Всё равно не сверну, Не сойду с леденящей тропы, Где четыре стены безутешного мокрого снега. Я у жизни в плену Наедаюсь небесной крупы И смотрю, как земля опускает тяжёлое веко. Ей теперь до весны Не глядеть в голубые глаза, Что всё время впритык – не моргнут, не заплачут от ветра. От стены до стены Надо мною идут образа, Потому я держусь и врастаю в свои километры.

Покуда русская строка На землю русую ложится, И бескорыстные снега Встают кормящею пшеницей… Я душу дряхлую ношу… Ручьи ль бегут, дубы ль желтеют… Я душу сызнова пишу, В своём девичестве старея. В улыбках месяца, дождях И полнолунных междометьях. На двух толковых словарях И бестолковом табурете. Что я, что снег, что камень с плеч - Ни в ком когда-то не останусь… Но будет литься непрестанно И Божий свет, и Божья речь.

Не повторяй в словах То, что глазами спрошено. Что бередить… мертва Этой любви горошина. Не расцветает дробь В сердце моём подстреленном. А под стогами – скорбь... Годы давно не зелены. Я не пойду назад – Чудо туда не явится. Пусть в тишине слеза Камнем под горку катится. На золотых перстнях - Проба стоит отчаянья. Не выдавай меня В пытках часов молчания.

Ты – застарелое сомненье... Рука иль бездна? Грех иль дар? Ты – мой душевный ричеркар И сил неравных уравненье. Мы – не страдавшие любовью,- Лишь только именем любви… Сидит над нами херувим И чай на звёздах нам готовит. Не преподобны мы… родимся Ещё… ещё… потом ещё. Кто кем друг с другом воплощён… И возрастём, и убелимся. Ну а пока за языками С рожденья мёртвое «люблю»,- Апрелю врём и февралю, И чаевару с котелками.

Тянутся снова друг к другу Свеча и десница. Господи, мы что-то пишем – Мне это не снится. Лик Твой со мною на тонкой Тающей ножке, Значит, накормим тетради Февральской морошкой… Значит, накормим, напоим И светлые души… Боговым письмам внимают Лишь Божие уши. Села на белую нитку Христовая птичка, В пёрышках небо и солнце, Да к сердцу отмычка… Господи, я завязала Строку узелочком… Пусто… как пусто мне было От точки до точки.

Каким идёшь, тринадцатый февраль? Смотри, встречаю в белом. Твоя ли ветреность, моя ль На ухо мне запела… С калиток ангельских снега Летят и мягко стелят, Бела дорожка, что щека, Сожжённая метелью. Спеши ко мне, февральская душа, Горбатыми хребтами. Берёзы в три карандаша Рисуют нашу память. Приди, зимы таинственная треть, Я сердцем стану шире! И будем мы с тобою греть Друг друга в этом мире.

О, сколько вас - корнелиев зелинских, Плюющих на тетради Божьи. Как ваши холостые рожи – Пробелы между строк и обелисков. О, сколько вас, смеющихся над нами, А после – раздающих извиненья. И сколько вас, встающих на колени За подписи, не ставшие мостами. Но мы, глотая соль озёр чернильных, С ладоней их на землю сходим. И всех живее мы в природе, Хоть крест несём меж плит могильных.

Белые дворы, словно память стёртая. Божие дары… жизнь моя упёртая. Падайте снега, я нища без памяти. День да ночь, а там – поясом мне станете. В нём и соберусь, век уж как на выданье… Грусть моя ты грусть, я тобой прочитана. Сердце всё до дыр выпытала, выскребла, А теперь ложись рядом в небо чистое. Белый-белый холм – счастьем я засыпана. Вся ты здесь со мной, умная да сытая… На краю судьбы с белыми оборками Я во рту земли таю снежной коркою.

Руки твои – лёд. Реки твои встали. Ты – в голубой грот С белых страниц печали. Сам ты земле – пух, Осеней всех тише… Ветры уже вслух Жизнью твоею дышат. Сорок ещё дней В небо врастать стеблем, Ну а пока зрей… Словом держись за землю.

Мы растворялись В снегах и далях… Там наши братья В пески врастали… Летящий ворон Опять напомнил, Как самых верных Клевал друзей… Война – не сахар, и смерть – не сахар - Родины сорок дней… Родины сорок дней! Краюха хлеба Да два стакана Звенящий ветер И медь в карманах… Земля не стала Ребятам пухом По ней свинцовый Гуляет шов… Война – не мамка, и смерть – не нянька – Родины семь боёв… Родины семь боёв! Краснели реки, Чернили память. И нас, как братьев, Морило снами. Но мы, вернувшись Из мёртвой дрёмы, К российским горкам Несём поклон… Война – не святость, и смерть – не благость – Родины крепкий сон… Родины крепкий сон! P.S. Это песня. Скоро её можно будет услышать в исполнении поп-рок певца и композитора Марика.

Я стала осени сиделкой С начала дней, Но вот, молчанья обе стрелки Пришли за ней. Ворон крикливое волненье, Как чёрный снег. Я в этом скорбном воскресенье Нашла ночлег. Три месяца, как три эпохи… И смерти дух. С ним осень замерла на вдохе… Земля ей – пух. Болела, жар сбивала в лужах, Седа, тоща… Я помню взгляд её потухший В подол плаща. Ноябрь – агонии синоним Как долгий стон… А жизнь подставила ладони Со всех сторон. Что дашь, коль прежде оскудела Рука твоя? И кровь бела… и кости белы, И вся земля. Посмотришь впалыми глазами, Поймёшь – не блажь. И всю щепотками, часами Себя отдашь.

Снова осадки… и места Душа не находит. Выйдет-войдёт… и всему остаётся чужой. Есть одиночество в этой бессмертной природе… Помню – когда-то пришлось им делиться с тобой. Хором ревели сердца и церковные свечи, Помню - в глазах вместо слёз застывала смола. Если ты рядом, то мир мой почти безупречен, Только за солнце я весь этот мир отдала. Нет, не жалею… но если в твоей чертодельне Будет когда-то светло – возвращайся, приму. Сколько мы жизней с тобой существуем раздельно… Души, конечно, не в счёт. Это так… по уму. Кто ты такой? На тебя не взглянуть без молитвы, Сохнут святые дожди над твоей головой. Нет. Не боюсь. Я люблю, всё что было убито. Жалости нет. Я безжалостно плачу с тобой. Только одеться, и больше ничто нас не свяжет. Большей любви на сегодня в тебе не живёт. Так ты паршив, что паршиво любить тебя даже… Снег и свеча… я и ты… через боль… через лёд.

Так по-вражески слёзы меня выдают – О себе… о себе… здесь другие не льются. Я тащу на горбу свой солёный обкатанный пуд, И такую меня не подымут небесные руци. Что вы пишете этой больной голове, Перекошенной так, что Господь не узнает? Не прочитан лежит Серафимовский снежный конверт, Под ногами лежит, отпечатки с ботинок снимая. Но к лицу эта белая шапка Земле, Все неровности скрыла, все пятна и шрамы, И смертельные мысли на скудном бредовом челе… Всё идут и идут от небес до земли телеграммы.

Луна сегодня в небе вся - Глаза не прячет за закатом. И осень Девой благодатной В пуху листвяном на сносях. Вот-вот разрежет время связь, Когда возьмёт на полотенце Зимы чистейшего младенца, Лицу небесному дивясь… Стою, забывшая дышать, Того рождения свидетель… Снегирь проводит на рассвете В тоннель луны святую Мать.

Двенадцатая осень на веку – Тишайшая прелюдия для лютни. Блестящими глазами смотрят будни, А я уже заплакать не могу… Как чёрный васнецовский алконост И небо в набухающем предзимье. Деревья, словно дети Хиросимы, Лысея, не идут ни вширь, ни в рост. Двенадцатая осень… я и ты, Звучащие тревожностью Чаконы… Стихи мои – спасённые иконы, Твои стихи – дымящие мосты. /Чакона, Прелюдия для лютни - произведения Баха/

Нет… не живём, мы только гложем, Слюнявим Божий карандаш И вводим цвет под белу кожу, Мы - губ бумажных татуаж. Вдыхаем пыль страничной вошью, На полках дарственных плодясь. Едим и пьём своё подножье И тащим Небо на себя. На сердце – скрип, под сердцем – осень Мертвецкой жаждет тишины, Мы – заторможенные оси Земли, дажбога и луны… Мозоль на самом Правом пальце… Язык у тех и этих мест… Мы - души древние на пяльцах, Нет… не живём, мы только гложем, Слюнявим Божий карандаш И вводим цвет под белу кожу, Мы - губ бумажных татуаж. Вдыхаем пыль страничной вошью, На полках дарственных плодясь. Едим и пьём своё подножье И тащим Небо на себя. На сердце – скрип, под сердцем – осень Мертвецкой жаждет тишины, Мы – заторможенные оси Земли, дажбога и луны… Мозоль на Правом среднем пальце… Язык у тех и этих мест… Мы - души древние на пяльцах, Но, Боже мой... не крестик... крест!

Не говорите, что любила жизнь. Сама скажу. Что разлиновывая землю я, рвалась к ножу И под клинком словечка русского дышала так, Как будто смерть - не просто выскочка, а первый враг. Что словно явь свою последнюю несла в крови, Что был мой облик человеческий, как Божий вид… Казалось, вдох… и будет порванным земной мой срок С комочком сердца канцелярского и веной строк.

Лиственный дождь шумит, Словно помехи на проводе… Мне хорошо в этом городе, Стёршем бока о быт. Тощей сосны костыль – Вехой в синеющей горести. С гжельской полуденной волости Листья смывают пыль. Жёлтые нитки шьют… Ровно пришьётся… намертво К светлой сибирской памяти Пермской земли лоскут.

Зажгу свечу – пусть смотрит, пусть велит. Мой воздух изожжёт она по праву. Родным пятном я стала у земли - На горьком языке её шершавом. Водой в её зажатых кулаках – Солёной, не вместившейся в глазницы. Росой студёной в палевых висках, Проваленных от дум, когда не спится. Какие ей достались имена… И всех ли Тем помазали на царство? Всё катятся под горку времена Без туловищ и права на лекарство. И звёзды, что Ивановы глаза, В которые смотреть уже боюсь я… Другие очи плачут в образах, А этими – лицо глазеет русье. Все соколы – червями по земле… Голубками невест давно не кличут…. Но как звезда блистает на Кремле! Срамное освещать - у нас обычай. В святых костях – всё тем же мы гвоздём… Со всех сторон – алеющая завязь… Да Твой ли Хлеб мы сеем и жуём? Твою ли Кровь глотаем, причащаясь?

Занавески от страха дрожат, Словно тень за окном, словно в сталинском доме – перила. Я смотрю в этот белый квадрат: Как земля сквозь снега по весне проступают чернила. Словно летопись в новых веках, Как наколки на вкопанных торсах гранитных мигрантов… Что-то шепчет бумаге рука, Чтобы проще потомкам искать на земле виноватых… Не вините пришедшую смерть – К прекращению сроков она меньше жизни причастна. Не дано ей прощать и жалеть, Но порой ожидают её, точно первенца счастья. И не бойтесь остаться одни – Одиночества нет, если сердце читает молитву. Не отыщется ближе родни, Хоть совсем не похожи вы с Ним ни умом, ни палитрой. Занавески, качнулись, как знак… Это чьей-то душе уходить через дверь не хотелось. Чьё-то время ускорило шаг, Выходя из тугого, уже постороннего тела.