:loveface: Весенняя усталость Так себя в кулаке зажала, как платочек измятый батистовый, даже март не помог, пожалуй, хоть фривольное что-то насвистывал. Затолкала обратно в глотку недосказанное, непропетое, запивала свой бисер водкой, на судьбу по-вороньему сетуя, говорила: - Ещё немного потерпи, это всё от усталости, долг - не кара, не безнадёга, будет лето, тогда - пожалуйста, расслабляйся, броди по рощам и валяйся в июльской цветистости. Предапрельно капель полощет мой измятый платочек батистовый. Жастокая песенка За поясом – охотничий клинок, а за спиной – тяжёлый дробовик. Вы спросите: «На кой сие, Ленок? Ты что, по совместительству лесник?» Мол, крыша, съехав наперекосяк, упёрлась в застарелый мезальянс, и я, как озабоченный маньяк, стремлюсь не упустить последний шанс? И в ножны (для надёжности) кинжал: мол, ах, не шанс – по горлу сразу ррраз! Так жизнь мордует женский персонал: уж полночь, блин, а Герман снова пас. Нехай судачит дачное бабьё, выдёргивая с грядки сорнячок, для них – сюрприз! – охотничье ружьё! Вот как нажму на спусковой крючок! Устало-фенибутное Взять и выпить фенибут, чтобы стало всё до фени, и медовый пряник лени смаковать, а долга кнут спрятать в дальний тёмный угол и забыться, и заснуть, и во сне увидеть суть предапрельности упругой. А проснёшься – снова кнут выгоняет на работу, и до пряничной субботы ждёт в аптечке фенибут. Сердитое восьмимартовское Давайте, дамы, не будем нервничать, раз не встречают речами-хле'бами, и вечно зорьками невечерними чего-то ждать и чего-то требовать. Хоть кто спросил вас, чего вам надобно, с чего вдруг стали вы столь нервозные? Вот я в сирени зарыться рада бы, а дарят больше тюльпаны с розами. Глядят в пространство, поют вам лазаря, напялив красный колпак с бубенчиком, а креативности и фантазии хватает только на баньки-венички. Вы на восьмое хотите радугу - а вам кастрюлю вручат на пятое, а раз к тому же ещё не рады вы, то вас же сделают виноватыми. Ну, флаг им в руки, дорожка скатертью, им век не ведать, чего нам хочется. А мы под ручки – к такой-то матери, к её вечернему одиночеству. Женские подлунные парковые страдания В парке полная луна, на асфальте – лужи. Никому-то не нужна. И – никто не нужен. На скамейке посидит, выкурит пол пачки, потоскует, погрустит, вспомнит про болячки. Вспомнит старенький костюм (перешить пора бы), напряжёт усталый ум (муж сказал, что слабый) и промёрзнет до костей, до спинного мозга, и застынет средь ветвей на скамье промозглой, и потащится назад, к жизни заморочной, слёз глотая виноград. Дуры бабы! Точно! Сова Ну что ты всё «Ca va? Ca va?» Не до французской речи мне. Сижу – полночная сова – пускаю дым колечками. Налево кину краткий взор – под импортными клёнами вороны сели на забор, в самих себя влюблённые, направо брошу беглый взгляд – на мусорных контейнерах маньячно голуби бубнят о чём-то незатейливом, а воробьи спешат скорей урвать чего постоящей, и – ни синиц, ни снегирей. Общенье, в общем, то ещё. Подружка разве что придёт, собачка вислоухая, я ей всю ночку напролёт о наболевшем ухаю. Дурашная «Что ж ты страшная такая, такая страшная? Ты и накрашенная страшная, и не накрашенная»… (из песни) Нынче я – свечой погасшей. И не спрашивай. Я тобой, как день вчерашний, приукрашена, как отцветшая ромашка лета нашего, заваляшная бумажка, свет погашенный. Разольём по кружкам бражки из загашника! Есть ещё позавчерашняя капуста квашенная. Ты меня на ласки-шашни не упрашивай, ох, глаза твои стекляшки завирашные. Я уже не та милашка, больно страшная, и накрашенная страшная, и не накрашенная… Со свороченною башней Чебурашка я, лишь по части твоей бражки завсегдашняя. Что скривил свою мордашку замарашную? Дашь-на-дашные замашки твои – зряшные. Скушно, Пашенька, и страшно… Простоквашки бы… А то с бражки я потешная, канашная. Женщина на грани весны Весна! – и радуются дети. Весна! – и взрослые дурят. О, как в весеннем синем свете глаза у девушек горят! И я развешиваю уши для охмуряющей лапши. О, Март! Уже готова слушать я море чуши для души! Уже готова к восприятью того, что не было и нет, раскрыла тёплые объятья и излучаю нежный свет. Уже готова между строчек и между мыслями читать, и в состоянии – пророчить, и в состоянии – мечтать. И в заблуждении весеннем уже открыта всем ветрам: любви, надеждам, оскорбленьям, поступкам, взглядам, голоса-а-а-ам… Бес Я замыслила блузку с бантом сшить к весне из шифона синего и походочкой элегантной по аллее пройти осиновой, я задумала встретить солнце и очами глазеть оленьими в этот мир, и сиять червонцем, самым новеньким, неразмененным, чистым блеском весенних окон любоваться, закинув голову. Ох, предчувствую, выйдут боком завихренья мои весёлые. Не последний грешок замолен и не все ещё камни собраны. Что ж до срока иголкой колет под лопаткой и между рёбрами? Спят осины, снежком укрытые, но на Щукинской в магазине я для будущей блузки синей брошь приметила с лазуритами. Мартовская интуиция Ни мысли, ни оформленной идеи, лишь запах тающего снега и капель. И все шесть чувств, настроясь на апрель, гитарным перебором душу греют, - и к майской маяте летит она. Лидирует – вернейшая струна, нестёршаяся, шалая, - шестая. Хоть пальцы в кровь – но нет её точней, - и в этой вербной шелковистости ночей предчувствием обыденность латаю. Можжевеловое Ты сказал, что я упала без чувств. Ах, какое ж это было враньё. Я упала без сознанья на куст можжевельника с табличкой «житьё». Ну, упала, и довольна вполне, эти ветки, эти лапки – моё, только чувства и остались при мне, - можжевеловое пью забытьё. Просто обморок, такие дела, ты как в облаке, и думы как дым, и щека твоя прозрачно-бела, свой румянец передав молодым. Но не жалко ни румянца, ни строк, что когда-то раздала по весне: вместо мыслей – можжевеловый сок бессознательно жужжит в голове! Эффект маятника (перекурное) (на мотив «Кораблика» Н.Матвеевой) Я курила возле мусорных баков, призадумавшись о Дао и карме, вспоминала их негласные знаки под затяжки сигареткой вульгарной. Их намёки были ясны и точны и читабельней девичьих секретов, но пророчества сгорали построчно на полночном огоньке сигареты. В горло долг вливали мне, как отраву, убивая золотые напевы, а чем дальше отклоняет направо, тем сильней потом кидает налево. Губы сжаты от извечной заботы, и до радости в глазах – как до рая, в баке мусорном на банке от шпротов недокуренный бычок догорает. Напоследок пару слов непечатных – и отправиться к иному причалу: среди вязи облаков предзакатных знак судьбы я наконец прочитала. Про розы ли... "А розы вырастут сами..." (Е.Шварц) Ну сколько же можно о лунах, слезах и пророчествах. Да к чёрту все эти гадания, нумерологию. Мне зеркало нынче шепнуло: - Довольно морочиться, пора бы и к богу податься дорогой пологою. Уже за полтинник, и волосы крашу "Импрессией", и мажу лицо молодильными кремами разными. Но новые шторы сегодня на окна – повесила, и песенку спела, и перстень надела с топазами. Прикрыла прорехи в бюджете тряпицею вышитой, а приступ гастрита – дежурной улыбочкой клоуна. Мне сон тут приснился, горячим-прошедшим надышанный, про печку, для коей дровишек порядком наломано. С утра огляделась – бельё, слава богу, поглажено, посуда помыта, себя-самоё подытожено. Есть время походочкой лёгкою песни выхаживать, в сердцах загитаривать голоса нотки тревожные. Я, знаешь ли, всё о кустах этих, шварцевских, розовых. Как я, заросли сорняками-делами-осотами. Но, может, когда я устроюсь вон там под берёзами, они обо мне процветут что-то тёплое, всё-таки. Разрыв-трава Даже колкая трава косарям порой важна, и права, пока жива, и нежна, пока нужна, а растопчешь – не растёт ни репей, ни лебеда, ни осока, ни осот ни за что и никогда. Лишь моя разрыв-трава и серпу луны должна, и жива, пока права, и нужна, пока нежна. Разочарованной Разочарована? Это ж надо, какое горе! Не в первый раз, да и не в последний, уж если честно: тебя ж, как Сивку, мотает вечно по косогорам, по лопухам и чертополохам в полях окрестных. А что подруги? У них, красивых, свои забавы, свои расклады, свои пасьянсы и хороводы. И кто полезет в своей пижаме в твою канаву тащить из лужи такую дуру, не зная брода? И что в по-лях-то тебе за радость? Бурьян да ветер. Кому нужна ты в таком раздрае с репьями в косах? Помой-ка окна: сквозь эту копоть ничто не светит. Себя-такую сама, наверно, не переносишь. Да ну же, детка, сосредоточься, ведь ты же можешь! Давай по-быстрому приводи-ка себя в порядок. И хватит дуться на все-на-свете тупые рожи: ещё не вечер. Всё очень близко. Всё будет рядом. Мелкий бес ж.р. Я поеду в ИКЕА, куплю там побольше вешалок и развешу на них разноцветные сарафанчики. Загулять бы вовсю, по-июльски, по полной, бешено, я идею такую всю долгую зиму нянчила. Губы выкрашу яркой помадой карминно-красною, а на шею надену с рубиновым блеском бусики – может, что-то во мне и утешится летней ясностью, и уймутся мои непосильные думы грустные. Мелкий бес, понимаешь… Такая вот сущность пришлая. От счастливых бежит и хоронится, как от ладана, а не ладится что – в подреберье завоет хищником, ни Христу, ни Аллаххху, ни Йегове с этим сладу нет… Скажи (песенка) Скажи мне об этом теперь, когда я тебе ещё верю, скажи мне об этом сейчас, пока я живу наяву. Потом постарею, поверь, и буду глухая тетеря, одетая в тёмный атлас, и, может, тебя не пойму. Ну что ты всё время молчком в своей бестолковой манере? Скажи мне такие слова, чтоб стали светлее глаза. Ведь я же устану потом, закрою дубовые двери, и ты пожалеешь, балда, что мне этих слов не сказал. Пойми, я же в небыль уйду, и косы мои поседеют, и будет вязать у огня тоскливая Баба Яга. Потом я ведь просто умру, и ты, дуралей, не успеешь сказать, что ты любишь меня и как я тебе дорога. Стриптиз... Какой-то стриптиз, но на «ню» это вряд ли похоже, убавить бы резкость картинки хотя бы на треть. Вы видели женщину с начисто содранной кожей, ещё норовящую в этом прикиде взлететь? Ей запахи – вонью, а звуки – звенящим кимвалом, ей силосны ваши цветы и грошовы слова. Вчера она вас, позабыв обо всём, целовала, а нынче ей хочется вам на пиджак наблевать. Да это же ведьма с больными глазами койота, и локон её превратился в бесовскую прядь. Увидишь такое – и вмиг пропадает охота какой-нибудь даме бессовестным образом врать. Сивое Сивка-Бурка я в мелких яблоках. Подними мне голову выше, покажи облака-кораблики, я гудки их с небес услышу. Разнуздать бы меня, устала я, в тихом стойле и не стреножить бы, расчесать мою чёлку чалую, ленты в гриву вплести мне, может быть. Эй, полегче своими шпорами и нагайкой хорош размахивать. Как на строгость-то, сударь, скоры Вы. Мне бы лекаря, мне бы знахаря. Хочешь? Стану ласковой тебе кошкой или сукой, если ты хочешь, приколюсь на воротник брошкой, расстелю тебе себя ночью переливчатым путём млечным, сяду птицей на плечо пёстрой, разольюсь вокруг тебя речкой, сотворю тебе на ней остров. Стану Сивкой пред тобой Буркой, иноходной и такой вещей. Ну, куда уж нам теперь в жмурки: в горло волжская волна плещет… Сатана ли за плечом, Бох ли – по следам твоим иду, милый. Нынче кошка во дворе сдохла, ночью сука под окном выла. Плачущая женщина Но не минует колесо, меня линуя по косой, и плачу, думая, что всё, как на картине Пикассо. Подкорка Надо мной талдычит дятел, видно дятел этот спятил, додолбился до подкорки, всю кору расковырял, а в подкорке только норки, шкурки тайны, смысла корки, непростой подкорка сборки, так что дятла ждёт провал. Дятла происки напрасны, спи, младенец мой прекрасный, дятел спятил, это ясно, дятел – просто идиот, он талдычит мне в подкорку, а подкорка хлопнет створкой – и зелёный чудный чёртик колыбельную споёт. Любовницы и жёны (песенка) Мы любовницы и жёны, на огонь летим зажжённый, наши пушки заряжёны, наши юбки в кружевах, нас любовь по миру водит, завлекает в хороводик, но об этом при народе не расскажешь в двух словах. Мы любовницы и жёны, на ветру стоять свежо нам, ждать, когда придут пижоны на постой и на погляд. Мы враги и мы подруги, наши общие супруги мылят очи всей округе и стране дают угля. Страдания а-ля рус (песенка) Волосы пшеничные косами-колосьями. Ты ко мне по личному приходил по осени. Приходил по личному и смотрел доверчиво, я иконы ситчиком закрывала к вечеру. Говорил – я слушала, мол, «какая женчина!», и звенела душенька золотым бубенчиком. Высекал по высверку всё моё первичное, загорались искрами волосы пшеничные. Были мы-вчерашние кока-кольно молоды, но пахнуло с башенки колокольным холодом. Отдалась до крошечки, до сердечной мякоти, что ж теперь, Хаврошечка, по колосьям плакати. В городе Загорске… Я в городе Загорске, ища тебя глазами, себя зажала в горстку, а ты, конечно, занят. Дела твои, возможно, во много раз важнее таких неосторожных души моей движений. Ты занятой и мудрый, стезя твоя благая, мой сын ошибок трудных с тобой не помогает, и парадоксов друг мой лежит горбушкой чёрствой, расклёванный на буквы у города Загорска… За что Ты думаешь, вывернешь душу для милого друга - он сразу возьмёт и проникнется? Ах, ты, дурашка... Он, бедный, своим-то влеченьем так сильно испуган, что вряд ли воспримет ещё и тебя-нараспашку. А ты ему так откровенно о милых деталях, а ты из ушка для него золотую серёжку. Он видит в тебе не камею, а только интальо, не речку, а пруд, по краям камышами заросший. Ни мягкие руки, ни преданный взгляд не помогут, и к чёрту Армани и шорох расклёшенных юбок. Я посох железный вконец извела по дорогам, но так и не знаю, за что они, сволочи, любят... На банкете Сфотографируйте меня на фоне вот этого чудесного салата, и пусть вальяжный атташе в законе накапает мне в рюмочку муската. На фоне экзотического блюда, на фоне пожилого господина, на фоне антикварного сосуда, на фоне канапэ и галантина, на фоне референтовского чванства, на фоне заместительского барства, на фоне секретарского жеманства, на фоне стукачёвского коварства… И стопку фотографий разбирая, я хитрой обману себя мыслишкой, что выгодно – на фоне – отличаюсь. А впрочем, комментарии излишни. О ней Смотри, как идёт: как по трассе ночной Пежо, держа, словно флаг, откровенно-открытый взгляд. Когда-то ей пел малахитово сам Бажов, ей песни его и поныне милей баллад. Не нужно твоих колокольно-высоких слов, она не поверит кимвалам страстей и бед. В шкафу у неё не скелет, а одно весло от маленькой лодки, которой сто лет в обед. Она конопатит её на своей реке, морщины и щели смолой золотой залив, а после стоит с одиноким веслом в руке и смотрит на ветви прибрежных плакучих ив... Снег (песенка) Любит, а может, нет, ну и что с того? Разве меняет дело такой расклад? Видишь - танцует снег надо всей Москвой? И наплевать, что кто-то ему не рад. Может, не видит тот, кто кротово-слеп, как преломляет снег этот лунный свет, может, иному счастье - лишь только хлеб, может, не знал он радости тыщу лет... Может, всё так и кончится: отгорев, в бледный безликий воск изойдёт свеча, с дамой червовой ляжет шестёрка треф, в сердце вольётся боль, алычой горча. Снег, а потом капель, а потом жасмин, - просто пиши стихи, а глаза прикрой. Есть на любовный сплин журавлиный клин, что пролетит по осени над тобой. «Я-не-такая-я-жду-трамвая» Катаюсь на оранжевом трамвае, качаюсь до Строгинского бульвара, холодное сиденье согреваю, ворчу на ренегата Боливара, который никого из нас не вынес и ускакал, пыля, в разгулье прерий, а я в свою наивную невинность и в прерии далёкие не верю. Что Боливар… Коняка бессловесный. Мой друг Пегас – и тот меня не понял. Когда разруха в личном королевстве, то из него сбегают даже кони. Моя зарплата, кстати, много ниже, чем у возницы этой дребезжалки, да и трамвай какой-то грязно-рыжий, как пони, предсказуемый и жалкий. Я, не сходя с ума, схожу с трамвая и, растворясь в густых народных массах, текущих по Строгинскому бульвару, иду пешком, такая-растакая, не ожидая верности пегасов, не сетуя на бегство боливаров. Внутреннеэмиграционное Не шепчи над стопарём, дескать, наглая, зря, мол, было убеждать да названивать. Ну, ушла к-себе-в-себя, типа, в Англию, так, по-аглицки ушла, без лобзания. Мнила, призраки мои – белы ангелы, а над замками туман в цвет магнолии. Я-то думала, к себе – словно в Англию, оказалось, что в себя – как в Монголию. И – ни замков, ни замков, - степи снежные, и ветра по ним с утра и до вечера. Пью кобылье молоко, веки смежила в монголоидный разрез недоверчивый. Макошин круг Ты всё равно ко мне придёшь, и над своим уснувшим садом я полечу в осенний дождь с листвой вальсирующей рядом. Ты всё равно сюда придёшь, к моим рукам и тёплой коже, - я приколю на блузку брошь, поранив грудь неосторожно, я приколюсь: из ножен век достану острый взгляд булатный, но не задену даже вен твоих, сказав: «Ступай обратно, иди туда, откуда шёл, где остаётся всё, как прежде, лица гранитный кабошон шлифуй своих ладоней между, сними с моей руки кольцо, не здесь, а там играй и сетуй, - какая Волга? даже Сетунь не отразит твоё лицо». Но синеглазая Макошь кудель судьбы прядёт упрямо, и к своему ребру Адама ты снова, сетуя, идёшь. Ночной синдром На мокром асфальте звёзды лежат, не подобраны, и в луже, как в ванне, луна, забавляясь, плещется. Сегодня со мною ночь – словно фея, добрая, сегодня она – не истица, я – не ответчица. И нынче мы с ней - бесшабашные - по-приятельски, возьмём да и спрыгнем вдвоём со всего завсегдашнего, соскочим с привычек, сойдём с колеи - обязательно! - слетим с колокольной пустой скособоченной башенки. Смахнём - да и бог с ней: не кости слоновой, - дощатая. А дальше – заря пересушит луну из лужицы, ударит в висок, по-рассветному распечатанный, - и снова на день, как на боль, на потугу, тужиться, держаться, держать! – ну, взгляд там, улыбочку, прочее. И башенки – нет, и звёзды с дорог – разворованы. Одну и успела за пазуху: долго до ночи-то, погрею пока, приласкаю её, бестолковую. Разговорчивый март Разговорчивый март подошёл торопливой походкой и разлил во дворах серо-синие реки. Ничьей по Смоленке плыву несмолёной безвёсельной лодкой, только мачту мечты отражает весенний ручей. Я плыву и пою «Примавера моя, примавера», просушив на ветру паруса перепутанных лохм, возвращая глазам в примаверность упрямую веру, и ловлю каждый всплеск, каждый мартовский выдох и вдох. А бывало, зимой мне казалось, что айсберг настанет – о его синеву, разогнавшись, разбилась бы вдрызг – но настала – весна, мне напомнив, что я не Титаник, а ладья на волне в ожидании солнечных брызг. Фрауледидамье Фрау разочарована, леди раздражена, дама хандрит, у дамы снова душевный кризис. Всё-то бы ей карнизное, всё-то бы ей капризы, маяться, разбираться, любовница ли, жена. «Ктоятебе» да «ктотымне», - скулы свело тоской. Ну, для чего вопросы-то, если ответов нету? Розы, давно отдарены, - в вазе сухим букетом, словно песком засыпанный трупик Манон Леско. Грезит рекою летовой, снова к слезам близка. Любит сирени – дай ты ей эти её сирени. Кризис в стране, а счастлива с этакой дребедени: «Выброси-розы-милая-будет-тебе-река». «Будет» скажи, и кончится кризис в её мирке, просто скажи «любимая» - море зажжёт очами, тихо шепни «желанная» - лодка её причалит, видишь – уже колышется парус невдалеке. Внутривенное - Вы, наверно, устали, к тому же немного больны. Витамины не пьёте, а их нужно пить непременно. - Я прошу у Вас, доктор, три кубика синей весны! И пожалуйста, доктор, введите мне их внутривенно. - Да куда Вам три кубика? Это уже передоз! Вы осильте хоть два! Это лучшее в мире лекарство. - Понимаете, док, все мы нынче живём на износ. И уж лучше весна, чем на холмике мрамор каррарский. - Хорошо, хоть и знаю, что этого делать нельзя. Мягко входит игла, и по капле течёт откровенье. - Мы теряем её? - Нет, она открывает глаза. И глаза – как моря, и на веках весенние тени…