из пушек в меня не стреляли везло мне по жизни нет спасу под ливнем разорванной стали не стал фаршированным мясом меня не пленили тираня унизив убив обездолив и разум мой не был на грани когда нет ни силы ни воли не верил лапше пропагадной закутанной в рубище хмари берложно-богемные банды меня не смогли окошмарить я вырос травою рассветной напитанной стылой росою не переломали хребет мне ни звёздным серпом ни косою а ныне неймётся и словно мне вентиль весны перекрыли в гортани последнее слово застигнуто корчей бескрылья и страшно и пот от удушья лицо как в запое измято ну да не стреляли из пушек и даже не сгнил в казематах мозги не свихнуло от пресса теряющей цепи заразы *** но чуется что-то хоть тресни пусть я не Кассандра ни разу...

вовсе уже не пишу никаких стихов... радовать танец рифмованный перестал... как-то не до Каллиоп, не до Терпсихор... ...и всё равно чью Изольду любил Тристан... лошади-ямбы давно не берут призы... снулый анапест как муха лежит меж рам... с голоду: дольник давно проглотил язык, дактиль угрюмый луну в небесах пожрал... *** треплет сквозняк в голове пустоты ковыль... *** крикнуть бы надо как в цирке: парад-алле!, дабы явилась хоть парочка строк кривых, пестовать чтобы потом их, больных, жалеть... *** ...что-то живое взрастить из них, даст-то Бог... *** ...впрочем, какие поэты-то мы с тобой?...

а за окном моим тот же вид: остров берёзок нервных. что им? казалось бы, век живи! ссохнуть пристало первой - не распустила листвы весной, став обелиском белым... грустно мне что-то, народ честной. будто бы подлость сделал. только не знаю кому и где. влезть бы на колокольню, крикнуть бы, к небу перста воздев: люди! простите! вольно, не вольно, кого задел может быть в жизни этой. смыть обещаю грехи в воде, солнечным выжечь светом. а не растопят обиды снег громкого крика искры, стать, видно, тоже придётся мне эдаким обелиском, белым, как этот высокий ствол с метками чёрных мыслей. вкруг вроде майское озорство, но на душе так кисло! тягостно как-то, пречестный люд, так, что вопил бы выпью! если мне правды стакан нальют - я непременно выпью! *** ну а в окне - тот же вид со мной (взгляд мой почти тверёзый): там продолжает свой путь земной труп молодой берёзы...

маячат опахала голых крон… повязкой грязной небо скрыли тучи… декабрь какой-то ныне - так же скучен, как старый и почти бесхозный кров, в котором, возгласив: оревуар!, видны в окно всё то же те же лица… и состоянье это вечно длится... …так длится чёрным траура вуаль... расхлябаны пути во всех умах… разбросаны конверты писем старых, написанных кому-то кем-то даром и не нашедших, впрочем, как зима, свой адрес, адресата и причал в конце бесснежной мокрой канители... *** а птицы догадались, улетели… …все до одной… …как ангелы с плеча...

нет, я, наверно, пока что ещё живой, не ощущаю вот только того никак, словно забытый вагон от товарняка, что в тупике, отрешённый ото всего. пусто в мозгу, не скребётся там даже мышь. что-то никто не несёт мне живой воды - память меня, перед смертью своей, под дых сильно ударила, в сердце пустом щемит. рельсы у дней бесконечны. за стыком стык полдни и полночи бьют, перепонки рвя. *** ...а подсознание точит надежд червяк: есть впереди полустанок конечный. ...ты...

Она просила крылья одолжить у птиц - у перелётных, у зимующих. Суха, как стернь, её простая жизнь - прополка поутру, а в полдень - мужу щи. К вечерней дойке надо б поспевать, да смежила глаза, не довязав носок. Казалось, будто смежила едва, как сразу подхватил её всё тот же сон: от ветра искры сыплются из глаз, как купол юбка, рот от страха бел и нем. Зазывная под ней - речная гладь. Да руки - будто крылья неумелые. И чайкою ныряет в глубину. Потом - под облака, где синий стужи нимб. Бояться стала отходить ко сну. Всё прятала свои глаза от мужниных. Ходила в церковь, ставила свечу. О милости молила сына божьего. Надеялась - авось не полечу. Но чуяла подвох. Да всею кожею. Просила крылья одолжить опять. У всех летящих. Не было ответа, и забыв, что в печке щи давно кипят, сбежала пополудни. Глядь - ан нет её... Лугами ли, полями в зеленях взбежала на высокий по-над речкой мыс. Всю жизнь вложив в полёт, и жизнь кляня, таки расправив крылья полетела вниз...

Сегодня у девочки праздник. Шагнула во взрослое время - влечёт оно очень и дразнит, и воздух вокруг им беремен. И можно. И сложно. И трудно. От страха искусаны губы. Готова к прорыву запруда. Прорвётся. Отмоет? Погубит? Шампанские крылья трепещут. А жизнь - как зубок шоколадки. Простые, казалось бы, вещи. И дальше б так - сладко и гладко. И дальше б так - с горки, да в поле, да песен весёлых и разных. Вот только на всё Божья воля. Сегодня у девочки праздник.

Дойду опять до этого угла, глаза который постоянно ищут, им этот угол что-то вроде пищи. Бывает, значит, пища и у глаз. Заматерели краски у весны, готовясь впрыгнуть в жареное лето. Везде покой. Вот только угол этот... Он для меня - как рыба для блесны - желанней нет. Знать, время занесло своим песком гранитный пласт обиды. И яда слов на нём совсем не видно, да и самих уже не видно слов. А мозг вовсю свербит шальная мысль - ступить за этот угол растреклятый, нарушить вчуже брошенную клятву - не пить вина с названьем сладким "мы". Собрать в кулак всю волю по зерну, как перед первым самым трудным боем - вновь до угла до этого с тобою дойти вдвоём и, наконец, свернуть...

Работники биржи восемь вчера победили в кроссе. Бежали в обед и в ужин. Был каждый их член натружен. Сотрудники кассы девять манили зачем-то девок. А босс их, майор Каманин, не девок манил, а мани. В колхозе «Быки и тёлки» пекли пироги для полки. И в хвост их пекли, и в гриву, а жили кто вкось, кто криво. В компании «Морг энд дроги» к жмурам относились строго. Потом провели рестайлинг. Совсем хоронить не стали. На базе завода «Трубный» жилось непомерно трудно. Грозила путёвка в лагерь, а в лагере - ржа и влага. В столовой «Мирская кухня» от голода часто пухли. Житья не видать людского. Всех хуже не видит - повар. В больнице посёлка Стылый давали зарплату мылом - почти что всегда со свистом. Зато и лечили чисто. Короче, такая песня. В ней что ни куплет - то первый. И надо б молчать, хоть тресни, да сущность не хочет, стерва...

О прекрасных странах, о далёких далях, о народах странных, о конях педальных - написал бы я бы, но - ни сил, ни дури. Бьют хореев ямбы, дактиль жрёт, да курит. Непотребства только в голове витают о каких-то польках, что живут в Китае. Мне бы выпить рому, спеть о Кубе громко, из спиртного в доме - только йод с зелёнкой. Разбежались строки, расплескались рифмы. Нет в берёзах сока, как и струн на грифе. Расселились живо пауки и жабы по катренам лживым, да по нотам жадным. Топчут небо тучи. В ранах перец с солью. Воет дух по-сучьи... *** Удавиться что ли?...

Там, за речкой, за далёкою, где прилёг туман в излучине, проживает моя лёгкая, и из всех на свете лучшая. В птичьих криках будто зов её. Только смежу очи - вот она. Голова моя садовая ой, кручиною измотана. Петь-плясать - никто не ровня ей. Выйдет в круг - народ от искр ослеп. И теперь враги мне кровные, на неё кто глянет искоса. Смех её, что колокольчики. Светел лик, хоть в красный угол ставь. Не даётся, хоть и хочется приобнять, да целовать в уста. До рассвету подымается, да ведёт хозяйство справное. Два сезона долгих маюсь я, опоили будто травами. Я, как есть, как был горячечный - утонул в озёрах глаз её. А она - завидит - прячется. Только знаю, что - согласная! Из-под век полуопущенных замечал я взгляды синие. От того огонь всё пуще мой. И согласья не спросив её, я гребу во все уключины вдоль по речке, за излучину сватать девку, ту, что лучшая. *** Ту, что так меня измучила...

в этом тексте, в самом деле, нет ни лоций, ни причала. муза что-то замолчала, но зато пришёл емеля: по шоссе сосала саша, окуная сушки в рислинг. у людмилы грудь обвисла и руслан в гробу не краше. бьются мыши в паранойе над дырой бесплатной в сыре. кай у герды вечность стырил и уплыл в ковчеге с ноем. пишет пасквиль на паскале на паскаля а. сальери. в бога ангелы не верят и вставные зубы скалят. чебурашка курит трубку в сапогах из крокодила. у свечей в паникадилах отчего-то запах трупный. грека греку переехал в споре: кто же цапнет рака? от травы дрова до драки докатились. вот ведь смеху! выбирал барак барака - много шума, с проком туго. на карибах грузят уголь, чтоб отапливать каракас. с мыслью: "всё, хана кларнету!",- карл ощупывал кораллы. *** ни о чём стишок, не врал я! *** где мораль, где клара? ...нету...

движенья жаждет лёд большой реки. весна свой календарь вовсю листает. для ледохода вещь нужна простая - лучей поярче, тучам вопреки. февраль бормочет внятно: я ушёл, я больше не могу, я мру и сохну. окрашены сугробы грязной охрой. на вербах пробивается пушок. места для встреч с гвалтливою гурьбой готовы у небес, у крон, у луга... *** однако я спешу. и льдом упругим придавлена река, как жизнь судьбой. *** и сколь я ни выглядывал весну, в окне кружат снега, как рой осиный... *** пойду-ка покупать я апельсины, чтоб в небосвод оранжевым плеснуть... *** Песня на эти стихи. Владимир Крастошевский, Филадельфия, США http://www.neizvestniy-geniy.ru/mp3/2013/03/873511_1362951600.mp3

Исчерканы листы последних глав романа под названьем "третий лишний". Тепло зачем-то, и зачем-то вишни цветы раскрыли возле самых глаз... Ненужное пришествие весны закрасило зелёным траур веток. Всевышний, наложи на солнце вето, чтоб дня не видеть, видеть только сны о пройденнном однажды и былом, когда тепло дарили шее руки той, что пока не обрекла на муки, с которой время бешено текло и бешено текла по жилам кровь, когда сады цвели в таком же мае... *** ...дай бог, чтоб жизнь, арены круг сжимая, и ей не предложила б третью роль...

под вечер тени сказочно длинны, и шёпот листьев чётче слышен, внятней... размазал ветер солнечные пятна по плюшу крон, готовых видеть сны... придут виденья в парки и сады, час бенефиса их всё ближе, ближе... окошки - сумрак, будто пёс, оближет и на луну споёт на все лады. а по дворам чернявым казаком поскачет ночь своим привычным кругом... затихнет мир, а с ним возня и ругань, и воцарятся благость и закон. поднявшись, тени встанут у дверей на страже тайн ночного поля брани, следить, чтоб тайны, никого не раня, на дно подушек канули скорей... глядь, солнца луч, застрявший в бороде востока волос розовый прорежет, а новый день попробует прилежно в ушко надежд канат мечты продеть...

Я однажды плыл на танке по не мерянной реке, где смеялись кильки в банке над аршином в парике. Танк старался быть хорошим, не беда, что на пути в срок тотошу прикокошив, сам же третий срок схватил. Выл мотор, обвитый тиной как монашка в домино, марш бравурный, но противный в двухоктавном до минор. В камышах виднелись рожки всех обманутых мужей, перекормленных окрошкой после взлёта в ле бурже. Их не вытянуть оттуда, тяжелы.

Август, косматый ключник, в окно стучит - двери закроет в лето, его ключи - в желтые листья тополь уже вложил. Лето идёт упрямо к надрыву жил. Время почти осенним ручьём течёт. Пост свой июль оставил, и взял расчёт. Зреет в реке холодный оскал воды. Леса хребет упрятан в туманный дым. Чуя кончину, мечется тишина. Вся ипостась природы напряжена. Снова игра на нервах и убыль сил. Август в окно стучится. А я просил?

Жарко вокруг и пусто. Словно крюком под дых смотрит кузнечик грустный злобно на ртуть воды. Видит он там такое! Знать бы вот только что? С эдаким "что" рекою мысль кузнеца с мечтой: как бы пойти по бабам! Вот бы - по бабам, а? Эх, поскорей! Когда бы? Можно писать роман о кузнеце зелёном, ищущем жизни дно. Мозг его опалён, блин, силой, ему чудной. Гложет змея-обида: глядь, не спросившись, вдруг - в теле растёт либидо, будто бы в Риме - Брут. Тесно либидо в теле, знай, напрягает пах, как дирижаблик - гелий. Некогда есть и спать. В свежем листе капустном, в кустиках череды, тонны четыре грусти. Слёзы - что пласт слюды, скрывший ряды фасеток. Прыгнул туды, сюды... В общем, клепает деток, пах истирая в дым, сильный мужик кузнечик с вечера до утра вечность чтоб обеспечить. Где же мораль? ...прыг-трах...

Пожалуй, уже не осталось причины для самосожженья вдвоём без остатка, когда и гореть так немыслимо сладко, что просто мечтаешь родиться лучиной! И не было как бы, вздымавшейся валом, и грудь, и дыханье стесняющей жути, что это не в жизни, в её промежутке, и чёрная сила-то лишь зазевалась. Какие-то дали куда-то манили. Мелодий и песен пропето немало. Но быстро мы что-то с тобой оклемались. И будто прошли мы не более мили. Про будничность лодки, так велеречиво, как ноги втыкаем мы слово за словом в трясину тугую с названием "повод". И топит болото нас неизлечимо. Пустырником слов нам любовь занозило - на тельце тщедушном сплошные нарывы. *** ...уже не зевает и скалится криво не без основания чёрная сила...

Дорога, дорога, дорога… В окне – разночинность картин. Отрыв от привычных порогов… Понятий и лиц ассорти… И вьётся поток разговора по руслу изнанки души – плацкартный, купейный и скорый, стеснения блажь сокрушив… Полощется правда в стаканах и радует стук-перестук. Не кажется чуждым и странным рассказ из версты, да в версту… Становятся ближе, роднее попутный товарищ и брат. Осталось порядком на дне, и бутылка на розлив щедра… Слипаются веки и нити… Рассыпался ночи песок… «Товарищ! Под N-ском толкните!» «Пожалуй, и я на часок…» Размазанный лес заоконный верхушкой своею зардел. По внутри-вагонным законам под утро полтысячи дел… На время немыслимо злиться, тем паче – его углядеть. Чужими становятся лица родных накануне людей… Блестя, пресмыкаются рельсы - как мокрые змеи-ужи… Расходятся люди и рейсы – шкафы для скелетов чужих…