Шестиклассника звали Прохор, а четырехклассника Федор. В этот день никто не заметил, что после того, как сгорел изможденный зимний закат, утренний свет повторился не нового, а вчерашнего дня. Так постепенно время пошло вспять. Люди не замечали, они по обычаю в жизни присутствовали, каждый из них, как незаметная единица во множестве, был пассажиром, купившим билет. Так что теперь завезти их куда бы то ни было не составляло труда. Ну, все как обычно. Давали нелепые пояснения тому, что им видно в окошко, спросонья. И поезд заехал бог весть куда. Здание школы из желтоватого старого кирпича задним фасадом смотрело на школьный бескрайний двор. Он был не огорожен. Были там, затерялись на нем два голубых столба для волейбольной сетки, а больше-то вроде как ничего. Он отчасти находился в тени от здания школы. Уже добрались перепрыгивая, друг на друга взбираясь зимние дни до цифры 20-е декабря, а снега пока что в помине не было. Морозы казались от этого тем серьезнее. Местами поверхность двора покрывали невесть когда замерзшие лужи, уже занесенные пылью, и то ли сама по себе, а может от света еще не погасшего неба она была рыжеватой. Мороз одинаково угнетал поверхность пустого двора на слабом свету и в тени. Федор не то что дружил с шестиклассником Прохором. Даже совсем не то. Он ему поклонялся. Только лишь появлялись они на виду друг у друга, Федор оказывался на полусогнутых и застывал с улыбкой восторга, но оставаясь поодаль, ближе не подходил. Прохор его поклонение принимал, он отворачивался небрежно, но ненадолго задерживался и поворачивался для удобства себя рассмотреть. За школой, в тылу размещалась горэлектростанция, тянулся длинный кирпичный забор. На нем и кончалась школьная территория. Под ним, на периферии двора, стоял толстостенный сарай уборной с проемом для никогда в нем не бывшей двери и рядом высоких окошек для никогда там не бывших окон. Смотреть из такого окошка удобно для разве что старшеклассника, и то высокого роста. А на полу под ногами, то ржавый, то мутножелтый разлился слой замерзшей мочи и каждый, кто здесь побывал, хотел увеличить его толщину, нельзя было, это ясно, хоть голову им повернуть в сторону ряда отверстий цементного постамента. Об этом же говорили замерзшие возвышения экскрементов, разбросанные везде на полу. И вышло, что Федор, учившийся на коньках-«снегурках», которые были электропроводом на нем примотаны к валенкам, и маленький мальчик соседский с ним на таких же коньках, и оба в тяжелых пальто на вате с зимними воротниками, набегавшись по двору, где не было ни единого человека, решили войти на коньках в туалет. И здесь он застал своего героя. К окошкам лицом, хотя и не мог бы из них посмотреть на толстом пол покрывавшем льду, в таком же пальто, только больше по росту, стоял перед ним Прохор. В руке он держал зеленую поллитровку, на ней была темно- красная этикетка «Лиманское», красное крепкое. Взглянув на ребят, он мало придал им значения и быстро от них отвернулся и, очень красиво, как держат руку горнисты продолжил пить из горла. А в это же время кошки Даша, Лукерья и Лиза взобрались на пышную гору подушек и звонко перекликаясь детскими голосами, подняв подол сарафанов мочились на всю эту гору с самой верхней. Хозяйка как раз ушла поболтать к соседке. В русской школе на Украине урок украинского был обязательный. Учительница вошла и классу дала задание, на украинский перевести предложение: «Прокисшую кашу всегда доедает Степаныч». Никто с работой не справился. Второй урок был ботаника и в класс вошел новый учитель, высокий и с добрым женским лицом. Когда приближался урок математики, заранее, на перемене у Федора начинал уже ныть живот. И он ее не любил и боялся. Сегодня это был третий урок. Зато потом – не то, чтобы это такой уж свободный, потом была физкультура, и все-таки. К тому же последний, четвертый. Помимо несчетных и классных, и прочих служебных комнат у школы имелся спортзал, и очень просторный, и он неважно был освещен. Бывало, что там проводились занятия для двух, или даже трех классов одновременно, и группы тогда разбрасывались по залу и вслед за командами своего подчас голоса долетали дальних, бодрящихся с отвращением учителей. У Федора в классе попытка была у учителя ввести на занятиях форму, он, то есть, добиться хотел, что для всех одинаковую. Родители посланы были на поиски и те, кто нашел, купили своим до плечей трикотажные черные трусики, ну, словом, купальники, и как бы не надо и спрашивать, видно и так, что это только для девочек. Но Федин физрук заключил, что для гимнастики очень годится для всех, не только для девочек. Но портили все тяжелые на подъем родители, одни говорили, что поздно, они не успели купить, другие так просто что нету денег. И кончилось тем, что в спортзал приходили в черных купальниках почти все девчонки, а мальчик только один – в классе лучший спортсмен. И главный спортсмен не светился здоровьем, точь-в-точь недопеченое тесто, скорее он выглядел недостаточно теплокровным. Впрочем, тогда очень многие дети так выглядели. И еле-еле среднего роста, а кроме того его невысокий лоб и нос казались исполнены под линейку, что вряд ли его украшало. Ложбинка обычная на переносице там отсутствовала. Сегодня этому классу досталась часть территории сразу за входом, у двери – белой, эмалевой, старой, высокой, двустворчатой. Лежал на полу большой черный мат, имелся турник, поближе к окну, а места бегать по кругу было сколько угодно до противоположной стены. Какой-то подвох отличник-спортсмен похоже, что чувствовал, наверно, поэтому он задирал заносчиво нос и по сторонам беспокойно оглядывался. Но сомневаться в словах физрука, который сказал, что мастера-гимнасты на соревнованиях выглядят именно так, он не мог. Когда начинало чувствительно пахнуть потом, тут можно было заметить, что дети, набегавшись, не заливались румянцем, наоборот, становились бледнее, а кто-нибудь задыхался и отставал (слабаки). Ну, а девочки, одинаково появляясь одетыми, а точнее, одинаково оставаясь раздетыми, ничего в этом радостного не находили еще в десять лет, им, похоже, мечталось найти здесь укрытие, а потом они все становились вдруг одинаковыми, белокожими, неустойчивыми и непрочными, а потом их всех вместе как ветром сносило в сторону или это только казалось в слабом свете спортзала, просто очень хотелось, чтобы девушек светловолосых и сероглазых, бледных и белокожих было как можно больше (Попова Леночка, Господи!) – Ах ты змей, блин (-это ко мне), так ты это все сидел там подслушивал! – Ну да, - приходится мне признаться. – Я из этого класса. А вечером на колене разгладив пальто Федор сидел нога на ногу в валенке на вросшей в землю плите на краю котлована и держал на коленях книгу. И рядом с ним соседский мальчик, тот самый. Они ее вместе смотрели. Промерзшие стены и дно котлована краснели от последних лучей. Он был еще с лета, и непрерывно работающий экскаватор и грунт увозящие самосвалы всем здесь запомнились, заготовлен был котлован. Соседский мальчик смотрел неподвижными черными глазками и выглядел как бы понятливым и даже завороженным, а вместо того когда ему говорили о чем-нибудь, или показывали, он почти ничего из этого не понимал. Он был младше Федора лет на пять. – Рокуэлл Кент! – с пафосом Федор сказал. – Американский художник! На гладких пахучих страницах закаты горели печным огнем, в холодной черной воде дрейфовали айсберги. На скалах земли, лежащей в тени белели снег и собаки. Скользили на фоне айсбергов эскимосы в опасных маловместительных лодках. Потом они поднимали глаза по эту сторону книги и видели небо, оно уже остывало, но было обуглено и раскалено и там потянулись горизонтальные облака на западе, провожая солнце, а на земле залегла голубая морозная мгла, она ползла по дворам, задерживалась во впадинах и закоулках, ну, то есть, точь-в-точь, почти или мало чем отличалось, совсем как у Кента.