верно, заблудилась в самом деле я в веренице бархатных недель. осень увлеченно к рыжеделию добавляет пух и акварель. а по утру ложечкой невидимой пробивает сахарный ледок в блюдцах луж умело и обыденно, будто так никто б другой не смог. угощает завтраками пряными и морочит голову мою. дай воды живой, сестра туманная, я на сердце глупое пролью.

* чем теплее, тем дни необузданней.

болтаться по городу, вязнуть в последней жаре – что может быть слаще взамен стрекозиного роя уснувшей любви, потускневшей надежды (тире) всего, что однажды ушло с обесцененным «двое». у цветени так же насквозь прогорела душа от нежности солнца, слепой, невозможно широкой. и ластится осень, и желтые сплетни шуршат покуда в полсилы, не смея тревожить до срока. а впрочем, я рада узнать полуправду сию, мне даже приятна шуршанья смешливая стая. я в каждом цветке свою дивную боль узнаю – роскошно цветущую с мертвой оборкой по краю. любимый, дыши… и быть может, ты тоже сейчас поймешь всю трагедию лета и тела впервые. а все еще будет… но только иначе. без нас. мы были с тобою всего лишь листки черновые.

в кино билетов не достать, но я себе присню париж, свисающий с моста, а может нюрнберг ню… по разогретой мостовой в попоне цвета беж плетется мерин цирковой, грустит: лимож, манеж… в лиможе, в красочном шатре, под шлепанье ладош, он слушал громкое алле мадемуазель гаврош. я буду той мадемуазель, я все во сне могу! я переехала в марсель, живу на берегу. стезя циркачки нелегка, а я же сверх того влюбилась в парня-рыбака и в хижину его. на полосатом тюфяке под шум лазурных вод я, самый ласковый жокей, шепчу: алле, майн гот… и кучерявая волна вот так же льнет к песку. о сколько выподвертов на трюкаческом веку!

так… опять запойная певучесть пуще смерти силится стращать. вот и муза глупая канючит, тычет мордой в желтую тетрадь. на повестке ночи – непонятки. точишь грифель, сердце точишь в кровь. но никак не втиснется в тетрадку донельзя кошерная любовь. не спасет ни ручка, ни бумага, ни увековечит переплет. отыщись, пилюля, в виде яго, ан душа любовью отрыгнет. не в тетрадь, а хоть бы и в салфетку запусти, докучную, пожить. не пристало даме зиной-деткой сантиментам розовым служить. песнопенья выгнутся красиво над былым сюсюканьем на раз. и заместо вагнер-муз-массивов зазвучит в подкорке бэби-джаз.

вот так и кончаются вёсны. все жарче в гудящей груди. мы были комично серьёзны за тканью тяжелых гардин. слагали тоску черновую, играли страстями легко, покуда весенние струи текли по мембранам окон. вдали от земных катавасий и прочих глобальных вещей, наш путь был широк и прекрасен, но близок ко времени че. когда непонятен и шаток вдруг сделался маленький мир, разъехались мы, кукушата, по селищам разных квартир. и каждый штудирует память, и прячет апрели в зобу, как будто хранимое нами – однажды изменит судьбу. но строг и проверен порядок движения наших следов вдоль гулкой живой канонады дождей, не поющих любовь…

…плюс девятнадцать. а морось-то, морось – как будто небо пытается сеять неведомо что. клацает дверцей кривой телефонная будка, в будке сутулится мокрое чье-то пальто. окна высоток слезливо бликуют друг дружке, как малыши на крещенье – ревут заодно. в воздухе пыли с пыльцой дармовая понюшка – длинной и скучной тирады внезапное «но»… лето плывет стороною, не выброшен якорь. юнга-июнь заговорен от здешних широт. девочка смотрит в окно и пытается плакать. мама заботливо дочке платок подает…

концентрация ночи тождественна слепоте. духота, безысходность – я в брюхе огромной рыбы. насекомая жадность, что в небе стрекочут те, кто в неведомый час этот ад обживать могли бы… остается сомкнуть полукружья горячих век, неразбавленным жаром заполнить по плешку бронхи и начать: переулок, витрины, гроза, забег от сорвавшейся капли - до крыши бензоколонки. за стеною воды неспокойна кривая даль. хочешь видеть неровность мира – придумай призму. а пока оголтело и жадно гремит февраль, будто вскрыта хлопушка с незимним уже сюрпризом. как в любви – увязают маршрутки до лобовых – в этой музыке неба, в растерянном сне природы, потеряв траектории хода, снуют меж них потускневшие шашечки желтых пустых подлодок. расточительный ливень прохожих берет на понт – обещает случиться всемирным вторым потопом. да велик и живуч будет самый дырявый зонт, да продлится под ним пилигримов влюбленный шепот!.. …концентрация ночи. покой. духота.

…как нелепо просыпаться голышом и в одиночку, ставить турку на огонь и добывать оттенок кофе для оранжевого утра, начинать записку с точки, вспоминать давно любимый необъятноносый профиль. кто сказал, что бесполезно выжимать из жизни яды сверхлирического плана и интимно-полового? в телефон уткнулась трубка. мы не вместе и не надо! полагаю, херувиму тоже может быть херово. лучше уж с утра решиться – до свидания, лав стори, не чихай там и не кашляй в прошлом дальнем и туманном. может быть, и я согреюсь чем-то большим, чем у моря в самой теплой из провинций смаковать слезу стакана...

…миновать кособокий мосток и привычно нырнуть в переулок, где душистых садов холодок так приятен для пеших прогулок. где воздушен, бредешь, и храним невесомостью каждого шага. и пиликает чем-то живым оркестровая яма оврага…

одиночество, вылущи память из беспечной скорлупки – меня. бултыхается в желтом стакане моя глупость, а с виду – фигня. для таких горемык одиночек паче плахи страшна толчея. оттого и торопится почерк меня сплавить в иные края. полустанок рифмованной грусти, синей одноколейки черта – это лучшее из захолустий, где б свои коротать мне лета, где мне нянчить своих домочадцев – непрожитое счастье и речь, и с полночными духами знаться, и лимитчицу-музу стеречь. да читать письмена заоконья и любовный настаивать яд, пока черную россыпь воронью на ладони качает закат. так и жить бы у смерти на нитке и не знать ни словечка о том, как медлительны будней улитки под холодным вселенским дождем.

безнадежно вечерело. сквозь колтун весенних туч, истончаясь до предела, пробивался желтый луч. серый дом зевал фрамугой, занавеской языкат. двор с проворством центрифуги полоскал листвы ушат. и целуя воздух клейкий, нежным чудом из окон разливался запах флейты майской лени в унисон. и вдыхая удивленно музык пряные пары, многолетние бутоны – расцветали фонари. вечерело. выплывала краем туч луны ладья. и должно быть, мал-помалу вечерели ты и я…

1. меня здесь нет, я вам мерещусь. врут и фарфор, и зеркала, любые глянцевые вещи, где б отразиться я могла. какой урон, какая скука не стать обласканным никем. часы качают одноруко унылый вечер в кулаке. свистит сквозняк, глумлив и верток, шевелит мир, в котором вы по мне грустите, как по мертвой, куда отчетливей мертвы. и каждый час унынья грешен, и поиск прошлого смешон, когда из глаз, как из черешен, такая тьма сочится вон… 2. в слепой простудной лихорадке я репетировала сон: сквозняк играется с тетрадкой, завьюжен мушками балкон, на золотом фуникулере сползает в спальню тонкий луч, комар зашелся в си-миноре, непозволительно скрипуч, из кухни дзинькала посуда, вода вполголоса текла… вдруг ты возник из неоткуда, из концентрации тепла. мы ни о чем не говорили, как ни о чем не говорят цветок с землею, мачта с килем, и с новолунием – закат, но неразлучны… день был долог. и образцово ткался быт. найти б во сне нам сто уловок для изменения судьбы…

кто вымыслил надежно запечатать в тугую геометрию жилья вот эти кровь и плоть, в которых я – красивый сгусток страсти непочатой. как смеет дом мозаикой своей морочить свет, и думы, и пространство. здесь всё в сетях обыденного транса: от книг и монологов до теней. но ухо к тонкой стенке приложи - и сможешь исхитриться и почуять, как ветер неприкаянный врачует кусты, и чешет космы спелой ржи. кричать: врача! шагами кухню стричь. радировать подреберной чечеткой своей любви пронзительные сводки, покуда солнце тычет рыжий лыч в окно гостиной... дом, как бандероль, молчит и ждет, и жаждет адресата. и ты молчи, сладка и непочата, и долго-долго-долго ждать изволь…

наедине с собой, внутри домашних сумерек и хлама, себе напутствую: умри и оживи, куда не знамо. расти себя, глотая свет, простейшей истиной влекома, но не в дому, не в келье, нет, а в жирных комьях чернозема. покуда влажен будет май и с ним щедры земные соли - зажгись единожды, питай чужой любовью вакуоли. и ведай правду наперед, и не зови гадалки карей: великолепен твой исход - бутон, романтика, гербарий!

перейдя с златоустым дождем на ты, как роженица жалует акушерку, оголю свое горло из бересты неожиданно звонкое на поверку. не дождавшись ответа ни «нет», ни «да», возлагая ответственность за болтливость на себя – риторическая уда тянет горлом наружу любви извивы. и со щедростью маленького соска, на живот проливая весны флюиды, кормит полдень орущего грудничка: и любим судьбой, а навек - подкидыш… матерям этим слезы – почти крупа, не беда – сырье для новейших лирик. про дитятю не выкрикнут: шантрапа! не возьмут взаймы, не убьют, не стырят. гримируя волненье, кусая бант, (кто незряч и циничен – пускай не судит) я вольна каждый час раздавать талант - отправлять дорогого стишонка в люди.

ты куришь в темноте, на том краю кровати, где гибкая постель оплавлена луной. душистый мотылек – истерик, маразматик – стучит махровым лбом в застенок слюдяной. ты выточен в дыму - из ценного массива невероятных дум, и грусти, и тепла. калькируешь свой пульс на непроглядный ливень, и линия плеча недвижимо бела. и я боюсь дышать, и потревожить воздух – твоих упрямых черт неясную среду. так замирает маг пред гением, что создан не в скуке, не в тоске, а в благостном бреду… и от такой тиши, густой и слеповатой, то дремля, то молясь в надлунных теремах, молчит усталый бог, слепивший пару статуй на краешке земли с любовью на паях.

ручная мышь февраль, побудь еще чуть-чуть не ради вьюг, а стансов для… напряжена святая ртуть под нимбом тонкого нуля. и длится снег, и длится тишь. и вновь доверено руке хвостом виляющую мышь – строку вести на поводке. поднаторев в бумажных па и в колдовстве домашних рун, восторги ставит на попа мой дрессированный шуршун. но выйдет март и скажет - цыц! - капелью снег перемолов, что был так бел, и в нем страниц - еще на тысячи томов. мой дивный зверь сойдет с ума и удалится до поры, забросив музыку письма, вдыхать любовные пары. мигнёт проталиной хитро февраль – сосулько-стеклодув. я молча выроню перо, бесстишья горького глотнув…

между мной и тобой километры весны. и серебряный ветер, робея, шевелит прошлогодние всполохи хны, превращаясь в сквозняк из борея. никакая зима, слышишь, зной никакой не сумеет препятствовать чуду – пока в жилах садов сок кипит молодой, я тебя никогда не забуду. каждый год, возвращаясь в дождливый апрель, память новую чует занозу. кем была, чем жила я, чудная, досель – без тебя жизнь сродни каматозу. пару слов о любви – заводной пустячок безоглядно себе позволяю! между мной и тобой километры тревог – узелковая нитка тугая…

кормить с ладони тихий снег... он в полуяви, в полусне слетается к ладошке. колибри северных широт, он мокрым клювом соберет моей печали крошки. вписала вечная земля вторую ноту февраля в чудачеств партитуру. звук осязаем и пернат: он – стая, он же – снегопад, и небу абажур он. вплестись в мелодию зимы... а день изнеженный возьми да влейся в сумрак мглистый. расправить сонных штор плиссе и кофе смаковать глясе февральского изыска.