, кто в управление находится, имеются у них завсегда.
Вот как бывает в нашей жизни: вроде и есть вина, но незначительная, ведь не может быть такого, чтобы хоть кто-то из нас ходил совершенно чистенький; но находятся люди и раскручивают, накатывают, а потом этого человека приспосабливают под свой каток. Нет-нет, не плачусь я – по делам моим досталось, лишь жалко времени, которое мог бы использовать на девчонок и культурную программу, ведь месяц целый на особый отдел пришлось ишачить мне с особой ослиной эффективностью.
Легко отделался...
Нежуковский
чт, 04/03/2021 - 04:41
А представляешь, сколько мальчишек вот из-за таких глупостей дурацких от недалёкости ещё детского ума - с одной стороны, и непозволительных преступных действий - с другой, совершённых одним и тем же лицом, просто-напросто исчезло с лица земли в определённые времена. Ведь попробуй докажи, что ты никакой не агент, а просто дурак))) Да, я понял потом - что к чему, дошло, наконец-то))) к концу армии))) Может потому и нельзя давать слишком много воли, потому что возникает достаточное количество поводов для разгильдяйства. Ведь мы часто очень ругаем строгие порядки с извергами-командирами и идиотами-начальниками, но на себя-любимого, ох как неохота в зеркало правды посмотреть!
дядя Вова
чт, 04/03/2021 - 10:38