Спрашивает деда внук, с ним оставшийся наедине, и вопрос не просто звук, он как Божий гром в тишине: – Это правда что ли, дед, что я слышу про советскую власть, что она все семьдесят лет извращённо сношала вас, не евреев одних, а всех, весь двухсотмиллинный народ? был какой-то такой генсек, хоть был сам и щербат, и урод, правил вами и был в сердцах тех, кто был им унижен и бит? Расскажи мне, дед, в двух словах вашу жизнь, ваши мысли, ваш быт. * Я смотрю на внука своего. О, как вымахал он уже! А не знает мальчик ничего и в незнании своём, как в неглиже. * О, хороший мой, быстро так мне об этом не рассказать. Жизнь свою по дням пролистав, в пару слов её не увязать. Это, внучек есть всё в стихах, что тебе, для тебя написал. В них рассказ о прожитых годах. – Я стихов твоих, дед, не читал. – Ну, моих допускаю. Пусть! Хоть бы Галича мог полистать. – Ты не дуйся за это, дедусь. Я совсем не люблю читать. В книжках много такой ерунды, от которой начнёшь линять. – И тебе, и таким как ты это трудно, мой внук понять, что себя обобрали вы, не желая над книгой сопеть. Свойство есть у любой головы – от незнания только тупеть. Вот спросил ты меня сейчас, непростой свой задал вопрос, – рад я, что до него ты дорос, но ведь нет у ушей глаз. И услышанное в двух словах не увидишь картиной большой. Что скопилось в наших умах! Что накоплено нашей душой! ….Рассказать я хочу всё в стихах. Но у Галича это сильней. И о жертвах, и о палачах, Об абсурдности наших дней. Я прошу, повзрослевший мой внук, ты послушай его, почитай. Я уверен, что станешь ты вдруг обладателем множества тайн. А потом и Высоцкий к тебе с Окуджавою вместе придут. И расскажут о нашей судьбе, и с собою других приведут, в чьих строках и надежда и боль поколений советских людей: Чичибабин, Жигулин, Бергольц – современники жизни моей. Маяковский, Светлов, Мандельштам и Ахматова, и Пастернак… Ты их только сперва полистай, полистай просто так. Прикоснувшийся к ауре их, ты и сам зазвенишь струной. И из строчек умнейших книг ты получишь ответ любой.