Перейти к основному содержанию
Расстегай Павлович Гаврюшкин, пятидесятилетие (отрывок из...
Как весело начинать новое повествованье! Как весело знакомиться с новым героем, его обликом, судьбой, его похвальными или, напротив, скверно порицаемыми привычками бытия! Как весело, впервой заслышав ещё непривычное уху имя, сверяться с потаённым архивом душевных знаний, радостных надежд и чаяний, ежеминутно вопрошая внутри себя: это он, точно ли он, тот самый? И убеждаясь в достоверности, правдивой достоверности ожиданья, счастливо окрылённым автором жать новому сотоварищу руку, приглашая его в попутчики на долгом, ясном и вольготно разливающемся пути затейливого песнопенья... В путь, в путь!.. Куда ж пойдём?.. Расстегай Павлович был опечален... Расстегай Павлович был несчастливо опечален и расстроен... Расстегай Павлович пребывал в весьма безрадостном расположении скорбно вопиющего, унылого своего духа... Впрочем, огорчительное беспокойство его тонко организованной натуры было вполне обоснованно и справедливо. У Расстегая Павловича нынче был юбилей, вернее сказать — юбилей и некоторая знаменательная в его судьбе дата, сказать определённее и точнее — дата и одновременно годовщина, годовщина из разряда тех безоговорочно отмечаемых всяким добрым человеком годовщин, которые именно запоминаются баснословно неизбывным размахом взволнованного торжества и наигранным ликованием поздравительно многословного доброжеланья. В снисхождении человечьего общенья эти годовщины одобрительно именуются днями рождения, днями варенья или же и вовсе кратко да незатейливо просто – днюхами полувекового достоинства. Однако же наш Расстегай Павлович, несмотря даже на значимость знаменательного события, был что называется несколько не в себе. Вообще, стоило бы наверное оговориться, что Расстегай Павлович по давней записи документально заверенной метрической выкладки именовался вовсе не Расстегаем Павловичем, но именно Александром Павловичем, и что носил он вполне благозвучную и приятную для образованного слуха фамилию — Гаврюшкин. Отчего, где и когда к особе нашего героя намертво приклеилось прозванье Расстегаем Павловичем, никто уж не мог и припомнить безоговорочно точно и верно, поведать о том не смог бы пожалуй и сам Расстегай Павлович. Во-первых, по путанной давности воспоминаний раннего детства, во-вторых же, по похвально устоявшейся, ничем не возмутимой, не оскверняемой малейшим намёком сомнительного неудовольствия привычке, привычке именно и единственно к этому, достойному несомненно заинтересованнейшего уважения прозванию. Сам Расстегай Павлович, при знакомстве, без тени малейшего смущения неизменно и тотчас же рекомендовал себя именно Расстегаем Павловичем. Оттого-то мы также будем верны этой традиции именования да обязуемся и впредь, имея ввиду Александра Павловича, упоминать Расстегая Павловича, говорить о Расстегае Павловиче, печаловаться и утешаться вместе с Расстегаем Павловичем и вести повествование, озвучивая в заглавных героях именно и только Расстегая Павловича Гаврюшкина. Заметим ещё одно, нам неведомо собственно значение прозвания Расстегай — и Бог весть что бы оно долженствовало собою знаменовать, автор оставляет на осмотрительное соображение читателя догадливую находчивость словообразовательно любопытствующих изысканий. Расстегай Павлович медленно шёл по благословенно разогретому летним солнцем тротуару. Свежесть и живость предстоящей его взорам картины, картины утопающей в густой зелени клёнов, каштанов и тополей полупустой воскресной улицы, как-то дивно и чудно отзывалась в сердце Расстегая Павловича интонацией грустно уединённого размышления и печали. Нельзя бы сказать, что на душе нашего героя было дико и сумрачно, но вместе с тем какое-то странное, неуловимое чувство, быть может, даже несколько поэтическое чувство невысказуемого лиризма и тонко воодушевлённейшего смятенья тайно тревожило скорбяще очарованный его дух. Именно в такие минуты иные из малахольно безумствующих граждан, крикливо причисляющие себя к плаксивому племени изнеженных поэтов, именно в такие минуты они, эти самые граждане, подвигаются на похвальное самоотверженье авторского зуда да на сочинение многостранично бездарнейших побасенок и враков. Во всяком случае наш Расстегай Павлович не был поэтом, и оттого смеем положительно утверждать, что нахлынувшие здесь и сейчас на него чувствия носили невинный оттенок безыскусственного прямодушья да неподдельной искренности.