НА «ПЕРЕКРЕСТКЕ МИРОЗДАНЬЯ» (после прочтения сборников стихотворений Владислава Бударина «Кусочек родины моей» и «Покатился вагон по России») Вот так же мы в душе поэта Находим что-нибудь свое… В.Бударин Тяжелые занавеси темно-синего, почти черного бархата создавали всеобщую картину Вселенной. Или даже были самим миром. Где-то вдалеке кокосовая стружка Млечного пути указывала направление в Никуда. А может быть, это была единственно возможная дорога для каждого из нас. Великий Виночерпий при помощи двух разноразмерных ковшей награждал по заслугам: кого- безумным напитком радости, кого- отрезвляющим эликсиром горечи. Далекие горизонты то и дело освещались бенгальскими огнями уходящих в Ничто комет и метеоритов. Всемирный калейдоскоп менялся миг от мига, и только Его величество Хаос оставался постоянным и вечным. Близкие и далекие блестки планет Солнечной системы отпускали холодный свет по своим законам, вещая о будничности космических высот и славной вечности рядовой обыденности… Поневоле хочется воскликнуть, что « мир на самом деле был таким великим». И тут же в плен возьмет нотка сожаленья: «А скольким думалось, что этот мир для них…» На величественном экране этого мирозданья разворачивался новый римейк странного действа под названием Жизнь. «Из черной бездны выплывает шар И с ним шесть миллиардов с лишним Людей, их грязь, из городов угар, И отвернувшийся Всевышний». Всмотритесь! Великий шар с неповторимыми красотами, и неизменными заботами, славными печалями и оглушающими криками боли. Вот они: пронзительные картинки нашей жизни, чудо и ересь нашей любви, великая философия каждодневности, восхитительная мудрость нашей серости. Всмотритесь в эти разномасштабные картинки. И вы увидите «…Уже готовый рухнуть звездопад», и жалкую, но такую родную хатенку, что «влипла в бугорок…», «на клумбах площадей уснувшие цветы» и «гамаком паутину…». Или вот: «раннее утро, понурые лица». Вглядитесь чуть пристальнее, там «толпа покойника несет,/Соря цветами./О чем-то баба голосит,/Пытаясь плакать». Ну, а совсем рядом маленькая радость: выпал снег, и «топтать такую чистоту/И страшно, и грешно». Да только обязательно найдется неведающий, что творит и пройдет «как будто грязным сапогом по чистой простыне» и выплеснет на эту непорочность «помойное ведро». Остановитесь, вслушайтесь, и вы непременно услышите «… из поднебесья/Плач прощальный журавлей» и «гвалт гусиной эскадрильи», а «сойдя с дорог», сможете уловить «шаги веков минувших». И вы наверняка ощутите, что где-то «…приткнулся сиротой рассвет», а еще «в … полях… зреет полынная грусть…». И для вас тоже станут «рябинки, и березки, и осинки,/В осеннем догоревшие огне», как «обычные девчонки-сиротинки». И вы в очередной раз ужаснетесь уже привычным в нашем «сегодня» старушкам, которые «как черви роются в отбросах,/ С мечтою отыскать горбушку…», и невольно вскрикнете: «О, Боже, сколько ж безымянных/Оградок, холмиков, крестов…». И, конечно же, удивитесь, как будто впервые увидев, что «беременной почке пора разродиться-/Все сроки давно уж прошли». И, может быть, тоже задумаетесь: «…Муха… лапки трет от жадности или с испуга…»? Поразитесь удивительному единству мира и его творений:«Идет мужик по вымокшей дороге/ И дождь идет…» И восхититесь бесхитростным: Сегодня снова дождь и был вчера. Его, пожалуй, и на завтра хватит. И вашего сердца коснется пронзительность крика постоянно кровоточащей души, которая, похоже, уже почти смирилась с этой саднящей болью. Это предощущение никчемности, ненужности своей стране, своему окружению или даже самому себе: «Нам говорят, что мы идем вперед,/Хоть кажется, что мы идем по кругу». И поневоле задаешься вопросом: «Не потому ль для нас все безразлично, Что жить в такой стране нам повезло»? Потихонечку уходят годы, а с ними и люди страны нашей горемычной: «Так и уходят, жизнь свою не представляя/Без ожиданий, без мучений, без разлуки…» На экране меняются времена, персонажи, пейзажи. Меняются и уходят. Остаются впечатления, чувства, остаются мировосприятие и мироощущение. И перед нами предстает мир, как эпоха страстей и настроений, гримас и улыбок. Мир удивительно цельный и восхитительно дискретный. Наш мир. Этот мир- тяжелые раздумья о том, что что-то не так, не там и не то. И это НЕ ТАК, ворвавшееся извне, вплетается в тяжелую нить внутреннего НЕ ТО, чтобы наконец-то стать холщевой основой чего-то такого, что ТАК и ТО. («Идем…/Зачем не зная и куда,/Но не за тем, за чем бы надо,/И… не туда») Это невеселые рассуждения о себе и времени, о своей стране, в целом о мирозданьи. Я здесь прохожий, малость заплутавший, Решившийся немного побродить По жизни, по земле, приют мне давшей… И я- это тоже мир, неотъемлемая (хочется надеяться) частичка этого мира, несмотря на то, я «… обрюзг и устал,/Хоть живу на «авось»,/Хоть уже за полста…», несмотря на то, что «и неохота умирать,/И жить противно», несмотря на то, что от жизни такой «тоска, сводящая с ума,/Теперь все чаще» (Не отсюда ли: «Мне кто-то шепчет вслед: «Счастливый»,/ А мне хоть в прорубь головой»?). И все-таки я- это мир, не взирая на то, что судьба моя- коряга, что «изогнута, изломана, избита», несмотря на то, что я уже устал «…хотеть и волноваться…». Вот и бредешь по странным дорогам жизни, «клянешь богов, чертей, людей,/Привычно и без озлобленья» (Да только «бесконечный путь все так же труден»), ощущаешь себя бездумным гостем, жаждешь, «чтоб не пришел/Сюда еще один приблудный» и не нарушил уже устоявшееся одиночество, понимаешь и уже принимаешь, что «… я был мгновеньем, точкой, был никем…», отчетливо сознаешь, что «…в этом гуле, наверно, не слышен/Тихий шепот молитвы моей», и только и остается жить «по принципу солдата,/Который ждет, когда домой». А пока «мне б не упасть сейчас. А что потом,/Там будет видно». И все-таки, все-таки… Болит душа, а может быть, болеет И все молчит о чем-то о своем. Ну, кто ее, беднягу, пожалеет? Ведь я один на свете у нее. Изредка слабой надеждой мелькнет мысль: «Быть может, это жизнь сошла с ума?», что это не мы с вами сумасшедшие, что мы просто живем среди душевнобольных, и давно уже заблудились в мире диагнозов, путая нормальную болезнь и болезненную норму. Странно, но пока еще жива наивная и почти безосновательная надежда на то, что все еще будет, что сиротливый вагон как-нибудь сам вырулит и по заснеженным рельсам доставит нас на станцию Счастье. И сможет вагон, проехав Мимо согнутой жизнью старушки, Что на старости все растеряв, Собирает в жестяную кружку Крохи нашей любви к матерям…, …мимо мольб, раздирающих душу…, осчастливить изможденную страну нашу, одарив страдальцев желаемым. Не может Творец мирозданья забыть про землю нашу-страдалицу, нельзя Ему забыть про то, что «… одинокий человек/ Чего-то ждет еще упрямо…». Да и «…ПРАВДА есть еще местами…» А потому я здесь останусь И буду ждать- авось найдет Меня здесь поздно или рано Хоть кто-нибудь и доведет. Вот « и живем… под забывшими нас небесами» в надежде, что о нас вспомнят и доведут. Непременно вспомнят и непременно доведут. Милая сердцу грустная поволока тянется по нашей стране, по нашим дорогам, по нашей судьбе и нашей любви. Светлая и нежная пелена печали, улыбка мудрости. Послушайте и, наверняка, сочтете знакомой ситуацию, когда громадина жизненных законов вырисовывается в деталях- маленьких и обыкновенных: «Стояла смерть, как приглашенье в небыль…/Чай закипал на газовой плите». А уже когда смерть отступит, войдет бдительная жена: «… осматриваясь зорко,/ Не приводил ли я сюда других». И в такие мгновенья невольно меняются местами профессиональное солирование суетливого шума городской суматохи и светлый бэк-вокал такой знакомой песни осени, уже успевшей познать стынь первых заморозков. А в этой песне ноты безнадежности («И хоть меж нами пропасть только в сутки,/Ее теперь за жизнь не перейдешь»), это и ирония от чьей-то назойливости и недалекости («Когда ты хочешь объяснить/ Мне то, чего не понимаю,/Я, со смирением внимая,/Шепчу: «Спаси и сохрани»»), это и трагические аккорды чувств («В любви святого нет и нет святых,/ В ней все грешно: и помыслы, и жесты./И чистые высокие мечты/Здесь как-то и некстати, и не к месту»). Это сюрреализм происходящего, мечты о недостижимом, и смирение перед недосягаемым («Любовь я встречу, так ее и не заметив…/…И к нелюбимым нелюбимые привыкнут…»). И страшные слова изломанного отчаянием человека, жуткие рассуждения инвалида любви: «И хоть любви до нас и дела нет…/Она… /Становится не той, что была в прошлом./Ну и дьявол с нами». Боюсь, он- дьявол- действительно с нами, когда любовь уже не та, когда мы уже не любим, когда любви нет до нас никакого дела. И все же слова «Она- в моем окошке свет с оттенком счастья»,- это не о любимой женщине, это о самой любви. И мы так далеко отошли от своей мечты, от моря первозданности и воплощенного счастья, мы так устали и погрязли в суете и рационализме, что не видим алые паруса нашего восхода, что про нас вопиют строки: «Никто из них не видел в ней Ассоль,/ Ведь город тот был так далек от моря…» Это неброский мир, лишенный ярких красок, без бутафории и мишуры, а потому узнаваемый и близкий, наполненный раздумий в тонах гражданственности и социальной лиричности. Это негромкие вздохи сожаленья по нашей слабости, когда все больше «мы предаем и продаемся/ И нам, как будто наплевать,/ Что мы клянем и чем клянемся,/ И кем мы будем доживать/. Это горький диагноз: « Мы все- из страны пострадавших/И все- из привыкших к поклонам». Это разрывающее душу описание симптомов наших болезней, а, может даже, и национальных черт. Узнаете: «Ведь блаженному много ли надо…/ Дай флажок или крест поносить…»? Или как до боли знакомо:«…У нас в стране родной/Уж если пьют, то до упора…/И без зловещих намерений/ Кому попало морды бьют», « Сколько в водке уже утонуло,/Сколько в водке утонет еще…»). Или вот это: «…Победы внук по миру доли ищет,/ Оплакивая Родину свою», в то время как его дед «одет как нищий и не брит,/ Пиджак, не знамо кем подарен,/На ней медалей ряд горит…», не нужный никому, неприкаянно скитается по стране, которую защищал, и в которой напрасно ищет понимания. …Опять весна придет И журавли с надеждою вернутся, Что лучше на Руси зажил народ… Эх, столько раз пришлось им обмануться… А душа стонет и мечется от непроходящего гула войны. Войны прошлой, прошедшей, войны настоящей (в настоящем и по-настоящему), идущей ( где-то и куда-то.) Войны- жестокой перманентной приметы русской действительности. Войны, которая убивает своей бесцельностью, жестокостью, равнодушием, безвозмездием и сознанием своей беззащитности, жутким чувством невозможности защитить свою семью и свою землю, до крови кромсающей своим звериным оскалом души наши и страну нашу. («Боюсь войны, безжалостной и страшной,/Боюсь убитых и боюсь убийц»). В который раз история моей страны передает из темных времен прошлого страшную эстафетную палочку войны междоусобной- войны «одних из нас с другими нами». И так мало тешит сердце сознание того, что « война еще не здесь, пока». Да только поздно: уже «у нас под окнами война/Справляет новоселье». И впору кричать насколько хватит сил: «Ау! Огромная страна!». Ох, не зря журавли голосили Как о мертвом, о крае родном! И великая страна, после того, как «ободрали с Руси позолоту…», идет навстречу своей неизвестности, транжиря свое богатство, теряя своих детей («… Россия Кощеем предстала,/Что на золоте чахнет своем!»). Гибнут дети славной страны: в бесславных и бессмысленных войнах, в взорванных собственных домах и электричках, гибнут на дне стакана и на конце иглы, гибнут под непомерной ношей нищеты, безысходности и безнадежности. А что же дальше? «Русь, лишенная детей,/ Для кого ты? Для чего ты?» А еще: «…невдомек нам…,/Что Русь в России убивают». Но тем не менее «… жить здесь можно,/Если жизнь заставит». Вот и живем. В этой стране и в этом мире. Этот мир- удивительное переплетенье судеб, служений на «перекрестках мирозданья», на распутье вселенной, в распутную годину Мутного времени («…Я увидел Россию огромным/ Перепутьем различных дорог»; « Дорог и троп артерии, земли/ Опутав поистоптанное тело…»). Так как же снять с души тяжелые кандалы неистребимого желания помочь своей земле обрести себя и всех нас? Может, спеть про лето песню, Может, станет веселей?... И наверняка- в сегодняшнюю водопадную годину- воспрянет извечный тихий жизненный императив: « А может быть, так только течь и надо,/(Без шумных водопадов)/Чтоб быть по-настоящему рекой?..» И не воронежскому художнику и не одному российскому районному центру обращены слова молитвы: «Ему б еще хоть что-нибудь на жизнь-/ И Россошь не смотрелась так убого». Этот мир по-прежнему живет под стук колес того самого вагона, из окон которого видна наша жизнь, где уходит в перспективу «улицы поэзия», и которые, как ставнями, обрамляют тяжелые занавеси вселенского темно-синего бархата. Да только в ритме этого вечного пилигрима цвет их стал чуточку светлее, и жить стало все-таки немного легче. Душа на миг забудется и зайдется в восторженном возгласе и тут же осякнет: Господи, как же вокруг хорошо! Жаль, не об этом мы Бога просили…