До ста двадцати Вам ещё тридцать лет себя обязательно надо держать, чтоб белою завистью полнился свет, а также все главы великих держав; чтоб наши правители лезли из кож в стремлении приобрести интеллект, который на ваш был чуть-чуть, но похож, хотя б по прошествии энности лет. А чтобы дойти до того рубежа, который лежит далеко впереди, пусть будет всегда молодою душа, и сердце здоровым пусть бьётся в груди. И пусть все болячки пройдут стороной, и верная память не знает границ! Хочу я гордиться еврейской страной, встречая здесь много подобных вам лиц. Претит комплименты зазря расточать, патетику выгнал давно со двора. Но в честь Вашу хочется всё же кричать, причём не единожды: «Браво! Ура!» :wave1:

Почему у Всевышнего злость на творения дел своих? От Адама ведь так повелось: божий грех есть про меж двоих. Кто-то это любовью зовёт, кто-то прелюбодейством зрит. Но всегда и везде народ это высшею радостью чтит. И на подвиг за это идут, преступленья за это вершат, аллилуйю ему поют, сознавая умом, что грешат. Но в грехе этом есть и любовь, верх всего, что природой дано. Без любви животворная кровь стала б мёртвою жижей давно. Удовольствие есть в любви. Но и дети рождаются в ней. И не зря говорят: «Се ля ви, с кем паруемся – тот и родней!» Можно жизнь миловаться с одной, можно в радости быть только час со своей иль чужою женой – объяснить это трудно подчас. Но прекрасен желания всплеск, что сжимает в едино тела. И какой в нём чарующий блеск, отличающий божьи дела!

Ощущаю радость поминутно, ежечасно, жизнь всю – каждодневно; в словаре моём нет слова «трудно», оттого и счастлив я, наверно. «Не сумею» – этого понятья никогда практически не ведал. Но, а главным атрибутом счастья ты была, с кем шёл всегда к победам. И тебе, конечно, я обязан этим животворным ощущеньем. С ним и подчинение приказам не считал своим я пораженьем. Вместе побеждали трудность быта, и всходили вместе на вершины. И такие делал я кульбиты в сотворенье из себя мужчины, что сегодня, это вспоминая, полон океаном удивленья. Вообще, любовь, нас вдохновляя, жизнью делает счастливые мгновенья. И когда берёт в объятья старость, и вся жизнь уже лишь в слове «было», лечит и поддерживает радость, что тебя любимая любила.

Люблю я блондинок и рыжих. Брюнеток я тоже люблю. И скромных люблю и бесстыжих. И даже нахальных терплю. Красивых люблю и не очень, но только лишь любвеобильных, чтоб спать не давали бы ночью, а днём всегда были умильны в своём поведенье нескромном, в азарте и страсти телесной. Хочу, чтобы в мире огромном им было со мной интересно. Реально, а не завираясь, начхав на назойливый быт, до старости я постараюсь, вас, женщины, пылко любить. 1956 г.

Украсились надгробьями мы добровольно сами: все Сарры* стали Софьями, Рувимы все – Романами, Израили – Иванами, а кое-кто – Илюшами. Живём самообманами, как будто станем лучше мы. Исаак – я от рождения, был назван так родными. И капли нет хотения сменить зачем-то имя. Ну да, оно – еврейское!

Любовь и влюблённость – явления разные, но оба явленья по сути прекрасные! И нет ничего на земле нашей лучше, пусть даже порою сердца они мучат. Но чаще людей они лишь возвышают и даже в поэтов порой превращают. Любовь – это жертвенность друг ради друга. Влюблённость – желания страстного вьюга. Сердца наши этим явленьям открыты. И счастливы все, кто в единое слиты!

Ничего грязней не знает тело, чем любимый всеми нами рот. То в него дерьмо извне влетело, то летит совсем наоборот – из него, всё на пути сметая, зловонючее, словесное дерьмо. А творец его – на вид святая, сущностью своей дерьмо само. Трижды мной повторенное слово можно на другое заменить. Жаль, что непристойностей основу в человеке ввек не расчленить, не разрушить. Можно лишь подкрасить, возвести потёмкинский забор. Но вот так себя обезопасить слабо удаётся до сих пор. И в дерьме по уши вечно ходишь, и жуёт дерьмо извечно рот. И себя раздумьями изводишь: проглотить иль плюнуть на народ, как красавица в тебя, не сожалея, что зловонье всё сразит окрест. Чтоб не стал я в этой жизни злее, взял бы меня, Боже, под арест.

Любой, пройдя по жизни путь, коль есть ума основа, конечно, знает цель и суть им сказанного слова. И безразлично, кто он – шут или учёный важный, или прожжённый ловкий плут, иль генерал отважный, – все объясняются в любви, все что-то обещают, и даже, вставив «се ля ви», смысл сказанного знают.

День прошёл, я не умер и рад, – может, ночью я тож не умру, вновь проснусь и увижу я рай наяву и вокруг поутру. Провожу на работу детей, а потом телевизор включу: я от утренних новостей получать только радость хочу. Параллельно себе на плите я овсяную кашу сварю. О событиях этих и тех сам с собою я поговорю. Что-то стану я критиковать, что-то, может быть, и похвалю. Поутру сам с собою болтать просто я чрезвычайно люблю. Ведь себя можно к чёрту послать и нисколечко не разозлить, даже вспомнив какую-то мать, или можно себя похвалить. Кашу скушав и кофе допив, и посуду помыв за собой, продолжаю я тот же мотив, не меняю хороший настрой. Начинаю я будничный день, как положено, за верстаком. С юных лет я не знаю про лень, и совсем не грущу о таком. Через год мне восемьдесят пять, и хочу я себе пожелать, чтобы мог я опять и опять

Пробуешь, ну, как это бывает – «изменить супругу в чистом виде». Сам тебе он часто изменяет, хоть измены в этом он не видит. Говорит, что просто помогает незамужним, одиноким, вдовам. И тебя серьёзно убеждает быть к его душевности готовой. И ему ты вовсе не в отместку здесь со мною на курортном пляже. Просто, и тебе порядок местный, в общем, по душе пришёлся даже. Говоришь, теперь ты без упрёков будешь дома к мужу относиться. Только бы среди таких заскоков не случилось бы ему сбеситься. Убедилась, что с другим вкуснее, хоть как будто бы одно и тоже. Да и муж совсем не обеднеет, если в радости кому-то и поможет.

Наши головы ни при чем, что тела здесь командуют нами. Здесь, сражающая всех мечом, страсть проносится над волнами. Ею здесь все мы побеждены и любовью хотим заняться. Похотливые яркие сны нам и днём постоянно снятся. Забывается здесь о семье, о работе не помним, тем паче. Только думаем лишь о себе, и мораль ничего не значит. И паруемся, и сопим, ублажая свои хотенья. И такое здесь все мы чтим основной процедурой леченья.

Влеченья узкая тропинка у моря нас с тобой свела. Потом в столовой вечеринка связала страстью в три узла. Мы, ей отдавшись, всё забыли, проблемы все умчались прочь. О, как друг друга мы любили у моря тёплого всю ночь! А днём в палатах продолжали, то у тебя, то у меня. Соседи в том не возражали и уходили среди дня, чтобы самим любиться тоже. Как мудро здесь устроен мир! Царицей здесь любовь на ложе. Эрот – один у всех кумир. Советский славлю санаторий, лечебницу, а не бордель! Здесь по науке страсть у моря лишь для леченья, а не цель. 60-е годы

\Их давних курортных стихов\ «Милая!…» – молча я жую слова романса, – Господи, ну как остановить! Вечер весь после киносеанса не прерву я речи твоей нить. У меня такого не бывало, – чаще говорлив бываю сам, – этим удивлённый, и немало, разрешаю вольничать рукам. На прибрежном мы сидим топчане, – не заметил, как пришли сюда. Говоришь ты о кино, о маме, девичьи как пронеслись года, про замужество,– оно не состоялось, – и про чей-то бешенный загул… Из всего не понял я и малость, но уже бюстгальтер расстегнул. Кофточка снята и не мешает мне губами мять соски твои. Рядом море что-то тож болтает, может даже о большой любви. В сути мне сейчас не разобраться: я брожу рукою меж колен, мозг отключен, – где ему стараться!

\Из шахтёрских баек\ «Я не только не играю на гитаре, но и петь-то вовсе не умею. А при саркастической Тамаре я, как рыба, вообще немею. И сижу, бывает, день безмолвно, не решаясь даже слово вставить, и не то, чтоб дураком я словно, но боюсь себя таким представить. А она и рта не закрывает, говорит и говорит, не замолкая. А о чём – мой мозг не понимает. Но мне нравится девчонка вот такая. А недавно про меж разговора руку положила на колено, а потом чуть выше.

\Перечитывая Варлама Шаламова\ Все мы изувечены реальностью, только виду в том не подаём и стыдливо прячем за банальностью жалкий мир, в котором мы живём. В нём воюем с серой повседневностью. Но, однако, зряшные труды: никогда духовность с её вечностью не заменят даже грамм еды. Нет в голодном капли эстетичности, в нём убит любой морали штамм. Вот синоним разложенья личности – у помойки бывший Мандельштам, гений, уничтоженный системою, обезумевший в желанье что-то съесть. Этой невозможной страшной темою и Шаламов переполнен весь. Показал «Колымскими рассказами» до чего доходит человек, когда подлыми идеями, приказами разлагает и его прессует век. Если б это не было реальностью, в это не поверить, но… Сталинской звериной гениальностью это было осуществлено. Этого пассивные свидетели, мы, хоть косвенно – соратники вождя. Но за это, господа, мы не ответили,

Я, конечно, лишь временно твой – на поток, то бишь на три недели. Это, чтобы, мой друг золотой, мы друг другу здесь не надоели. Три недели – немаленький срок, чтоб познать друг у друга глубины. Но, ступив на родимый порог, Мы, как ангелы, будем невинны. Но когда-то случится порой: засвербит, нет, не в сердце – пониже, и я вспомню роман огневой с потрясающей женщиной рыжей. Опьянённый, прижмусь я к жене, изойду соком вспыхнувшей страсти… Интересно, а ты обо мне вспомнишь, как о случившемся счастье? Конец 60-х

Эх, девчонка курская! – память юных лет. Под копною свежею встреченный рассвет. Жаворонка пение где-то в вышине. Как сексоты, вороны ходят по стерне. После жаркой ночи трогает озноб. Но целую снова волосы и лоб, щёки, губы, шею, ямку меж грудей. Нет уже озноба, только жар страстей, наших, обоюдных, вспыхнувших опять… Как чудесно в старости это вспоминать!

Непонятно почему, но летом стали мои ноги замерзать. Но совсем, однако, не об этом думалось сначала мне сказать. А о том, что… Ну, и память, право, ни хрена не держит голова, никаких законов в ней, ни правил, испарились нужные слова. Что-то в подсознании вертелось и в стихи просилось со вчера. Да! – я вспомнил! – мне сказать хотелось до чего ж прекрасны вечера на исходе чудного Суккота, когда нет занудливых дождей, и октябрьских закатов позолота улучшает настроение людей. А оно ещё совсем недавно было на нуле из-за войны: проиграли мы её бесславно, а верней – правительство страны. Но премьера мы-то избирали, значит, сам народ и виноват, что войну с Ливаном проиграли, не вернув захваченных солдат. И солдат не возвращён Хамасом… Господи!

Татьяне Яровициной на присланное письмо о вечере поэзии, подаренном друзьям-слушателям. На вашем «майдане» любовь да любовь, смотрю, переполненный завистью. Не слышно здесь в зале озлобленных слов, и всё здесь наполнено радостью. Здесь «Беркута» нет и насилия нет, да и не нужна здесь полиция. В душе каждый зритель сегодня поэт и слушают с добрыми лицами. Свободны в стихах да и в песнях своих, Любовь – основное желание. Не слышно речей о своих и чужих, ни в чём нет противостояния. Пусть будет всегда и везде, и у всех такое же душ единение, грустинка в глазах и раскатистый смех, и даже единое мнение, что вечер удался и на посошок, продумали так устроители, чтоб каждый из зрителей съел пирожок. Жалею, что не был я зрителем! - * - Писалось мне так два года назад, а нынче я разочарованный: в правительстве вашем ужасный разлад, как Путиным он наколдованный.

Я вчера, очарованный Галею, позабыв про недавнюю грусть, обнимал её голою талию, целовал загорелую грудь. Накануне ещё я отчаянно одиноко в палате грустил, потому что Зарину из Нальчика, как последний козёл упустил. Было всё уж почти что сговорено, и на пляж собирались идти, когда фраер из города Горького смог её у меня увести. Но потом вот мне, как компенсация за страданья мои и печаль, Галя, снявши с себя комбинацию, стала как утешенья причал. Тихо-тихо играет «Спидола». Мы танцуем бостон нагишом. И на сердце не от валидола – от всего, что творим, хорошо.