Осенний вечер...он похож на яму, глухую, чёрную, без мыслей и без слов. А из приёмника вовсю орёт Биг Мама и досаждает хрипотцой своей АрмстрОнг. А вот другой певец сладкоголосый размазывает патоку свою... Ночь оседает медным купоросом за стёклами...Ужели я в раю? - В такой покой я вдвинута, в молчанье, как ротор, с ходу вывихнувший ось. Я как цветок в стакане беспечальна и так же проницаема насквозь. Я чувствую озноб ледащих улиц, где льются листья мерной чередой и еле-еле, как в уснувшем улье, две-три звезды дрожат над головой. Поэзию трудней извлечь, чем корень, когда ангедонией поражён, ты валиум чрезмерного покоя предпочитаешь прелестям её. Ну, до свиданья же - я отбываю в запутанный и дикий космос сна... Не ты ли вслед мне шепчешь, дорогая?.. Нет, это гаснет радиоволна...

в альбом Н.И. Я помню, той осенью поздней дул ветер, как мокрую простынь, листву в темноте полоща. Скрипели высокие крепи. Дремала громада планеты, от качки своей скрежеща. Хоралом вздымались под своды её бесконечные стоны, глубокое, тёмное "у". Летели улиткой тоннеля. И коловращенье постелей утихло для спящих к утру. И город подтопленной баржей лежал и недельною сажей покрыт был. Огарки дерев по паркам уже дотлевали... Развёрстые рощи зияли своей наготою, и свет аллеи пустынные вымыл. И взмыл, небывалый и стылый, до самого неба рассвет. Ну, здравствуй же, боль возвращенья, когда не имеет значенья прожитых времён благодать и прошлое, словно убийца с кинжалом отравленным, снится, меня настигая опять.

в альбом к Т.А. Вот Сириус, звезда Большого Пса, над гребнями холодных крыш блистает. Стоит луна. И вся эта краса как бдительный конвой ко мне приставлен. Уж осень...Тянет в форточку травой, дождём, настывшей гарью, солидолом... А мне давно не жгёт* уже глагол любовью перехваченного горла. Мой адресат забывчив и далёк и слушает почти всегда вполуха - молчишь ли ты или ревмя ревёшь внутри как приполярная белуха. А гласна - только сдержанная боль, приправленная тонкостью печали. Сиди,- мычи с закушенной губой,- с поникшими над рифмами плечами. И хилый вороши в душе огонь под спудом холодеющего пепла... Кинь уголёк в открытую ладонь - она, как и бумага, тоже стерпит. *зная, что правильно будет "жжёт", автор счёл допустимым написать "жгёт"

В поле дышит, в поле стынет голубая глубина.* Как наполненное вымя, персть теплом земным полна. По головкам курослепа, ярым отблеском горя, что литовка, плещет слепо слишком долгая заря. Словно молоко парное, подымается туман по низинам. Шире поле, голубая глубина - глубже. Уж ложатся росы. Сквозь кружало мошкары вижу, как уходит солнце за вечерние костры. И платоновская строчка ходит по полю босой. И весь мир лежит сполоснут очистительной росой. *- не что иное как цитирование названия стихотворного сборника Андрея Платонова

Т.А. Sie liebten sich beide... Как слёзы без глубокой скорби, дождя печальные кафизмы всё льются, сердце погружая в оцепенелый мирный сон. Нахохленную спину горбя, сизарь тулится на карнизе. Стучат за стенкою ножами и дети плачут в унисон. А ты сегодня уезжаешь...А ты сегодня уезжаешь. Во влаге вымокшая ветка ещё цветения полна, но лепестки она роняет, едва тревожимая ветром, и увядания печалью, смиренная, уязвлена. А я в судьбе твоей последыш, последняя любовь земная. Ты вскоре вовсе поседеешь и подойдёшь к своей черте. Но говорят: душа бессмертна, и я найду тебя, я знаю, пройдя сквозь чёрные аллеи в осенней зыбкой пустоте.

На травах муравчатых матовый бисер молочной и тёплой воды дождевой. И каждый листочек, обмАкнут, унизан. И вечер криницей течёт голубой - и пьёшь-не напьёшься. И душное поле сурепицей мокрой и сладкой пахнёт. Там странная птица кричит на раздолье и время стоит и совсем не течёт. Уж сутемки. Нас обступают туманы, влекутся в безмолвной и белой ночи. Поёт соловей, одиноко и странно, и душу, как лешева дудка, лучит. Ни звука, ни вздоха. Всё призрак и мара. И врезаны намертво в воздух кусты. Прохожий плывёт, словно фата моргана, с букетом гераней слепых сквозь пустырь, земли не касаясь,- вот был он и нету... Мы в мире обманном обманом живём. Уже на исходе десятое лето с тех пор, как узнала я сердце твоё.

Когда Христос добрался до Суоми, он мхом болот оброс и чахлой рямой, корьём жилищ и лапником суровым, берёзой светлой, в солнышке кудрявой. И плотники с ним вместе шли простые над озером поставить чудо сруба. С собой несли линейки угловые и топоры, и замысел сугубый. Тесали брёвна, стены клали "в лапу", в пазы радея лён вминали с мохом, и чтоб светилась церковь божьей лампой проём широкий сделали для окон. Шип деревянный им служил крепленьем, незримым в связях песенного лада. А из обломка мачты корабельной вдруг вышел с мореходом схожий ангел. Когда был кончен восьмигранный купол, а под резцом, неловким с непривычки, осыпались древес сухие кудри, глухого леса духовитый вычес, постройщики в путь тронулись неспешно. В последний раз взглянуть они хотели на дело рук - и с миною небрежной через плечо вдруг разом поглядели: в растворенных дверях улыбкой вешней, войдя в придел, как в продолженье рощи, озолотив берёзовые ветки, сияло скромно избяное солнце. Над током птиц, над озера за

Лавой волны летят, свирепея, ветер ломкий полощет тростник, а за дюнами сосны и вереск дуют в дудки несносной тоски. А чуть дальше приморские парки, как недельная сажа, черны, и дерев оплывают огарки, и осенние тлеют костры. А в чащобе кикимора плачет. В почерневшей беседке резной две вороны о чём-то судачат над стоячей холодной водой. Всех в безлюдном посёлке курортном, как волной, непогодой смело. Только сосны скрипят на болотах, как колёса телег, тяжело. Заколочены дачи пустые и холодные особняки... Но всё кажется, кто-то мне в спину смотрит пристально из-под руки.

Какая же настигнет вдруг тоска, когда под дождь ты выйдешь, занедужив, и под его доходчивый рассказ поймёшь, что никому ты, брат, не нужен. Пусть белая цветёт ещё сирень как рыхлая, обросненная губка, уже хрипит на выдохе свирель... ну, ладно, не свирель, а просто - дудка,- твой вдох и выдох, вся твоя душа - бессмысленное жизни излиянье. От строчек не прибудет барыша, а лунный грош прожжёт дыру в кармане. Кого ж ты, милый, ловишь в невода? Кому, болезный, так упорно служишь? Что у поэта есть?- метель, звезда, сирень, сверчок... Кому всё это нужно!? Пускай тебе рукоплескал тростник сухими, заскорузлыми руками - ему не внятен грешный твой язык, живые модуляции гортани. Я знаю, что ты скажешь мне в ответ. Мы все живём так: на разрыв аорты. Да, у поэта есть другой поэт. К несчастью только - безнадёжно мёртвый.* *- см. теорию Бродского об абсолютном понимателе

На площади, пустынной, городской, стояла я. Фонтана били струи. Он пах прохладной тинистой рекой, он был дождём, осокой и тоской, пространство ослепляя, как чешуи - рыбачью лодку. Полнился листвой. Он был - листвой, в самой листве тушуясь. Он водяною пылью исходил. Как лёгкие грозы, как ток озона, он пах корой и заболонью, словно распил сырых, заплаканных осин... И, словно рыбка, билось в горле слово... Но только кто его произносил? Мы мысленно друг в друге проросли, и каждою подробностью стоокой терзались, проходя дождём, осокой. Мы сквозь пространство видели и шли и тяготились собственной дорогой.

Когда жизнь начиналась,то верилось, что впереди будет что-то хорошее, день начинался с "гряди", с далей, с тумана, с пахучего мокрого луга, с поисков тени какого-то мнимого друга. В тиглях груди разгорался сердечный огонь от уголька лишь, и каждая малость с ладонь вдруг становилась Вселенной, венцом мирозданья: поры сирени дышали в ладу с бормотаньем сонной пчелы, пахло мёдом и стригли жуки воздуха бархат горячий. Теней ледники токаньем бронзовым были полны насекомых. Козы толклись у плетня, как ребят бестолковых шумная стайка, и тыкались в бабкин подол... Слово слепое рождалось в земную юдоль.

прежде я хочу сказать, что боюсь писать - ответственности на мне воз, а вот благодарности никакой :wink4: мадригал к Т.А. Шла гроза, как шторм за волнорезом - в отдаленьи; майская листва замерла над кровельным железом, полная цветенья и тепла. Где-то с треском яркий вспыхнул зонтик, тёплых капель загудел псалом. Воздух хлынул закисью азота улицы зелёным рукавом. Сумеречным стало всё, недвижным, замер мирозданья светлый вал. Бомбус лишь в черёмуховых фижмах песню деловито напевал. Что в тот миг случилось - я не знаю... Как внезапной молнии излом озарило ум всепониманье, сокрушив покоя волнолом, выхватив из тьмы лукавый космос глаз твоих и губ, весь назубок вытверженный мной напевный образ, как прилежным школьником - урок. А гроза прошла, да стороною. Но в душе такая шла гроза, что дышать - подвздошью было больно, и нельзя на мир поднять глаза.

Кипит лесов бурлеск клавирный, и плавная стремит река, и зло журчит глубинным виром, и сносит пену к тростникам. Щебечут птицы, ропщут листья, колебля солнца жёлтый крап. В затоне тихом плещут искры и дремлют щуки у коряг. Кипят аира корневища, над вахтой - выпаска стрекоз. Вот комариный тонкий пищик щекочет шепчущий рогоз. А вот, выковывая полдень, за речкой молоток звенит... Мой слух измученный расколот... А солнце действует как солод на землянику и в зенит, до пьяной одури опушку сбродив, гремучею змеёй ползёт, сухую ость обрушив. Ползёт и по- и над землёй. Кто дал мне этот слух звериный и волчье острое чутьё? Вдохни в божественную глину, о тварь, дыхание своё. Ты ночью слышишь звёзд сверченье, их хор и спор, и рост травы.- И звук до умопомраченья вращает космос головы.

Как воск налепленный, на розовых кустах мерцают пчёлы, летний гаснет вечер. Вот мух пророкотал вдоль клумб размах - и грузный сад свои понурил плечи. А в воздухе стоит шашлычный чад, и жар прозрачный мреет над жаровней. Земля плывёт, и мураши шуршат, перебирая сор у изголовья. Вот под ногой босой сенной испод едва пахнул, нечаянно задетый... Ну, что, земля, фанерный тихоход, тяни-гуди в глухие бездны лета... Прозрачный жир закапал и шипит, в крови вино багрово полыхает, и пахнет сад прохладой черемши, и снедью тук земли благоухает. Зной прячет жало - и густеет тень, напластывая сумрак на деревья, день остывает, раздобревший всклень, и банный дух витает над деревней. За горизонтом тлеет кошениль. Струит эфир, хрустальный и глубокий, и в голубой прохладной тишине сияет месяц лезвием литовки, и слабым житом льют свой млечный свет не вызревшие звёзды на дорогу... И я, быть может, тоже на земле постигну счастье и увижу бога.* *- неточная цитата из ст.

Где-то на спящей планете свистят поезда, строчкой огней рассекая шипящую ночь, серною спичкой промчалась по небу звезда и затерялась за дальней завескою рощ. Вот золотою иголкой кольнул самолёт чёрное небо и канул-пропал в облаках, спутник мигнул - как послал вам особый привет: точка, тире, снова точка...Какая тоска. Где же ты, где? На какой неизвестной звезде? Старый фонарь расскрипелся, и дождик пошёл. Палые листья в бочажной дрейфуют воде. Тьма прячет звёзды, как скаред, в огромный мешок. "Я не могу без тебя, слышишь ты, не могу..."- вечная жалоба - жалкая рта кривизна. Что? Одиночество снова "седеет в углу"? Ну, ничего, мы пробьёмся, ведь скоро весна...

Над тоннами воды туман шипящим змеем Вздымается, клубясь, втекает в чёрный град, Где газом фонари свистят и зеленеют Под ними лица всех, бредущих наугад: То пьяный, то слепец. В колодцы тёмных улиц Мне страшно и войти – там от стены к стене Шарахается тень и все дома, как ульи, Залеплены к глухой и длительной зиме. Но нет, они не спят – таясь за занавеской, Подслушивают в щель, как где-то за углом Старухи две шипят, как две чумные Песты, С провалами глазниц и скалящимся ртом. Как шаркает Упырь, своей лишённый крови, И стонет Волкодлак под бременем тоски, Как маятника ход однообразно ровен И рубит Ундервуд пространство на куски.

Ветви яблонь - как рога оленьи, словно стадо меж камней лежит. Тишина расплакалась капелью и ослабла вдруг петля лыжни. Встало утро сереньким и мглистым, воздух сыр и влажен, словно мох. Вдоль каньона бисер нижут ливни на берёз белёсый дымный шёлк. Глинт сырой лежит в гончарне божьей в равновесье косном, недвижим. А синичка бьёт - звенит подвздошье от её весенней грустной лжи. Где-то речка роется в тумане, меж камней журчит, едва дыша. Струями звенит, как бубенцами, льнёт и льнёт к настроженным ушам. На припае тонком гуси плачут, на плечах упавший тает снег, и едва скрипят деревья-мачты на земле, дрейфующей к весне.

Когда февраль распахивает дали и пахнет в воздухе весной, я ваша вся, но значимей едва ли для вас любой проталины лесной и ветра, что сухой тростник качает, и пробующих голос робких птиц, и ростепели, с серенькой печалью, глядящей из-под вымокших ресниц. Я чую твёрдой почки горький запах, и мне её вполне понятна грусть: за миг гореть зелёной мокрой лампой не разомкнёт до срока скорбных уст. До срока...Мой же срок бессрочным вышел. Товарка бессердечья - немота, когда сплетаешь жиденькие вирши, в поэзии не смысля ни черта... Я пью весны больной и сладкий воздух и проницаю толщу сквозь времён, как "расставанье" выправив на "росстань", на сердце наступили вы своё. Всё было так. А может быть, иначе... Я ненавижу слово: "может быть"! Я не грущу, не жалуюсь, не плачу. Я просто не могу вас позабыть.

Льёт дождь, холодный и тягучий, листву сбивает, словно шапку, с дерев, зазябших в низких тучах, окачивает из ушата отмытую до всех щербинок мощёную пустую площадь. Бежит по зеркалу с рябинкой прохожий в чёрном макинтоше. Сидит, нахохлившись, ворона на слюдяной и потной ветке, и вязкий ветр черней гудрона на тумбу рвань газеты лепит. Зловещий отсвет источают бульвары, небо и предметы... Нет адресата у печали, как у романа нет сюжета. Есть только жизнь без вех и меры, конца, начала, середины... и этот дождь, тягучий, серый, дорога, осень, мрак, витрины...

Бореем сбитая листва рванулась с треском, как косые на бригантине паруса. Пахнул подсед сырой осиной. На небесах свинцово-синих желваки сизо-серых туч. Вот первый просочился луч - и золотой заверетили метелью листья и, звеня, сосновых игл колючий полог, пуская мягкий жёлтый сполох, завеял сверху на меня. А перелесок с рыжей искрой бежит, бежит осенним лисом, распугивая галок тьму, что с треском веера срываясь, клубятся и зловеще грают над голой ветлой на юру. А вот река бежит навстречу, свинцовой рябью, как картечью, вся выщерблена и слепа от солнца хлынувшего долом по буеракам, косогорам и крышам дальнего села... Вот лист в кладбищенской ограде застряв, пожух.