*** Помилуй, Бог, меня за то, что я не жил. За то, что памятью своей не дорожил. За то, что дождь. За то, что просто ветер. Очнувшись утром, лёжа на спине, Я вижу свет, идущий по стене. Я вижу свет, как никогда на свете. Прости меня за то, что вижу я. Прости меня за то, что слышу я. Но видеть не могу и замираю. Как свечка, что у ветра на краю, Я у черты невидимой стою. Прости, помилуй – тихо повторяю. *** Это лето не про нас, Это солнце не про нас. В ателье поблекли фото: Профиль и анфас. Здесь природа не моя, Здесь природа не твоя. Подмосковными ночами Трели соловья. Ждёшь чего-то, ждёшь – и вот: Выстрелят во тьме в живот. Ну а жизнь – она не спросит, Просто так уйдёт. *** Ну вот, за калиткой густеющий мрак. А что ещё там, за калиткой? Ты это увидишь вблизи, просто так, Под отвалившейся плиткой. Какой-то цемент, паутинка, провал... И даже коснуться противно. Как будто бы кто-то рисунок порвал, Да нет, изувечил картину. И этого ради ты делал ремонт, Немецкие клеил обои, Чтобы с изнанки, в клозете, так вот Увидел совсем ты другое? Какую-то мерзость, какой-то сквозняк, Какую-то жизнь без просвета. Да как же так можно! Да так же нельзя! Да что ж это, что же это? И эта калитка, и всё, что за ней, И всё, что за тем, что за нею... - Что ж, если так страшно, сиди, костеней. - Да я и сижу, костенею. *** Всё живое и мёртвое, Всё молчанье и звук, Всё нетвёрдое, твёрдое - Выпадает из рук. И в сиянье отчаянья Всё видней и видней Этот звук и молчание, Эти блики теней. Эта линия тонкая, Этот прочерк земной. Всё негромкое, громкое, Всё, что было со мной. *** Под лучами солнца солдат стоит на плацу, Не видно его лица. Он мысленно пишет матери и отцу, Хотя уже нет отца. Он мысленно пишет: Как вы живете, как Здоровье и как дела? Я здесь охраняю дивизионный флаг – Оказана честь была. Не видно лица его, формы не виден цвет, Он мысленно пишет: Здесь У нас дисциплина и дедовщины нет, А только устав и честь. Мы с кем-то воюем, но враг почти побеждён, Здесь каждый солдат, как брат. Прости меня, мама, но мне часто снится сон: Я не вернусь назад. И завтра, и после и через пятнадцать лет - Я сын без лица. Ты знаешь, какой здесь неистовый светит свет. Прости. Поцелуй отца. *** В пыли и шуме застыл проспект: Остановился, как миг. Был ли когда-нибудь он воспет? Стал ли героем книг? В этой блестящей и злой пыли блик порождает блик. Здесь применим и такой закон: Миг порождает миг. Пылинка, взлетевшая высоко, Станет героем книг. Мир бессмертен и обречён. Мысль переходит в крик. Перебегая на красный свет, Не замечаешь путь. В пробке огромной стоит проспект. Если сверху взглянуть, Мысленно скажешь: здесь Бога нет. Есть ли здесь кто-нибудь? *** Сказал поэт: На свете счастья нет. Горит окно, и человек читает. Зеленоватый теплится рассвет, Лежит жена, покорная, чужая. На свете счастья нет, а есть покой. Спокойный дух и ко всему покорный Домой идёт. Плывут над головой Дубов и лип торжественные кроны. И если знать, что смерти тоже нет, А есть любовь, прозрачная, как воздух, То одиночества зеленоватый свет, То просто свет, теряющийся в звёздах... *** Из какой пустоты Ты читаешь меня, из какой высоты? Когда тащишься днём бесснежным, голову наклоня, Когда снег не танцует, и воздух так ясен, Ты – Ты читаешь меня. Я иду, как по Брайлю, силюсь, но не могу, Тщетно всматриваюсь, но вижу лишь этот снег. Это белое-белое, я пожизненно не солгу, Потому что живу во сне. Ты читаешь меня, читаешь, не открывая глаз, Из такой высоты, где не важно, зряч или слеп. В этом сне я закрыл глаза, но свет не погас: Вижу я, как танцует снег. *** Мир полон звуков. Одуванчик жив. С растрёпанных ветвей слетает птица. Под ярким солнцем слепнут гаражи. И у шмелей задумчивые лица. Звенит, вгрызаясь, быстрая пила. Остановил мгновенье старый тополь, И с хрустом крона книзу поплыла, И дурачок от радости захлопал. А одуванчик жив. И тишина Пульсирует в его прозрачной плоти: То ль музыка до слёз обнажена, То ль мир застыл на полуобороте. *** Белое море. Колючий песок. Лето от осени на волосок. Медленных барж неживые огни, Мы на причале одни. Ты наблюдала, и я наблюдал Дробной луны вертикальный овал. Слева от бухты чернели склады, В воздухе запах железной воды. Мы изменить ничего не могли. Лето распалось, исчезло вдали. Осень молчала. Я тоже молчал. Билась вода о причал. *** Сверкали звуки в осеннем парке, Москва под луной плыла. Пел припозднившийся зяблик жалкий, И песня, как свет, была. Горели окна высотных зданий На том берегу, вдали. Горел фонарь на подъёмном кране, И баржи с огнями шли. Я шёл и думал: какое дело, Что ночью здесь тоже свет, Что птица какую-то песню спела, Что счастья и смерти нет. *** И будет час, когда твои зверята, Медведь, волчок, лягушка и сова - Вдруг оживут. Как далеко, когда-то Их оживляли детские слова. «Встань и иди» – и по любой погоде, Сквозь белый дождь, кипящий по земле, Идёт волчок с заплаткою на морде, Лягушка пляшет пузом на столе. А ты стоишь, как неподвижный Будда, Под зонтиком в черешневом саду. Идёт волчок. И кажется, как будто Не он идёт, а я к тебе иду. Проснувшийся в промокшей тесной шкуре, Не чувствуя набитых ватой ног, Иду к тебе сквозь белый дождь и бурю И улыбаюсь: я не одинок. *** Нет, ничего не прощу, и если даже Ты ко мне в дом виновато войдёшь сама - В чёрном застыну разбитом тобой пейзаже, Коркой смолчу с обеденного стола. Ты мне шептала: я лишь твоя, и только. И запрокидывала голову к потолку... Сколько ты мне врала, обещала сколько? Я сосчитать не мог и теперь не могу. Лето и осень твоими глядят глазами, Зима и весна в спину тобой глядят. Ты умерла. Что же скажу я маме? Белый конверт твоею рукою смят. Ты через голову мой надеваешь свитер, В зеркале прыгает солнечное пятно. Ты обманула, ты теперь знаменита. Встала из гроба и не моя давно. Вот ты несёшься к морю в автомобиле, Вот улыбаешься диким цветком в экран... Ты ведь не хочешь, чтоб эти тебя любили? Ты же ведь помнишь, что я тебя не отдам? Я ничего не могу изменить, мне плохо. Тонкие стены, захлёбывается вода. Минута к минуте, вздох в пустоте ко вздоху. Будь не моя. Будь надо мной всегда. *** Нависла над городом пелена. Был выключен свет и звук. Пока мы спали, была война. Но мы не сжимали рук. Но мы не шагали колонной, в ряд, Свой не печатали шаг. Мы были теми, которые спят, Под тихим крылом дыша. Когда мы проснулись, был снова мир, Был звон и плывущий свет. Мы зубы чистили, ели мы, Не веря, что нас здесь нет. Ведь если скажут огонь – то огонь, А если война – то война. Мы в воздух поднимемся, только тронь, Но в радио – тишина. И солнце жёлтое, и облака, И облака, и свет Насквозь пронзают меня, пока, Пока нас на свете нет. *** Как-то всё криво слеплено в этом районе. Не авоська растёт из бабы, а наоборот. Мне подстригает волосы тётя Тоня, И тётя Тоня, как мир, надо мной плывёт. У тёти Тони родинка на подбородке И шея красная, как у портового мужика. Но она не такая, как местные эти тётки. У тёти Тони рука, как перо, легка. Тётя Тоня мурлычет, подпевая радиоточке. У неё глупый голос и никудышный слух. Дыхание, пауза. «Какие делать височки?» И руки твои, как лебединый пух. Невидимо, мягко, как таинство, как спасенье, Над этим убожеством, над мелким добром и злом Твои руки плывут, и слышно иное пенье На ином языке и в районе каком-то ином. Мертвецы закадычные пиво пьют на балконе. Окаянное небо сохнет в кривых ветвях. Всё сравнимо со всем, кроме рук твоих нежных, кроме, Кроме музыки тихой, выносимой сердцем едва. Возвращаясь дворами в свои дорогие стены, Слышу гул частной жизни в хрущобах и злой траве, Понимаю бесценность, твою принимаю цену, Прижимаю руки к разбитой своей голове. *** Взять со стола зелёную книгу, Открыть наугад. Видишь, как бьются – я не постигну – Вьются, шуршат Лица и лица родных и знакомых, Близких людей. Выйдет старик из зелёного дома, Плут и злодей. Выйдет и скажет. А что – непонятно. С хрустом притопнет ногой. Как теперь жить, как проснуться обратно, Если ты снова другой? Если трясут тебя страшные руки, Если трясётся вокруг. Слышится если в хрусте и стуке Хруст лишь один и стук. *** Что ты сжалась, как комочек, на большом диване? Что ты уши навострила, почему не спишь? У тебя смешная морда с длинными усами. Ты иначе, чем обычно, на меня глядишь. Знаю, мне не разобраться, у тебя – повадки. У тебя шуруп под кожей, шрамик на бедре. Врач тебе наркозы делал, надевал перчатки... Как тебя не разморило на такой жаре? Ты меня почти пугаешь этим длинным взглядом. Я как будто в нем читаю: «я была с тобой». Не бросай меня, ты слышишь, будь со мною рядом. Ты тихонечко киваешь круглой головой. *** «И здесь я тоже был» – и подпись: Вася. Автограф не без умысла. Весна. Стоишь в забытом, обветшалом классе У бледного закрытого окна. Такая тишина и запустенье. Осколок мела. Глобус на полу. Как памятники, мёртвые растенья Горшками в ряд поставлены в углу. И жёлтый свет. Куда же здесь без света? И снова я не выучил урок. И снова запинаться: «Призма – это…» И пол, скрипя, уходит из под ног. И где был я? Не записал, не помню. Вокзал какой-то... Дым какой-то, свет... Какой-то дом, бессмысленный, огромный... Всё то, чему названья нет. *** Над осеннею слякотью, бурой листвой Белый воздух вставал, шелестела заря. Из больничного корпуса выбрался кот, Потянулся бесшумно, бесшумно ушёл. Ты лежала под капельницей, и врачи Начинали, позёвывая, свой обход, Молодой ординатор прошёл по рядам, Сказал тебе «здравствуйте» и покраснел. И прекраснее не было ничего, Чем осеннее утро, молочный рассвет, Чьи-то тихо шаркающие шаги, Отдалённые всхлипы и кроткий смех. Вспомнишь ты и смеёшься, года спустя, Прижимая тёплые костыли, Как серьёзен был покрасневший врач, И гулять по парку одна идёшь. *** Опишешь ли кошку мгновенно, с натуры? Изгибы игрушечной мускулатуры, Иначе, горизонтально стройна, И шахматной если была бы фигурой - Съедала бы даже слона. Сейчас она спит, изогнувшись ракушкой. Иной раз протяжно вздохнет, как старушка, Поджав под себя локоток. Дотронешься пальцем тихонько до ушка: Захлопает, как мотылёк. Любуюсь минутами пробужденья: Потянется в сладком изнеможенье, Зевнёт бледно-розово мне. И снова, не справившись с негой и ленью, Расстелется на спине. Твой бледный живот с ручейками сосудов, И лапы, и шея струятся отсюда В какой-то иной уголок. Я мою тихонько на кухне посуду И знаю, что не одинок… *** Жил на свете я хорошем, В честной музыке простой. Улыбался я прохожим, Делал жёлудь я похожим На китайца с бородой. После школы, вечерами Книжки разные читал. Не ходил гулять дворами. Я себя, как зайчик в храме, Цепенея, ощущал. И над жалкой головою, Над зачаточной душой - Небо ярко-золотое, И с протянутой рукою Ангел реял небольшой. И иначе ведь не скажешь: Что ты делал – жил когда? В воздух выстрелишь – промажешь, Не туда совсем укажешь И уедешь в никуда. *** Когда приходит ночь без сна, И ты ко мне войдёшь, Лампадою озарена – Меня охватит дрожь. Как под ноги растение Бросает семена - В полёте и падении Восходят имена. И я, теряя, узнаю Всё то, что не вернуть. Простую истину твою, Твою святую суть. И мой огонь умеренный Взлетает на краю. Как школьник, неуверенно: «Останься» – говорю. И всё случается опять. И снова ты со мной. И снова я беру тетрадь, И почерк там иной. И звёзды бесконечные, Чужая речь опять. И делать больше нечего, И слов не разобрать. *** У него в кармане зажигалка и коробок. К бывшей жене он идёт, дядя в плаще. Там угрюмый пацан, огрызающийся на «сынок». Они пьют чай и не о чём вообще. Ни о чём, как будто не было этих лет. Та же осень, облетающий клён в окне, Тот же диван, тот же зелёный плед. Та же кошка, но нет, показалось мне. Она всё помнила: две ложечки сахара, пастила... Спросила про Надю… «Настя», – поправил он. И прежняя кошка (та, которая умерла) К ногам приникла под ложечки тихий звон. *** Бедный пейзаж, ты моё отраженье. Лиственность леса, трава ни о чём. Поездом движимый, замер в движенье. Сходишь на нет у меня за плечом. Чай в подстаканнике, осень господня: Дай мне увидеть – о том и спою. Бедный пейзаж. Как я беден сегодня. Я тебя заново не узнаю. Ты отобрал у меня эти клёны, Тайное золото на просвет. Что же стоишь, что глядишь удивлённо, Будто бы нет меня, будто бы нет. *** Что же ты смотришь, мое человечество, На неживую звезду. Будто бы там было наше отечество, Тайные птицы в саду. Будто бы все мы очнулись и вспомнили Голос под тенью листвы, Тихую музыку, звуки продольные, Страх неземной высоты. Что ты гремишь захудалою песнею, Бедное тело мое. Ты заслужило посмертую пенсию И небольшое жилье. Там, где смыкаются ветви и музыка, И никому не нужны Письма отечества, звездочка узкая, Старые глупые сны. *** Седина в голову, а бес в ребро, И по снегу рыхлому летним шагом Он в своё замшелое идёт бюро К Леночке и диким уже бумагам. Песенка, как водится, про любовь. Инженер, негордый отец семейства, Учащённо дышит. Играет кровь. Леночка слетает, как ангел детства. "Почему, – он думает, – так всегда, Когда жил и прожил свои две трети - Обязательно въедет в тебя беда? Как же Надя и как же дети?" С Леночкой обнявшись, ныряя в снег И снежки лепя, хохоча неслышно, Он уже планирует свой побег, Обречённо думая: "Третий – лишний." А потом, в тепле выходного дня Он в смятенье к Чехову припадает И решает: «Это – не про меня» И всё злее дальше его читает. *** О чём горишь, церковная свеча? О чём твой запах, треск огня неслышный? Твой человек, ведомый и послушный Стоит во сне под остриём меча. Стоит во сне и видит, как во сне Играет дождь, идёт трамвай осенний, К стеклу прилип чужой ребенок сонный, И рельсы пролегают по стране. О чём ещё вся эта жизнь и свет? Страна чудес, неровное сиянье? Твой человек в минуте от спасенья Как свечка, замер. А спасенья нет. А есть трамвай, прозрачное окно. Прозрачный дождь, проснувшийся и хлёсткий. Чужой ребенок, не чужой давно. Колючих глаз насмешливые блёстки. *** Я тебе непременно хотел рассказать, Как нам следует нашу дочку назвать, Чтоб жила она счастливо так же, Как мы жили с тобою однажды. Мне во сне это имя комарик шепнул И, как рыбья чешуйка, во мраке блеснул, Я забыл и хожу как в тумане: Катя, Оля, а может быть, Аня. Непременно мне надо заснуть и опять На опушке лесной комара повстречать, Чтоб счастливое имя напомнил, И чтоб я его крепко запомнил. Обниму я руками упругий живот, Где счастливая дочка неслышно живёт, Окруженная вещими снами, Катя, Оля, а может быть, Аня. *** Я в комнате сидел, она была бела, По стенам чёрные висели зеркала. Вошёл старик со сложенной газетой. Сел в кресло и газету развернул, Уткнулся в строчки, будто бы уснул. Всё замерло. Ни музыки, ни света. Седая мать с вязаньем на руках, Отец, сидящий в кресле в облаках Со старым синим томиком Жюль Верна. Всё только начинается, гляди. Как будто птица рвётся из груди И вырвется, и вырвется, наверно.