«Когда я песни грустные пою, мужчины возвращаются в семью» (Елена Казанцева) *** «Да, музы ведь - на то они и музы – Всего лишь паузы, свободные от уз».

Среди туч едва дышало небо. Капал дождик шалый, я же целый день решала, что мне делать, как мне быть: то ли пурпурное платье, то ли тёплые объятья, то ли ночью под распятьем всё недоброе забыть… Небу нынче тесно-тесно: тучи, как ржаное тесто: вязко-липким, густомесным залепили рот и нос. Облака – над Абаканом, истина – на дне стакана, а над нашим истуканом – по ручью из всех желёз…

Нынче ты на меня не цыкай, дескать, кыш, расступись, горох. Очертил сентябрёвый циркуль всю округу моих дорог. Полукружьем отметил инье, и дугой обозначил ян. Слева – ёлки-на-лапах-иней, справа – трав золотой бурьян. Шаг за круг, – и ни жди, ни сетуй, только душ еле слышный стон, а в кругу – то зима, то лето, то любви колокольный звон.

Нам за грехи – не горе, так беда. Течёт с ольхи солёная вода, как дождь, неиссякаема покуда. Нам за грехи – не хвори, так доска, не скука, так зелёная тоска крадётся ночью, подлая паскуда. А нам вовек не снять с себя креста, глотая дождь с ольхового листа, и неустанно каяться Казанской за всё, что травы шепчут у виска, за то, что жизнь грешна и коротка, и всё же так прекрасна несказанно…

Не мы – они - холопы и рабы, для коих жизнь – своя – дороже чести, у них мозги кипят от жажды мести, у них зрачки от зависти рябы. Коробит слух от бесконечных «жжж»: жадны, продажны, кровожадны, лживы. Их путь – скитаться в поисках наживы и быть потом в позорном неглиже. Но снова грязным рылом в нашу Правь и в наши Явь, и Навь, и пряный Ирий они влезают с хохотом валькирий, законы правды навсегда поправ.

В огромном городище, где метро, где магазины, парки и бульвары, у всех подъездов на скамейках старых сидит бабьё, сощурившись хитро, а пёстрая простывшая толпа спешит под вечер с тягостной работы, не чтя ни воскресенья, ни субботы, ни молота, ни звёзд и ни серпа. Здесь неспокойный и упрямый люд так нетерпим к приезжим и уставшим, но жалует больных и пострадавших, а к превосходству беспощадно лют. Где зелье приворотное реки волшебно перемешено со рвотным, темнеют арки древних подворотен, а голуби клюют пшено с руки. И в стольном этом граде, где людьё прощает душегубство и юродство, я чувствую, как тоненько и остро стучит в виски отчаянье моё.

Вот дуб в саду. На дубе том сидит нахальный кот учёный, не на цепи, а просто так сидит на ветке и орёт. Клюёт раскрошенный батон русалка в образе вороны, а я пою январь с листа своей судьбы разгорячённой, не зная гамм, не помня нот, и кто-то скажет: «Моветон». Но кот – учёный. Он - поймёт…

Не жди, не сетуй, не зови, твою калитку не открою, и за вечерней тишиною я не услышу твой звонок. Мой седовласый визави трясёт лохматой бородою, - и, убаюканный пургою, весь дом до косточек продрог. Ведь это ты его предрёк, мол, с ним зима не так жестока, - и на стекле замёрзших окон стихи рисует снежноокий январь. Он тоже одинок.

Где твоя хата, детка, с какого краю? Ветер, играя, с крыши сорвал солому. Где-то был мостик, чтобы пешком – до рая, уж не в Дону ли тонет его обломок? Где твоя хата, детка? Шажок до края – и ни ловца во ржи, лишь ковыль да ветер. Камень – с души – да в руку, в ладонь вонзаясь, - и под косою месяц уже не светел. Ты говоришь, мы листья от разных веток, ты говоришь, отныне судьба иная… Я понимаю, ты не хотела этак. Я не хотела тоже, ты это знаешь. *** Не хочешь быть братом – проснёшься никем, не хочешь быть другом – растаешь прохожим, вернее – плывущим по мелкой реке тем самым, на ворога мало похожим. Всего-то – веслом оттолкнуть от ладьи, при этом подумав, авось не потонет, и, лодку наполнив своими людьми, ладонями плотно прижаться к ладоням. И вот, ведь, загадка: чем лютей навет, чем злее ветрами нам мачту колышет – тем крепче ладони и явственней свет, а люди в ладье всё сильнее и выше.

Я трактористу машу рукой, пусть пашет землю российский «ватник», - над ним черёмуха пахнет сладко, и - мятны - таволги за рекой ещё не смяты. Ещё покой не дораспахан до сил несметных. О, Ваше пахарство! Ваша светлость пускай не меркнет над головой.

Ты знаешь всё, что будет, наперёд? Пройдёт лишь год, опасно-шаткий год, и вымарает буквы на скрижалях. И не тоска заржавила глаза, но по щеке – слеза, змеёй скользя, - и не предугадать, кого ужалит…

Скучаю? Жду? Да брось, кому нужны банальности утихшего романса. На ля-минор ни голоса, ни шанса, и даже небо в тучах кружевных не выразит, словами не соря, как чутко помнят губы вкус и запах, как в сумерках на мягких рысьих лапах крадётся Навь с повадкой октября. Ты прозевал, когда с кудрей ветвей сорвался лист любви, хоть медлил долго, упал на волны предосенней Волги: её вода, увы, тебя верней. * Не жди, не сетуй, не зови, твою калитку не открою, и за вечерней тишиною я не услышу твой звонок. Мой седовласый визави трясёт лохматой бородою, - и, убаюканный пургою, весь дом до косточек продрог. Ведь это ты его предрёк, мол, с ним зима не так жестока, - и на стекле замёрзших окон стихи рисует снежноокий январь. Он тоже одинок. * Вот дуб в саду.

Агония огня… О, как я чётко вижу: уже не для меня речей пожар бесстыжий. Для вздоха ни к чему сплетенья строк и слова, к молчанью своему я издавна готова. Иду через поля зари уставшей мимо, не чуя ни огня, ни копоти, ни дыма, а путь от снега сед в предзимней полутени, - и замер белый свет, где птицы пролетели.

Паша имеет Таню, дом и семью впридачу. Таня имеет Пашу в пятницу или среду. По воскресеньям к Тане ходит красавчик мачо, в это же время Паша к тёще идёт обедать. Паша имеет тачку тёмно-стального цвета, Таня имеет сучку ярко-чепрачной масти. Паша привозит сучке косточки и котлеты, мачо приносит Тане жаркие гроздья страсти. А в понедельник Таня тихо стоит и плачет по-над рекой тягучей, по-над волной искристой и, посылая к чёрту, снова роняет мячик, - только опять не тонет этот предмет говнистый…

Над висками космы трав растрепал, лохмы пакли разметал по щекам. Скольких к окнам приводила тропа, скольких выгнала, никто не считал. Перед домом весь в дыму палисад, возле дома огород в семь аршин. Где-то хриплые сипят голоса, аль от дыма в чьём-то горле першит. В белой печке каравай испечён, богу баба семь поклонов кладёт. Богородица стоит за плечом, то ли плачет, то ли песню поёт: мол, надежда на тебя да Христа, за тобою, мол, светла колыбель. В небо дымом улетает листва, - на крыльцо садятся семь голубей…

Точен серпень – и кровь рябинова каплет, слизывай да глотай, над рябиной горят рубиновым, как лицо моё, облака. Но Ему, видно, мало пламени, мол, не всё ещё показал, - обессиленной мне и маленькой – ярким вереснем – по глазам, чтоб ослепла и только слушала на пожарище, чуть дыша, как по цветеню сохнет душенька, облетевшей листвой шурша. http://www.youtube.com/watch?v=FOTmR6IJXfA&list=UUdtAxNcICv2tgra3p6b34bw

Ко всему, что привычно-дорого, поперечна – мол, не то нынче время прелестям предаваться – на дыбы восставшая бесконечность наполняет копытце сладким дождём для братца, и осока уже стеною стоит высокой, гуси-лебеди кружат, пруд затянулся ряской. Пригуби из копытца, мой перелётный сокол, загляни сквозь осоку в пруд – и увидишь сказку… *** Серпень крут и не щадит ни тьмы, ни света, приводя в предсмертный транс листву и травы, даже в яблоках, упавших с верхних веток, оживает червячок исконной правды: как захочешь эту спелость, эту сочность – ам тебя за язычок – серпом да шилом… Что ж ты плачешь, как младенец непорочный? Спи, мой мальчик, не горюй, я пошутила…

А может быть, не стоит повторять того, что раньше было – благодать и укрывало ветви белоснежно. Да разве повторить нам эту нежность? И все-таки попробуем – опять – туда, где так медлительна река, и волны в ней, как за строкой строка, обтачивая мысль о неизбежном, уверят в том, что всё у нас – как прежде, и наша нежность так же глубока. А вдруг вернемся мы издалека – и перед нами вспыхнет не река в разрыв-траве, а озеро в полыни, монашью ряску не надев пока, прищурившись глядит на облака и ждет своих обещанных поныне, где синий камень – словно пуп земли, и хрупких наших снов некорабли всплывут со дна, белее белых лилий, береговых не признавая линий. Когда-то мы с тобою так могли...

Родилась бы я в городе Мышкине и, копаясь в саду-огороде, ни за что б не гневила Всевышнего, никогда б не корила погоду, а жила бы в бревенчатом домике в три оконца с резным палисадом и сшивала бы ниточкой тоненькой октябрёвые сны листопада…

Вчера легла голодная, усталая, и в зеркале увидела, что стала я остылая и одеревенелая, - ни чёрное не носится, ни белое, и в красном я смешна до безобразия, остались только пёстрые фантазии – цветочные орнаменты на бежевом. А Вы, мой друг, уехали, - и где же Вы? И где же Вам, и с кем же Вам, и как же Вам, бесстыжему, безбежево-оранжево?